Егор и Катя часто, можно сказать все время, вспоминали прошлое, те самые годы юности, проецируя их на настоящее и старясь найти его отражение даже сегодня. Они часто вспоминали какие-то «те самые посиделки, концерты и кухни», «тех самых людей» и «ту самую музыку». Особое внимание они уделяли реликвиям прошлого, а потому их квартира немного походила на не самый популярный музей, однако в нем можно было отыскать отголоски «той самой эпохи», которую они хранили в своем сердце, душе и сознании.
Они очень гордились знакомством, а то и даже как будто бы дружбой с неким Семой, он же Стяг. Этот Стяг в их кругу считался легендарной личностью и такой статус ему придавал не только образ жизни, взгляд на вещи и творчество, но в том числе то, что он якобы был вхож в круг легенд Ленинградского рок-клуба, а если точнее, раз или два пил с Науменко и как будто бы даже жал руку Цою. В довесок к его образу почти грузом ложилось творчество, как будто такое высокое (ведь он пел о настоящих вещах, о жизни), да насколько хорошее, что никто не понимал о чем, но зато и ценили: за глубину и недосягаемость. Из контекста рассказов всегда было сложно понять, жив Стяг или нет, что придавало его личности еще больше легендарности. Владимир очень мечтал, что однажды к ним в гости придет этот Стяг и он почерпнет от него новую модель для своей коллекции осколков культуры, но эта таинственная фигура никак не появлялась и не позволяла дополнить собой хитрый пазл, так и оставаясь химерой, воспетой двумя романтиками из соседней комнаты.
В противовес Егору и Кате этажом выше жил Олег человек примерно их возраста, но взглядов на музыку еще более глубинных, в плане времени ее создания. И если для первой пары «истинная» музыка кончалась примерно в начале девяностых, то для Олега все было кончено еще в начале восьмидесятых, причем строго за рубежом. Он не признавал ничего, кроме древних хитов Pink Floyd, Led Zeppelin, The Beatles, The Rolling Stones и групп ровесников из числа рок музыки. Такое творчество Олег почитал шедевром, из-за чего не редко вступал в конфронтацию с Егором и Катей, кричавших по вечерам под гитару песни своей молодости. Взаимные упреки касались самых разных вопросов, но ценители отечественной музыки нещадно критиковали Олега за приверженность западу, в лоб сообщая, что только на русском языке и никаком ином может быть настоящая лирика. Олег в свою очередь обвинял их в не просветленности и не способности понять английский язык, сообщая, что на русском «только частушки и сочинять», а те называли Олега просто козлом.
Еще глубже в музыкальных пристрастиях находилась Татьяна Леонидовна Крылова, проживающая на четвёртом этаже и признающая музыкой исключительно классику и самые поздние авторы, которых она вообще почитала за людей, это Чайковский и Григ, и лишь Шостакович последним оплотом и в виде исключения приходился на середину XX века и мог звучать дома у Крыловой по праздникам. Татьяна Леонидовна одновременно презирала музыкальные пристрастия Олега и Егора с Катей, но если музыкальный выбор первого считала просто безвкусным, то предпочтения последних она не могла даже описать так, чтобы у нее не подскакивало давление. В целом Татьяна Леонидовна любила эстетствовать, увлекаясь не только музыкой, но еще литературой и живописью. Чем старше текст и полотно, тем более уважаемыми в ее глазах они представали. Отдельной критики удостаивались все, кто не мог в силу недостатка опыта или интереса отличить, скажем, Моне от Мане. Она часто и настойчиво предлагала местному электрику, приходившему чинить ей розетки, наконец запомнить кто есть кто, но электрик лишь чесал затылок и вежливо отнекивался, смущаясь замечаний о своей глупости. Впрочем, в глубине души у него зрело предложение, что в этом доме не только Татьяна Леонидовна, но и вообще никто не отличит, например, ноль от фазы, но таких задач он не перед кем не ставил, считая, что это будет некультурно.
Две пары молодых художников и музыкантов, Вася и Ира, Сергей и Таня люди абсолютной контркультуры и сторонники отказа от прошлого в угоду чему-то непостижимому. Они хотели быть своего рода авангардистами, но только одни писали весьма странные работы еще более странными способами, а другие сочиняли специфическую музыку, зачитывая под нее еще более странные тексты, на до боли знакомые десяткам поколений подростков темы, но отчего-то считавшиеся оригинальными и отменяющими все «застарелое». Они жаждали революции искусства, верили, что распалят ее, однако отказ от образования и изучения даже таких вещей, что знали Егор и Катя сказывались несколько негативно и их пост-мета-контр-культура становилась чем-то крайне сомнительным с точки зрения ценности и революционности. Что и говорить, в поле зрения Татьяны Леонидовны эти молодые люди не попадали как любые насекомые, о критике речь идти просто не могла, ведь как она, энтомолог, будет критиковать тех кому еще только предстоит пройти эволюцию. Однажды Владимир пытался вступить с ними в контакт, планируя начать свой путь паломника в культурные явления дома как бы с самого верха, с людей, стоявших выше текущего дня, но дело не пошло, ведь во первых он не понимал часть сленга, на котором они говорили, а после суждения, что «вы молодежь совершенно не умеете смотреть широко на искусство» был послан в далекие дали, с использованием понятной, проверенной временем лексики.
Попытка зайти снизу, потормошив Татьяну Леонидовну кончилась сложной и витиеватой лекцией на тему о том, что все пропало, искусство умерло, культура умерла, театры, музея, творцы все сгинуло и останется только что и думать о прошлом. Есенькин в конце концов не сдюжил этот разговор, получил упрек в том, что он темный человек и после этого как-то невольно вступил в первый тесный контакт с Егором и Катей. Так уж вышло, что свое исследование придется проводить не линейно, но впрочем, почему бы и нет. В конце концов, в доме еще хватало народа о которых здесь ни сказано ни слова, а потому можно было и перетасовать эти карты, действуя в произвольном порядке, а после все собрать воедино.
Основательно затарившись водкой и портвейном, как оказалось, следуя некоему канону и традиции, Егор позвал на разговор Есенькина и философски отметил, что «ощущение ушедшего времени легко понять по воспоминаниям» и принялся предаваться воспоминаниям и под это дело наливал и наливал. Ослабев, Есенькин пытался задавать все более острые и неудобные вопросы, но у него не получалось вести с ними долгие разговоры, так как по их мнению все искусство и музыка умерли как раз в районе краха Союза, а дальше, мол, все стало только за деньги, а это, стало быть, не может быть искусством, а значит его нет и не будет и было оно только в то короткое окошко длиной буквально в десяток лет.
Дело кончилось довольно скоро и плачевно. В разгар беседы Владимир все смелее подвергал критике доводы Егора и Кати, чем все больше приводил их в возбужденное состояние. Когда прозвучал его финальный упрек, что «все это чушь, а вашего друга Стяга вообще не существует», Егор озверел и сперва схватил гитару, но после бережно отложил ее и огрел неопытного Владимира по голове бутылкой от портвейна, посвящая его в свои персональные традиции.
Очнулся Есенькин в своей комнате, куда его отнес пришедший на вызов сантехник, человек грубый и редко изъясняющийся без мата или похабных шуток. Тем не менее, несмотря на свою внешнюю оболочку он любезно подобрал Владимира в коридоре, отнес в квартиру, облил водой, чтобы тот очнулся, а после пронзительно заметил, что Владимиру еще повезло выпивать в компании с такими экспрессивными персонами, как Егор и Катя, ведь вся их буйная культурная энергия перетекла лишь в бесхитростную первобытную страсть осадить оппонента чем-то тяжелым по голове. «А были бы люди приличные, так просто бы отравили вас цианидом и дело с концом» заметил в конце монолога сантехник, ругнулся и пошел чистить унитаз, который в доме «культуры всего» опять кто-то забил каким-то твердым мусором, и исписал перед этим стены нехорошими словами.
Рисунок на доске
То ли с тоской, то ли с ностальгией, вспоминаю я бесконечно далекое время, когда мог делать что-то хорошее. Прошлое оно тем и интересно, что можешь о нем лишь вспоминать, но никакой силой уже не изменить его. А оно и не нужно в большинстве своем. Если в молодости не вел асоциальный, криминальный и в целом безобразный образ жизни, то стесняться нечего прошел жизнь как положено, ну, или как смог. Пережитый опыт полезен, он сделал тебя тем, кто ты есть. Большинство скажет, что ни о чем не жалеет. Скажу так и я, и лишь иногда вспоминаю то далекое время, и пронизывает меня тоска. Ах, прошлое часто навеивает тоску и как бы тяжко не приходилось в тот или иной период времени, вспоминать его будешь уже без злобы. Это как трудиться целый день, а вечером сходить в душ, славно отужинать и обнять любимую жену; все трудности дня забываются, и ты лишь говоришь себе: «а славно же я сегодня поработал». Я могу сказать почти то же самое.
В ту пору я работал учителем в школе, но еще прежде карьера моя началась в стенах университета. Я окончил это сомнительное провинциальное заведение, штампующее средних педагогов, там же остался работать. Однако не сложилось у меня в одном «храме науки» и пришлось сойти на ступень ниже и перейти в самую обычную школу. Причиной тому не моя лень или нежелание учить бестолковых студентов, вовсе нет, причины иные. Оказалось очень трудно уживаться с составом самовлюбленных преподавателей, престарелых профессоров и амбициозных доцентов. Да и терпеть странные порядки, традиции и чуть ли не обряды тоже не было никаких сил. За все время, проведенное на посту преподавателя, я понял лишь то, что мой университет представляет собой оплот лицемерия и снобизма, половина преподавателей неведомо что там делали и зачем существовали как люди. Почти все пытались строить из себя культурных и умных, но часто оно бывало ровно наоборот. Как оказалось, маска интеллигенции не делает тебя интеллигентом.
Итак, спустя четыре года работы я вообще понял, что преподавание не мое. Все мечтал изменить что-то в жизни, сменить работу, профессию, город, все что угодно. Не сменил ничего. Даже свитера носил по 15 лет, не то что какая-то там работа. Ровно 4 года работы в университете и вот я в школе. Эволюция это не про меня, как выяснилось. В сфере образования я упал на ступень ниже, не сильно, правда, этому расстроившись. Нельзя не сказать спасибо моим родителям за то, что помогли устроиться в школу. Всяческие попытки к бегству в «поиски новой жизни» в новом месте они принимали в штыки. Отговаривали меня, как могли, убеждали, что я не серьезен, спрашивали, кто же будет жить тут, в этом доме, когда мы умрем (вообще они часто любили себя хоронить, а сами живут до сих пор), и так далее. Родительский инстинкт сохранения своего детеныша способствовал тому, что птенец из меня не удался и из гнезда я толком не вылетел, разве что вывалился в 32 года, когда, наконец, женился и родители моей невесты подарили нам однокомнатную квартиру, в которой недавно скончалась двоюродная тетка моей жены. Удачно женился, можно подумать. Можно и так подумать. После я и сам смог внести некоторый вклад в финансовое положение семьи, но дело не в деньгах, нет. На самом деле мы подходили друг другу: чудаковатые оба, в жизни не ушли далеко, мы лишь жили и копили с годами мудрость и проницательность, учась строго на своих ошибках, чтобы защитить уже наших детей, от судеб, что выпали нам с женой.
Но прежде, чем все это произошло, я работал в школе уже не мало лет. Надо сказать, в школе мне понравилось гораздо больше, чем в университете. Отношения между коллегами, в первую очередь, стали основным фактором моей удовлетворенности и столь комфортное место так и заставило меня осесть здесь навсегда. Да, в школе учителя больше похожи на семью, нежели их «старшие братья» из университетов. Коллектив неплохой, контрастный (в смысле характеров, возрастов и интересов). Быстро прошла адаптация, знакомство и прочие прелюдии, вот уже спустя пару месяцев я стал «своим», спустя год «совсем своим». А дальше жизнь помчалась в невероятном вихре и незаметно текли годы, все слишком уж спокойно, одинаково и образцово. Коллектив время от времени пополнялся новым учителем, а кто-нибудь из старых уходил на отдых, иногда со скандалом, к сожалению. Очень уж цеплялись учителя за свое рабочее место, до упора отказываясь покидать его, даже старые люди, частично выжившие из ума, активнее молодых жаждали ходить в школу. На этой почве даже произошел печальный случай. Одна бабушка, в возрасте 84 лет вела в школе физику. Ну, как вела, она-то уже с трудом понимала куда приходит и зачем, но рабочее место посещала исправно изо дня в день, не пропуская ни единой минуты очередного урока. За полнейшую непригодность и неспособность обучать ее все же уволили, взяв на место старушки нового учителя, мужчину средних лет, очень замкнутого и угрюмого. Но печален это случай не по причине угрюмости нового учителя, а по той причине, что бабушка эта умерла через два дня после увольнения. Но школа слишком динамична, чтобы вечно переживать это и случай быстро ушел в историю, а потом и в легенду. Гораздо больше хлопот нам, учителям и работникам школы, доставляли ученики. Вот здесь существовала целая россыпь мальчиков и девочек, способных самым невероятным образом нарушить покой и тишину заодно с порядком.
Мне выпадало вести уроки в классах с пятого по одиннадцатый. Вел я математику и геометрию, и порой в самых жутких и непослушных классах. Конечно, к тому моменту, о котором я хочу поведать, мне исполнилось уже 42 года, и в школе я слыл строгим и серьезным учителем, меня побаивались, уважали и не всегда любили. Не все. К тому времени, каких только классов и учеников я не видал, трудно удивить матерого учителя чем-либо, но этот класс меня заинтриговал (вернее я так думал всего лишь из-за одного ученика в этом классе).
Так случилось, что уже на выпускной год мне достался одиннадцатый класс, единственный в школе. Прежде их поучала математике моя коллега, учительница на 7 лет младше меня. Увы, ей пришлось покинуть школу по причине беременности (она ждала второго ребенка) и все математические и геометрические вопросы школы упали на мои, хоть и крепкие, но уже порядком загруженные плечи. Так продолжалось не долго, на место ушедшей в декретный отпуск взяли временного учителя, молодую девушку после университета. Преимущественно ей поручили средние классы, мне же оставили самых старых учеников этой школы, ведь я один мог усмирить их пыл и ярое стремление не учиться. Ненависть к учебе была нормальным состоянием едва ли не всех школьников и мои подопечные выпускники не исключение. Чувство лени, юношеская энергия и прочая чушь не давала им спокойно учиться. Не всем, правда. В любом случае могут быть исключения, вопрос в том, что их сложно заметить.
К ученикам я относился без предвзятости, чем порой удивлял коллег и самих учеников. За полнейшую безалаберность и отсутствие надобных знаний, вкупе с хромающей дисциплиной, я с вдохновением ставил двойки отличникам, и с тем же чувством, но холодным внешним спокойствием ставил пятерки двоечникам, если они того честно заслуживали. На моих уроках дети вели себя довольно прилично. Иногда я позволял себе уходить от математических тем, к истории и философии, упоминая имена Пифагора, Лейбница, Декарта и прочих важных личностей. Мог дать ученикам тот или иной важный совет, в любом случае уроки мои не являлись рутиной, для меня же в первую очередь. Тем не менее, я знал, что далеко не всем ученикам я мил. Меня это нисколько не заботило.