Ульяна тяжело поднялась, поправила праздничный, расшитый красными кониками передник, долго мяла его сухими ладонями. Подошла к окну вроде бы и день только был, а как быстро стемнело, приближалась метель. Ждала, что Пётр ещё что-то скажет, но тот молчал. Тогда она осмелилась:
От прабабки примету помню. Северный ветер на Петра-полукорма к долгим морозам и холодам. И к метелям.
А мне снилось, ответил Пётр, вспоминая лишь последнюю часть затяжного сна. Будто одеваюсь, а поддёвка в руку нейдёт. Это ж тоже по прабабкиному-то, к долгой дороге, верно?
Жена не ответила.
Пётр полез спать на печь, долго ворочался, постанывая, потом затих, слышалось его тяжёлое сипение. Ульяна, когда в доме затихло, помолилась у икон, прочла отдельно канон апостолу Петру, а затем сломала лучину, положив крестом на полу. И долго слушала, как непроглядной ночью воет, будто наседает на дом, ветер.
Ветер, похожий на табун вороных коней.
***
Дочери не спали, затихли в углу. Старшая Фёкла, вела себя с сёстрами, как взрослая. Недавно вместе с отцом на празднике она выехала на санях, и заметила, как на неё смотрят деревенские парни. Год-другой, и выйдет замуж, мечталось ей. Об этом могла говорить часами, средняя смотрела на Фёклу с восторгом, а младшая лишь стыдливо отводила глаза. Что с неё возьмёшь всего десять лет отроду, ничего ещё не понимает, считали сёстры.
Старшая уловила обрывки разговора родителей, и прошептала:
Тятька, вот увидите, заработает в извозе, такие мне наряды и украшенья привезёт, что все будут в селе завидовать, глаз от меня не отведут! говорила она, стараясь, чтоб её не услышали родители. И тогда меня за самого Ивана сосватают!
Да брось ты! нерешительно сказала средняя Дуняша. Он насколько ж старше тебя, и побогаче нас семья у них, они и не глянут, не то, что сватов к нам засылать!
Ещё как глянут! отрезала Фёкла. Вот увидите, я за лучшего выйду, за Ваню! У меня такое приданое будет!
Лучший не тот, кто богат и красив, а кто милее! решилась прошептать младшая синеглазая белокурая Есия, и сёстры едва сдержали смешки, чтобы не выдать, что не спят.
Старшие сёстры относились к ней грубо, порой и не стесняясь показать всё своё ехидство и язвительность. А всё потому, что знали отец любит младшенькую сильнее их, да что там любит больше жизни. Он так боялся, что девочка может родиться мёртвой, а заодно и унести мать на тот свет. Роды затягивались, и пришлись на глубокую осень, когда дороги размыло так, что никуда не доедешь. Потому рассчитывали только на помощь небес, да на местных повивальных бабок. А, когда девочка всё же пришла в мир да такая хорошенькая, крепенькая, это стало настоящей радостью и долгожданным избавлением от мук и тревог. Да, тот, кто милее! повторила она опять сёстрам.
Есюша-дурюша, любится-нравится тот, с кем жить будешь сытно, и любят ту, у которой приданое завидное, и на руки кто мастерица. Как я! здесь Фёкла, конечно, привирала, навыки от матери она перенимала с неохотой, а когда оставалась за старшую в доме, всю работу перекладывала на сестёр, а потом хвалилась, что одна со всем управилась.
Нет за тобой ничего, нет и тебя вовсе! сказала Фёкла уверенно, и повернулась на бок спать.
Сёстры затихли, быстро уснули. Только Есия не смыкала глаз. Смотрела на железный крюк, вбитый в потолок. Когда-то на нём висела зыбка, и каждую из сестёр в своё время качали в ней. Крюк этот почему-то напоминал большой, рыболовный, как у деда Якима, который умел ловить сомов.
«Папу тоже хотят поймать, как рыбу крупную», почему-то появилась мысль, и Есия тихо заплакала.
Метель выла. Есии казалось, что у окна замер высокий, прохожий на коряжистое дерево, уродец. Он то бросал сухой снег в окно, и тот осыпался, как песок, то поднимал к печной трубе и грел тонкие и сухие, как у мёртвого дерева, холодные лапищи.
Зимней ночи с тихим звоном подпевали запечные сверчки.
Глава третья
В извозе
Пётр Алатырев проснулся раньше жены, подбросил дров в печь, долго смотрел в покрытое морозными узорами окошко, будто в нём можно было что-то разглядеть. Вышел босиком во двор в исподнем белье, ноги утонули по колено в пушистом снегу, который за ночь замёл все узкие дорожки. Холода почему-то и не ощутил, наоборот, сделалось хорошо, радостно, словно морозец прошёлся от пяток до волос по всему телу, освежив ум.
Пётр нагнулся и подхватил ручищами с пня похожую на сахарную горку шапку снега, попробовал на язык, растёр лицо и грудь. Он всё же любил зиму за то, что та давала силы. Летом их приходилось без сна отдавать. Всем бы зима хороша, но в гостях подолгу засиживается, слепо и прожорливо выедая всё из закромов. Как в осаде живёшь и не знаешь, дотянешь ли до тепла?..
Метель утихла. Набросав в ярости снеговые горы, ушла шуметь и выть в далёкие земли. На востоке, как едва заметный огонёк в церковном кадиле, едва проклюнулась заря. Нужно одеться, отгрести снег, да и запрягать Уголька, подумал Пётр. Спешить, пока жена и дочки не проснулись, не зарыдали, не запричитали по-бабьи, провожая. Такого больше всего не любил. Что он, упокойник уже обречённый, раз решился идти в извоз?..
И всё же неясная тревога закралась злым комочком и покусывала сердце. Пётр перекрестился на восток, прогоняя сомнения.
«Глупые приметы и домыслы», подумал он.
Он ходил в церковь, ставил свечи, крестился, но в душе не верил ни в чёрта, ни в Бога. От церковных служб и треб ждал, конечно, некоторых чудес. Надеялся, что в жизни само собой вдруг всё ляжет хорошо и ровно, окажется без усилий на своих местах. Бывает же иногда такое у других, есть же везение. Но чудес в его жизни как не было, так и не происходило. Как говорится, надейся на небо, а сам не плошай. И менее всего верил в приметы и суесловия, что передавались по женской линии.
Ну и пусть осталось меньше половины корма, это поправимо, когда рубль в кармане зазвенит! Да и главное добро его в хозяйстве, что осталось от деда, исправно. Это трое саней розвальни, дровни и, главное, выездные! Смущало лишь то, что никто в семье не выезжал на них, чтобы возить, кого попало, тем более белоручек да лодырей городских. Было в этом что-то похожее на дешёвый размен, а точнее на предательство, даже на унижение рода. Дед делал сани с любовью, для семьи и потомков, для своих. А теперь получается, что любой городской проходимец с длинной деньгой будет усаживать изнеженный зад, будто хозяин, да ещё и Петра понукать, гони, мол, да побыстрее! А то ещё посмеётся над простым деревенским человеком, или обзовёт так заковыристо, что не сразу обиду поймёшь Да, было в этом всём что-то постыдное, нутром чуял Пётр. Но, помня о положении в хозяйстве, знал, что не отступится. Не в его правилах менять то, что обдумано, да и в роду все так и поступали решительно и упрямо.
Пройдёт всё хорошо и славно, а нет, так нет. Он готовился, что в городе никто не будет обращаться с ним, с неотёсанным по их понятиям мужиком, вежливо, даже и доброго слова не скажет. Да и пусть, лишь бы вернуться под вечер с какой-никакой монетой, да ещё и с гостинцами для дочек. С особым теплом представлял, как вручит какую-нибудь диковинную сласть младшенькой Есюшке.
И он, обсохнув у печи после «снегового купания» и одевшись потеплее, спешно запрягал Уголька. Кровь будто заиграла по всему телу, стало даже нестерпимо жарко. Пётр старался не обращать внимания, что конь ведёт себя странно, несвойственно. Испуганно ворчит, прядет ушами, пятится, впервые не даётся встать под узду. Пётр не сразу, но успокоил его.
Он протёр выездные сани, выкатил их на снег и ещё раз придирчиво осмотрел в тусклом свете раннего утра. Хотя какие придирки: они были лучшими в Серебряных Ключах, просто загляденье! Единственное только, для городских могут показаться диковинными, разукрашенными по-крестьянски ярко, а значит устаревшими. Теперь больше ценили все удобство, а не красоту. Ни и пусть. Он вывел и впряг коня, огляделся, будто видел в последний раз двор, постройки, укрытую снегом крышу дома, и вздохнул.
«Да что я, в самом-то деле, прощаюсь, что ли?» подумал и, запрыгнув в сани, окликнул коня Угольку хватало хозяйского голоса, чтобы тронуться в путь.
Уголёк шёл тяжело, но уверенно пробиваясь по глубокому снегу. Двор давно остался позади. Справа чернел лес, по другую руку извивалась беловато-синей змейкой незамерзающая даже в лютые морозы быстротечная речушка. После поворота выехал на большак, ведущий прямиком в город.
Несмотря на ранний час, тут прошло уже несколько подвод, видимо, к станции. Так что ехать по проторенному пути стало легче. Петру захотелось вдохнуть полной грудью, расслабиться, и даже запеть. Вернее, прогнать песней лихие думы. Знал, что все сомнения его только от того, что дело извозное в новинку, а дальше будет легче.
Но лишь он затянул под нос начало старинной дедовой песни о санном пути, о звоне бубенцов и печали русской дороги, как конь заржал и встал, как вкопанный:
Чего так испугался, Уголёк? спросил Пётр, смахивая изморось с бороды. Крестьянин приподнялся на полусогнутых ногах, и осмотрелся. Много раз за зиму он проезжал тут, но не помнил, чтобы на подъезде к городу был перекрёсток. Диво какое! Но не в этом только странность новый санный путь проложить дело-то недолгое. Перекрёсток оказался напротив мрачного трёхэтажного крестового сруба, в котором никто не жил уж несколько столетий. Дурная слава ходила об этом строении из массивных чёрных брёвен: истории рассказывали самые разные, одна зловещей другой. Будто был здесь в старину, ещё во времена Петра-императора трактир, и ночёвка в нём становилась для случайных путников последним и страшным пристанищем. Кричали они всю ночь, выли, да никто им помочь не мог, а наутро пропадали бесследно. Владел трактиром то ли чародей, то ли просто злой и коварный тип, внешне как две капли воды похожий на чёрного ворона. Царские власти прознали про сию тёмную историю, хотели схватить душегуба, да тот исчез бесследно. Говорят, прямо на глазах у самого начальства и вооружённых людей обернулся птицей, и улетел. С тех пор и стоит этот мощный сруб пустым
Пётр в бабкины прибаутки не верил, конечно, но вот откуда взялся свет в окнах?
Да, в окнах на первом этаже едва горел, помигивая, мертвенный белый огонёк. Пётр присмотрелся, над дверью прибили свежую доску с вытесанной неровной надписью: «Трактиръ «Добрый станъ» и ниже: «Для тѣхъ, кто готовъ въ путь».
«Что за глупость? подумал он. Что это значит? Кто удумал открыть здесь трактир, разве хоть один порядочный человек встанет здесь на постой? Чертовщина какая-то».
Пётр верил, и не верил, хотел перекреститься, но передумал, будто после этого трактир мог раскрыть дверь-пасть, заурчать, а затем высмотреть его бледно горящими глазницами-окнами, засосать в холодное нутро вместе с конём и санями. Сплюнув, Пётр встряхнул вожжами, но Уголёк не двинулся. Шевелил ушами, и, как показалось, тоже дрожал от страха. И только после уверенного хлопка по крупу двинулся с места
Когда Ульяна проснулась и выбежала во двор, хозяина и след простыл. Вчера долго просила всех святых вразумить мужа, чтобы он отказался от задуманного. Молилась почти до зари, потому и проспала так долго. И мужа не оказалось рядом, даже место, где он лежал, на печи, было каким-то чужим, оставленным, холодным. Выбежав на снег, она голосила, упав на колени, и рвала волосы.
Небеса её не слышали они были слишком высоко.
Придя в себя, Ульяна укуталась платком, чуть успокоилась. Вернулась в избу, оделась. Дочки не проснулись, и то хорошо, подумала она. Ульяна наклонилась и осторожно погладила белокурую прядь Есии, и, поцеловав в щёку, укрыла её одеяльцем из лоскутов.
Перекрестившись, пошла дать корма скоту.
Муж не одумался. Иного и ждать от упрямца не стоило. Остаётся молиться неустанно весь день, и верить, что её отчаянные просьбы пробьют тяжёлую пелену тёмно-сизого зимнего неба и дойдут до тех, от кто кого зависели земные пути-дороги простых смертных.
***
Лихоозёрск когда-то был отсталым заштатным городишком, о котором и слышать не слыхивали. Вернее сказать, и не город то был вовсе, а большое, растянутое вдоль реки до леса село с рублеными домиками, с грязью и вечными лужами на узких немощёных улочках. В старину по глухим ельникам, бескрайним болотам и озёрам прятались разбойники, говорят, что сам атаман Кудеяр грабил тут, да золото в проклятых курганах припрятывал. Недобрая молва ходила об этих местах, да и название Лихоозёрску дали, говорят, вовсе не местные, а заезжие чиновники, какие-то писчие дьяки, которые так его на картах потом и обозначили.
Лихоозёрск и поныне оставался больим селом, особенно если судить по окраинным улицам. Только в центре отстроили на городской манер дома богатые купцы, да имелся один самый крепкий и богатый особняк, славящийся увеселениями им владел помещик Еремей Силуанович. Остальной люд был помельче и попроще, больше торговый да ремесленный. Легенды да придания о разбойниках и кладах здесь помнили, пугали сказками детей на ночь, да и только. А в остальном жизнь долгое время тянулась спокойная, однообразная, тихая. В прошлом случайный человек, не то что путник, а даже любой юродивый, калика перехожий тут был в диковинку, так что звали любого нового человека на постой, чтобы о том, как жизнь в России складывается, и что люди меж собой говорят-думают, выведать.
И было так до тех пор, пока пару десятилетий назад по этим глухим лесным местам не стали прокладывать железную дорогу. Всё переменилось, вернее, перевернулось с ног на голову, так что прошлое помяни добрым словом и только, всё одно теперь не вернуть. Пётр Алатырев мужик молодой, но и он помнил времена, когда о строительстве путей только судачили, верили и не верили, что мимо них такое страшное диво проложить хотят. Не знали, радоваться, или нет. Старики-то понятно, ощетинили рваные бородёнки, застучали костяшками пальцев по столам. Один сказал, другой повторил, и понеслось: мол, прокладывают путь не шумным паровозам, а самому антихристу дорожку прямёхонько стелют. И по ней пойдут составы, как туши толстые, повезут народ русский в ад кромешный.
Верно говорят в народе, верно! сокрушался в те дни дед-старовер Федосей. И правоз этот никакой не правоз, а лжевоз, самый что ни на есть анчихристов! О нём древние пророки предрекли, сказав, что приидет он, дымом и огнём дыша, и тем сатане себя уподобляху!
Слушали Федосея, ударяя двумя перстами в свои лбы и причитая, такие же мхом поросшие деды да похожие на галок бабки-староверки. А мужики меж тем смекали, что по воле помещика да волостного начальства стройка дороги этой проклятущей без их плеч, пота да слёз и рваных жил уж никак не обойдётся. Так и вышло, немало поломало спин местных да пришлых крестьян на раскорчёвке леса и прокладке железных путей. Нет-нет, а со стариками соглашались: принесла «железка» бедствия да угнетения. Уж кто разбогател, так это местный помещик Еремей Силуанович, тот самый, что свой большой увеселительный дом в Лихоозёрске содержал. Вот он-то выжал немало доходов из своих крестьян, заключил выгодный контракт, о дальнейшей судьбе своих душ не заботясь. Даже подростков несмышлёных, и тех направлял гнуть спины на земляных работах.
Семью Петра Алатырева эта участь миновала дед его служил старостой в Серебряных Ключах, подчинялся барскому приказчику и, сам будучи крепостным, распределял и отвечал за работу среди крестьян, был хоть на шапку одну, да повыше их деревенским статусом. Так что по их семье «железка» не прокатилась.
Пётр не любил приезжать в Лихоозёрск, тот казался ему злобливым, грязным, бездушным городишком. Чужим. И шумным. Сюда раньше он приезжал только продать что на рынке, да прикупить соли и гостинцев. Теперь он понукал Уголька, вздыхая и поминая время, когда железной дороги не было. Лучше уж жить в тиши, глуши, на отшибе, чем так. Шум железной дороги и пронзительные гудки были рёвом зверя, пугающими и чужими. Думалось даже, что когда-нибудь эти проклятые паровозы своим неумолкающим стоном разбудят всю нечисть, что спит до поры по лесам и болотам. Поднимется дед-пущевик ростом выше вековых сосен, придёт, тяжело ступая, да наведёт наконец порядок, раскидав по разные стороны Руси-матушки вагоны, словно упитанных поросят, да поломает ручищами-лапами рельсы, порвёт и загнёт их, как ивовые прутья. Вернёт былое, да снова в пуще глухой скроется