Наша глубочайшая ошибка в том, как мы до последнего времени думали о Сети, какие имманентные свойства ей приписывали и от этого полагали, что то или иное функционирование неизбежно. Под имманентным я имею в виду то, что они возникли из ниоткуда из ранее созданного нами, но без нашего содействия. Под неизбежным я подразумеваю веру в прямолинейность и неотвратимость технологического и исторического прогресса. Такую веру десятилетиями критиковали, но не искоренили, социологи и философы. Напротив, эта вера воплотилась в самих технологиях: в машинах, которые, как считается, реализуют заложенные в них желания. Мы смирились с линейностью прогресса и угодили в пропасть вычислительного мышления.
Последние несколько веков мощнейшим двигателем прогресса служила центральная идея Просвещения: чем больше знаний больше информации, тем лучше решения. «Лучше» каждый волен трактовать по своему разумению. Несмотря на звучавшую в период современности и постмодерна критику, этот основной принцип стал определять не только то, что уже реализовано современными технологиями, но даже то, что только считается возможным. На заре Интернета его часто называли «информационной магистралью», проводником знания, который в мерцающем свете оптоволоконных кабелей просвещает мир. Любой факт, любой объем информации доступен одним нажатием клавиши, по крайней мере, мы в это поверили.
Мы подключились к обширному хранилищу знаний и вместе с тем так и не научились мыслить. Верно обратное: то, что должно было просветить мир, на практике погрузило его во тьму. Изобилие информации и множественность мировоззрений доступных нам сегодня через Интернет приводят не к согласованности и консенсусу, а к реальности, раздираемой фундаменталистским упорством упрощенных нарративов, теорий заговора и политики постправды. Именно это противоречие заложено в идее новых темных веков, когда ценность знания теряется из-за изобилия этого прибыльного товара, и нам нужно оглядываться по сторонам в поисках нового миропонимания. В 1926 году Говард Филлипс Лавкрафт писал:
«Величайшее милосердие мироздания, на мой взгляд, заключается в том, что человеческий разум не способен охватить и связать воедино всё, что наш мир в себя включает. Мы обитаем на спокойном островке невежества посреди темного моря бескрайних знаний, и вовсе не следует плавать на далекие расстояния. Науки, каждая из которых уводит в своем направлении, пока что причиняют нам не очень много вреда; но однажды объединение разрозненных доселе обрывков знания откроет перед нами такой ужасающий вид на реальную действительность, что мы либо потеряем рассудок от этого откровения, либо постараемся укрыться от губительного просветления под покровом нового Средневековья»(3).
То, как мы мыслим и понимаем свое место в мире, а также наши отношения друг с другом и с машинами в конечном итоге определят, будет ли безумие или покой там, куда заведут нас технологии. Темнота, о которой я пишу, не буквальна, и она не означает отсутствие знаний или помеху на пути к ним, как принято думать о темных веках Средневековья. Это не выражение нигилизма или безысходности. Скорее речь о природе текущего кризиса и вытекающих из него возможностей: очевидная неспособность ясно видеть то, что находится прямо перед нами, действовать осмысленно, активно и справедливо, и через признание этой темноты искать новые способы увидеть все в ином свете.
18 января 1915 года, в самый беспросветный час Первой мировой войны, Вирджиния Вульф отметила в дневнике, что «будущее темно, и, я полагаю, так и должно быть». Вот комментарий Ребекки Солнит: «Это парадоксальное заявление, что неизвестное не должно становиться известным через ложные предсказания или проецирование мрачных политических или идеологических нарративов; это праздник тьмы, желание (на что указывает «я полагаю») быть неуверенным даже в своем собственном утверждении»(4).
Донна Харауэй отмечает, что Вульф снова высказывала эту мысль в «Трех гинеях», опубликованных в 1938 году(5):
«Мы обязаны думать. Давайте думать в офисах, в омнибусах, наблюдая в толпе на площади церемонию коронации или инаугурацию лорд-мэра; давайте думать, проходя мимо кенотафа, в суде; давайте думать на крещениях, свадьбах и похоронах. Давайте не переставать думать, что такое наша «цивилизация»? Что это за церемонии и почему мы должны принимать в них участие? Что это за профессии и почему они приносят нам деньги? Если коротко, куда нас ведет процессия отпрысков ученых мужей?»(6)
Класс и социальные конфликты, исторические иерархии и несправедливости, на которые намекает Вульф, говоря о процессиях и церемониях, сохранились по сей день, хотя некоторые места, где предлагалось о них размышлять, изменились. В 1938 году, чтобы посмотреть на парад в честь лорд-мэра или по случаю коронации, толпы выходили на улицу, а сейчас все транслируют по Сети. Галереи и мемориалы также переместились в центры обработки данных и подводные кабели. Мы не можем исключить Сеть из мышления; единственное, что нам доступно, думать в ней и через нее. Мы можем прислушаться, когда она обращается к нам в случае чрезвычайной ситуации.
Здесь нет аргументов против технологии это был бы аргумент против нас самих. Скорее я призываю к более вдумчивому использованию технологий, вкупе с радикально иным пониманием того, что можно помыслить и знать о мире. Вычислительные системы как инструменты подчеркивают один из наиболее сильных аспектов человечества: нашу способность действовать эффективно и менять мир по своему желанию. При этом, раскрытие и формулирование этих желаний, обеспечение того, чтобы они не унижали, не подавляли, не предавали забвению и не отменяли желания других, остается нашей прерогативой.
Технология не просто создает и использует инструменты, она генерирует метафоры. В инструменте мы воплощаем в жизнь определенное миропонимание, которое, будучи овеществленным, способно воздействовать на мир. Инструмент, хотя мы редко это осознаем, становится еще одним активным элементом нашего понимания. То есть речь о скрытой метафоре, когда конкретная мысль или образ переносятся на инструмент, а дальше запускаются без всякого мыслительного импульса. Чтобы начать думать иначе, нам нужно по-новому настроить инструменты. Настоящее описание является лишь первым шагом, попыткой такого переосмысления, при этом перенастройка необязательна, важнее сознательный и вдумчивый подход.
Говорят, когда в руках молоток, все выглядит как гвоздь. Главное не думать о молотке. При правильном понимании молоток можно использовать по-разному. Можно вбить им гвоздь, а можно вытащить; можно ковать железо, обрабатывать дерево или камень, осуществлять раскопки, закреплять анкеры для альпинистских веревок. Можно вынести вердикт, призвать к порядку, помериться силой на аттракционе. Молот в руках бога, например Мьельнир Тора, вызывает гром и молнию. На основании этих мифов появились амулеты в виде молота, дарующие защиту от божьего гнева или благодаря похожей на крест форме от насильственного обращения в христианство. Много поколений спустя, поднятые из-под земли землепашцами доисторические молоты и топоры называли громовыми камнями, и считалось, что они падали с неба во время грозы. Так эти таинственные объекты стали магическими; когда стерлась изначальная идея, они обрели новое символическое значение. Нам нужно перенастроить, «зачаровать» свои инструменты, чтобы они походили на орудия не плотника, а бога, стали похожи на громовые камни.
Технология не была создана людьми из ничего, у нее есть материальное начало. Она зависит от окружающих объектов так же, как наше существование немыслимо без бактерий, животных, пищевых культур, строительных материалов, одежды. Инфраструктура высокочастотного трейдинга (его мы рассмотрим в главе 5) и экономическая система, которую она ускоряет и характеризует, состоит из кремния и стали, мчится с невероятной скоростью сквозь стекло, сквозь туман, мимо птиц и белок. Технологии наглядно показывают, что субъектностью, способностью влиять обладают не только люди. Субъектность можно найти везде от камней до жуков, когда они мешают или позволяют нам проложить линии связи или энергии, прогрызают их или приводят к замыканию.
Всеобщая взаимосвязь, при правильном понимании, свидетельствует о присущей технологии нестабильности: ее вреˊменного и временноˊго соединения или резонанса с окружающей средой, неопределенными и изменчивыми свойствами объектов и живых существ. Если коротко, всеобщая взаимосвязь это облачность. К примеру, рассмотренное в 3-й главе изменение возможностей материалов для компьютеров под воздействием окружающей среды: в разное время вещества ведут себя неодинаково. За технологиями закрепилась репутация неизменности, и однажды зафиксированные в конструкциях идеи кажутся устойчивыми и неопровержимыми, но при правильном использовании «молотков» их можно снова разбить. По-новому настроив несколько инструментов, мы сможем увидеть бесчисленное множество проявлений этого свойства в нашей повседневной жизни. При этом «откровения» об «истине» мира а на самом деле простое (или попросту отрезвляющее) переосмысление этого мира нужно всегда держать под рукой или хотя бы на расстоянии вытянутой руки. Действительно, протянутая рука это очень актуальный жест, который вдобавок может указывать на что-то вдали, на что-то еще незамеченное, что-то многообещающее.
Одна из главных мыслей этой книги в том, что, подобно изменению климата, воздействие технологий уже касается всего земного шара и всех сторон нашей жизни. Оно потенциально может привести к катастрофе, а возникает из-за нашей неспособности понять работу собственных изобретений, нестабильных и связанных в единую сеть. Созданные нами, они нарушают естественный, как принято считать, порядок вещей и требуют радикального переосмысления мира. Однако посыл книги также в том, что еще не все потеряно: если мы действительно сможем думать по-новому, то переосмыслим мир, поймем его и будем жить в нем по-другому. Нынешнее миропонимание основано на научных открытиях, его нужно поставить под сомнение, переосмыслить с учетом технологических изобретений, в которых проявляется сложность и противоречивость мира. Наши технологии это продолжение нас самих. Через знания и действия технологии закодированы в машины и инфраструктуру, и если как следует в них разобраться, они покажут, каков наш мир в действительности.
Мы привыкли считать, что во тьме кроется опасность, возможно, даже смертельная. Но тьма означает и свободу, возможность, равенство. Для многих обсуждаемое здесь будет очевидным, потому что они всю жизнь провели в этой тьме, что так пугает тех, кому больше повезло в жизни. Нам предстоит многое узнать о незнании. Неуверенность может быть продуктивной, даже возвышенной.
Последняя и наиболее страшная пропасть та, что разверзается между людьми, когда нам не удается прийти к согласию, договориться по поводу настоящего положения дел. Не заблуждайтесь, некоторые аспекты новых темных веков представляют собой непосредственную угрозу существованию, из наиболее очевидного потепление климата планеты и разрушение ее экосистем. Недостижимость консенсуса, научные провалы, ограниченные горизонты планирования, коллективная и индивидуальная паранойя все это проявления несогласованности и агрессии с далекоидущими последствиями. А неравенство в доходах и в понимании смертельно опасно уже в ближайшем будущем. Всё взаимосвязано. Всё из-за того, что мы не думаем и не говорим.
Рассказывать о новых темных веках, даже если я могу скрасить описание сетевым оптимизмом, неприятно. Приходится говорить то, о чем лучше бы промолчать; думать о том, о чем лучше не думать. Подобное занятие опустошает, приводит в отчаяние. И все же не сделать этого значит не увидеть мир таким, какой он есть, и дальше жить в фантазиях и абстракциях. Я вспоминаю, чтоˊ мы с друзьями откровенно говорим друг другу, и как нас это пугает. Откровенный разговор о насущном невозможен без чувства стыда и глубокой уязвимости, но это не должно мешать нам думать. В этот раз мы просто не имеем права друг друга подвести.
Глава 2
Компьютеризация
В 1884 году искусствовед и социальный мыслитель Джон Рёскин прочитал в Лондонском институте серию лекций «Грозовые облака XIX века». В течение двух вечеров, 14 и 18 февраля, он подробно разбирал изображения неба и облаков, представленные в работах классического и европейского искусства, в рассказах альпинистов о любимых им Альпах, а также делился собственными многолетними наблюдениями за небом Южной Англии.
В своих лекциях Рёскин развивает идею о том, что появился новый вид облаков, которые он именует грозовыми или иногда «чумными»:
[их] не видел еще никто из живших на земле У древних наблюдателей я не нашел ни одного описания. Ни Гомер, ни Вергилий, ни Аристофан, ни Гораций не сообщают о таком облаке среди прочих облаков, порожденных Юпитером. О них молчит Чосер, молчат Данте, Мильтон и Томсон. Из более современных Скотт, Вордсворт и Байрон словно и не знают об их существовании; и самый наблюдательный и умеющий дать всему детальное описание де Соссюр о них безмолвствует(1).
«Постоянное пристальное наблюдение» за небом привело Рёскина к убеждению, что в Англии и на континенте появился новый «чумной» ветер, принесший с собой новую погоду. Ученый ссылается на цитату из своего дневника от 1 июля 1871 года:
Небо затянуто серым облаком, не обычным дождевым, а серо-черной вуалью, сквозь которую не пробиться ни лучу солнца; оно рассеянно, как легкий туман, достаточный, чтобы лишить четкости далекие объекты, но неощутимый, бесформенный и бесцветный
Для меня это в новинку и очень страшно. Мне уже за пятьдесят, и с пяти лет лучшие моменты своей жизни в погожие весенние дни или летним утром я проводил, глядя в небо, и никогда раньше такого не видел. До этого момента.
А ученые, как труженики-муравьи, всё исследуют солнце, луну и звезды, и я уверен, им уже всё известно о движении и составе этих тел.
Мне же нет дела до двух металлических дисков, до того, из чего те состоят и как двигаются. Я не могу ни сдвинуть их, ни улучшить. Но я бы очень хотел и дорого дал бы за знание, откуда приходит этот резкий ветер и из чего он сделан(2).
Далее он приводит другие схожие наблюдения: от возникающих из ниоткуда сильных ветров до темных туч, заволакивающих солнце в самый разгар дня, и угольно-черных дождей, погубивших его сад. И хотя он делает ремарку, за которую позднее ухватились защитники окружающей среды, что эти наблюдения сделаны им в промышленных регионах, где небо все сильнее коптят бесчисленные трубы, его больше заботит этическая сторона такого облака и то, что оно, по всей видимости, берет начало на полях сражений и в местах социальных волнений.
«Вы спрашиваете меня, что же нам делать? Ответ очевиден. Даже когда невозможно повлиять на небесные знамения, можно повлиять на знамения времени»(3). Метафоры, через которые мы пытаемся описать мир, так же, как чумное облако Рёскина, формируют и меняют само наше понимание мира. Сегодня другие облака, зачастую возникающие там, где имеет место протест и противоборство, определяют то, как мы воспринимаем мир.