С молоком? уточнил Федя. Как кузине Бетси?
Они прихлебывали из больших стеклянных кружек, Федя откусывал попеременно то сосиску, то «улитку сладкую с ванильным кремом». Еще одна сосиска запасная, дожидалась на пластиковой тарелке, и Феде весело было думать, что все еще впереди.
Так что детали! провозгласил он с набитым ртом. Самое главное детали, Максим Викторович. Оскар Уайльд сказал, что только очень поверхностные люди не судят по внешности! Вот к примеру! О чем вам говорит моя внешность?..
Озеров засмеялся и оглядел Федю с головы до ног тот немедленно напялил шапку «Пар всему голова».
Твоя внешность говорит мне о том, что ты лентяй, разгильдяй и самоуверенный тип. Федя с удовольствием кивал. Какой у тебя рост? Метр девяносто?
Три, подсказал Федя. Метр девяносто три.
Всякая форма тебе противна.
Из чего вы делаете такой вывод, Максим Викторович?
Вместо того чтобы принять сколько-нибудь приличный вид все-таки едешь в командировку, да еще с начальством, да еще в незнакомое место! ты напяливаешь на все свои сто девяносто три сантиметра безразмерные брезентовые штаны и куртку, подозрительную во всех отношениях. Человека в таких штанах и куртке уж точно нельзя принимать всерьез, но ты об этом даже не думаешь.
Не думаю, подтвердил Федя, тараща шоколадные глаза. Я знаю, что вы ко мне относитесь всерьез, а на остальных мне наплевать. Заседания, свидания и любовные куры в ближайшую неделю не планируются. Так что ваш вывод неверен. Неверен, коллега!..
«Коллегами» всех называл отец-основатель и «организатор наших побед» Гродзовский, и Феде страшно нравилось такое обращение.
Но эксперимент должен быть чистым! Меня вы хорошо знаете и, следовательно, пристрастны. Но вот остальные люди! Что вы скажете о них?
Федь, доедай и поедем.
Подождите, Максим Викторович! Что вы, право? Воскресенье в полном нашем распоряжении, а мы уже проделали путь, сравнимый
Сегодня вечером спектакль. Я хочу посмотреть.
Федя нетерпеливо махнул рукой с зажатой в ней сосиской.
Мы успеем, и вы об этом прекрасно знаете!.. Он перешел на шепот: Вон сидит парочка. Ну, вон, вон, за тем столиком! Что вы о них скажете?
Озеров непроизвольно оглянулся. Мужчина и женщина, довольно молодые, жевали бутерброды, каждый глядя в свой телефон.
Они поссорились, сообщил Федя в ухо Максиму. Поездка не задалась! Вы обратили внимание, как они расплачивались за еду? Они стояли в очереди вместе, а заказывали отдельно, и каждый заплатил из своего кошелька. Сели тоже вместе! То есть они пара, но поругались в пути. Должно быть, она настояла на воскресной поездке к мамаше, а он собирался с друзьями в баню.
Федь, иди сам в баню!..
А вон та блондиночка на «Форде» клеит бобра из «БМВ», Федя показал за стекло. Озеров, против воли заинтересовавшийся, посмотрел на улицу. Она очень долго танцевала возле своей машины, будто не знала, как вставить пистолет в бак. Но он все не обращал внимания. А теперь она просит его залить ей омыватель, видите?
На стоянке действительно стоял старенький «Форд», а возле него топтались юное платиноволосое создание в крохотной белой шубке и дюжий мужик в кожаной куртке, не сходившейся на животе, на самом деле похожий на бобра. В руках юное создание держало канистру, а мужик шарил под капотом старичка «Форда», стараясь поднять крышку.
На самом деле она все сама умеет, продолжал Федя Величковский. Когда бобер был на подходе, с поворотником на шоссе стоял, она крышку уже открывала. И сразу захлопнула, как только он повернул!
Максим посмотрел на своего сценариста, как будто впервые увидел.
Слушай, а ты, оказывается, фантазер! Может, из тебя правда писатель выйдет. Главное, врешь от души. И никак тебя не проверишь.
Почему не проверишь? Можно подойти и спросить! Хотите, я спрошу! Легко! Между прочим, Булгаков
Может, поехали, а? почти жалобно попросил Озеров.
Вы идите, а я сейчас, только еще одну сосисочку возьму. Вам взять?
Лопнешь.
Солнце светило вовсю, дорога лежала впереди просторная и широкая, упиралась в сияющий холодный горизонт, до Нижнего Новгорода оставалось еще двести километров с гаком.
Как хорошо, думал Федя Величковский, что еще далеко. Он с детства любил ездить «далеко».
Это наше последнее свидание. Я ухожу.
Ляля, грохотавшая кастрюлями на полке, замерла и аккуратно пристроила большую крышку от сковородки на маленький ковшик. Крышка не удержалась и поехала.
Ромка, что ты сказал?
Ляль, ты все понимаешь. И давай без истерик, ладно? У меня вечером спектакль. После спектакля я поеду к себе.
Куда к себе? Подожди, сказала Ляля, нашарила табуретку, села, тут же вскочила и опять плюхнулась, как будто ее не держали ноги. Спектакль да, я знаю, но Нет, подожди, так же нельзя
Она собиралась варить кашу Роман перед спектаклем ел исключительно кашу и пил черный кофе, и теперь сильно открытый газ полыхал и сипел, вырываясь из конфорки. Выключить его Ляля не догадывалась.
Ну все, все, он подошел и погладил ее по голове. Ну, ты же умница, старуха!.. Ты ведь все понимаешь. Мы же оба знали, что рано или поздно
Подожди ты! дрожащим голосом перебила его Ляля. Что рано или поздно?! Я же тебя люблю!
И я тебя люблю, сказал Роман и прижал ее голову к себе. Поэтому мы расстаемся. Так гораздо лучше, правильнее!
Несмотря на то что в первую же секунду она поняла, что все закончилось и он от нее уйдет, уйдет именно сегодня, сейчас, она вдруг поверила, что обойдется. Он ее любит. Он же сам только что сказал.
Ромка, подожди, попросила она. Ты мне объясни, что случилось?.. И зачем-то подсказала: Ты меня разлюбил?
Он вздохнул. Под ее щекой у него в животе забурчало.
Наверное, и не любил никогда, признался он задумчиво. То есть я любил и сейчас люблю, но не так, как надо!..
А как?! Как надо?
Ляля вырвалась, слезы показались у нее на глазах, и она стала быстро-быстро глотать, стараясь проглотить их все до единой.
Лялька, не истери! прикрикнул Роман. Наши дороги должны разойтись. Я решил, пусть они лучше разойдутся прямо сейчас. Зачем продолжать, когда понятно, что продолжения не будет?
Но почему, почему не будет?!
Морщась, он отошел и встал, привалившись плечом к дверному косяку. Очень высокий, очень красивый и озабоченный «сценой расставания».
Ну по всему, Лялька. Я, наверное, в Москву уеду. Эта столичная знаменитость спектакль у нас запишет, и я уеду. Я больше не могу тут. Подбородком, заросшим корсарской щетиной, он показал куда-то в сторону ходиков, которые мирно тикали на стене.
Ходики тикали, не обращая внимания на катастрофу, только что разметавшую Лялину жизнь в щепки. Им было все равно.
Ты не думай, что я пошляк! Но мне правда здесь тесно. Ну что меня ждет? Тригорина я сыграл, Глумова тоже. Мистера Симпла сыграл. Ну, кого мне еще дадут? Я же старею, Ляля.
Тебе всего тридцать два, произнесла она, чтобы что-нибудь сказать.
Синее газовое пламя, разрывая конфорку, сипело и плясало у нее перед глазами.
Уже тридцать два! Уже, а не всего!.. Каждый день по телевизору показывают мальчиков и девочек, которым по двадцать пять, а они звезды! Их знает вся страна, хотя они бесталанные, как как бараны, я же вижу! Мне давно надо было уехать, десять лет назад, но я все тянул. А теперь вот решился.
Ромка, ты не уйдешь от меня.
Если бы ты меня любила, сказал он с досадой, ты бы сама меня выпроводила давно. Мне нужно развиваться, или я погибну. А ты такая же эгоистка, как все.
Тут его вдруг осенило, на что нужно напирать в «сцене расставания» именно на эгоизм и настоящую любовь. Он воодушевился.
Ты же знаешь, с кем имеешь дело! Я артист, а не плотник вроде твоего тупорылого соседа!.. Я должен расти над собой, иначе зачем? Зачем я родился? Зачем вынес все муки?
Какие муки? сама у себя тихонько спросила Ляля. Она тоже поняла, что он «ухватил суть мизансцены», сейчас доиграет и уйдет. И она останется одна.
Ходики продолжали тикать, а газ сипеть.
Вся Лялина жизнь на глазах обращалась в прах, а Ляля сидела и смотрела, как она обращается.
Если бы ты меня любила, ты помогала бы мне по-настоящему! Ты бы не давала мне ни минуты покоя! Заставляла добиваться большего. Бороться и побеждать!
Ромка, ты всегда говорил, что дома тебе нужен как раз покой и больше ничего. Что ты все отдаешь зрителю. И я тебе помогала! Правда, я старалась. Я всегда подбираю репертуар, чтобы тебе было что играть! Мы даже с Лукой из-за этого то и дело ссоримся!
Лукой за глаза иногда называли директора драматического театра, где Ляля работала заведующей литературной частью, а Роман не работал, а «служил». Он знал, что большие артисты всегда «служат в театре».
Ты умная взрослая тетка, сказал Роман устало. Ты же не могла всерьез предполагать, что я на тебе женюсь!
Я предполагала, созналась Ляля.
Он махнул рукой.
Ну, что ты от меня хочешь?.. Я не останусь. Я должен вырваться.
Она кивнула.
Он еще постоял в проеме, глядя на нее. Доигрывать мизансцену ему не хотелось. Как-то совестно стало, что ли. Странное чувство.
Ну, я в театр, сказал он наконец. Вечером меня не жди. Ты все понимаешь, моя хорошая!..
«Хорошая» все понимала.
Все же она была на самом деле «умной теткой» и прочитала за свою жизнь горы разной литературы. Из этой литературы она знала, что так бывает, и даже довольно часто. Даже почти всегда. Любовь заканчивается крахом, надежды гибнут, мечты оказываются растоптанными.
Ты больше не нужна. Ты делала для меня все, что могла, подбирала мне спектакли, выискивала роли, уговаривала строптивых режиссеров. Теперь я «встал на крыло», и твоя опека мне мешает. Я уеду в Москву, в Нью-Йорк, на Северный полюс, и там у меня начнется новая жизнь. Тащить за собой старую не имеет смысла, да и скучно. И вот еще, самое главное, я тебя разлюбил.
А теперь мне пора. Ты все понимаешь, моя хорошая. Как я тебе благодарен.
Я тебе очень благодарен, пробормотал Роман не слишком уверенно. Вещи я потом, ладно?
Ладно.
На крыльце что-то загрохотало, старый дом вздрогнул, как будто все еще был цел, как будто только что не обратился в прах.
Хозяйка! закричали откуда-то. Ты дома?
Роман, который хотел еще что-то сказать, махнул рукой. Ляля сидела и смотрела, как он торопливо сдергивает с крючка куртку и напяливает ее, с ходу не попадая в рукава. Входная дверь, обитая для тепла черным дерматином, распахнулась, и, нагибая голову, в дом вошел сосед Атаманов.
Здорово, сказал сосед. Ляль, я карнизы сделал. Заносить?
Пока, одними губами молвил Роман из-за его плеча. Я тебя люблю.
Хлопнула дверь. По крыльцу прозвучали легкие, освобожденные шаги.
Ты чего такая? спросил Атаманов. Газ у тебя шпарит! Белье, что ль, кипятить собралась?
Ляля сидела на табуретке и рассматривала свои руки. Лак на ногтях совсем облупился. Завтра она собиралась на маникюр. Сегодня никакого маникюра быть не может, сегодня у Романа спектакль. Он играет главную роль. Она должна присутствовать. Он всегда говорит, что ее присутствие поддерживает его. А завтра в самый раз. После спектакля Ромка будет спать до полудня, и она успеет сбегать в салон.
Карнизы, говорю, сделал. Прибивать сейчас будем?
Сосед один о другой стянул ботинки Роман всегда говорил, что разуваться у порога плебейская привычка, прошел на кухню и завернул газ. Сразу стало тихо, как в склепе.
Ляля посмотрела по сторонам, ожидая увидеть склеп, но увидела собственную кухню и соседа Атаманова.
Что тебе нужно?
Ляль, ты чего?
Уходи отсюда, выговорила она. Уходи сейчас же!
А карнизы?
Оттолкнув его с дороги, Ляля кинулась в комнату, обежала ее по кругу, свалила стул, распахнула дверь в спальню, где царил разгром Роман всегда оставлял за собой разгром. Ляля затрясла головой, завыла, саданула дверью, выскочила на улицу и побежала.
У калитки остановилась и побежала обратно. Добежав до крыльца, на которое выбрался донельзя изумленный сосед Атаманов, она ринулась к калитке.
Стой! Стой, кому говорю!..
Сосед перехватил ее, когда она уже дергала щеколду.
Ты чего? Что это такое?
Пусти меня!..
Но Атаманов был здоровенный крепкий мужик. Он обхватил Лялю и понес. Она вырывалась, лупила его и кричала. Он затащил ее в дом, захлопнул обе двери и сказал сердито:
Чего ты голосишь? Соседи кругом!
Ляля ушла в комнату, села на диван и уткнулась лицом в колени, как будто у нее заболел живот.
Бросил? спросил из коридора сосед.
Ляля покивала в колени.
Терпи, сказал Атаманов.
Я не могу, призналась Ляля.
Да чего там
Я не могу, повторила она глухо.
Сосед топтался и вздыхал. Ляля качалась взад-вперед.
Не пара он тебе, сказал сосед наконец.
Ляля опять покивала. Лицо у нее горело.
Ты женщина он поискал слово, порядочная. А это обмылок какой-то!
Я тебя прошу, Георгий Алексеевич, уйди ты от меня.
Как же я уйду, удивился сосед Атаманов, когда ты не в себе?
Он еще потоптался и вышел, хлопнула дверь.
Ляля стала тихонько подвывать, и ей сделалось так жалко себя, никому не нужную, старую, толстую, растрепанную женщину, которую только что бросил единственный в мире мужчина, что слезы полились обильно разом и затопили ладони, в которые она уткнулась. Ляля схватила вышитую жесткую подушку и стала вытирать их ею, а они все лились и лились, стекали по вышивке.
Все это больше никому не нужно ни вышивки, ни подушки, ни молочная каша, которую она навострилась варить. И дом никому не нужен, и сад. Ее жизнь больше никому не нужна. Ромка сказал, что он не просто разлюбил. Он никогда не любил ее так, «как надо». Что с ней не так? Почему ее нельзя любить, как надо?
Ляля и не заметила, как в комнате опять появился сосед Атаманов. Она ничего не видела и не слышала и почувствовала только, как он толкнул ее в бок.
Поднимайся, помогать будешь.
Ляля боком легла на диван, прижав к лицу подушку.
Давай, давай, чего там!..
Он приволок из кухни табуретки, утвердил их возле окна и снова стал толкать Лялю.
Я не могу, выговорила она.
А в другой раз я тоже не смогу, грубо отозвался Атаманов. У меня дел полно! Вон морозы пришли, а у меня розы по сию пору не накрытые, погибнут все. Вставай!..
У нее ни на что не осталось ни сил, ни воли. Залитая слезами, она неуверенно поднялась, как будто тело не слушалось ее, и встала посреди комнаты, свесив руки.
Держи.
Сосед сунул ей тяжеленную холодную дрель, за которой волочился черный шнур, и Ляля покорно ее приняла, а он взгромоздился на табурет и сказал сверху негромко:
Газетку принеси, подержишь, чтоб пыль не летела, а дрель мне подай.
Ляля отдала ему дрель, разыскала на вешалке под пальто и куртками старую газету и влезла на табуретку. Все это она проделывала, как будто наблюдая за собой со стороны вот косматая, залитая слезами, страшная женщина, шаркая тапками, идет в коридорчик, нагибается, шарит, потом, сгорбившись, несет газету, словно в руке у нее тяжеленный груз.
Ровно держи, не тряси руками.
Дрель завизжала, стена завибрировала, на газету посыпались мелкие желтые опилки. Визжала она довольно долго.
Не нужно, сказала Ляля, и сама себя не услышала из-за визга, это все больше никому не нужно.
Но сосед Атаманов каким-то образом все расслышал и остановил дрель.
Не нужно! Он покрутил головой. Как же не нужно? Так и будешь без штор всю зиму сидеть, прохожим глаза мозолить?
Да какая теперь разница.
Ты, Ольга, молодая еще, и потому я строго тебя судить не могу. Охота переживать, ты и попереживай, поплачь, но в голове держи: ушел, и слава богу!..
Почему? спросила у него Ляля. Почему он ушел? Что я сделала не так? Я же старалась! Я все для него!.. Я каждый день
Да при чем тут ты-то? и Атаманов опять навострился дрелью в стену. До чего вы все, бабы, чувствительные, где не надо! Не от тебя он ушел, он вообще ушел! Он и от следующей уйдет, и от той, которая через одну будет, тоже уйдет!