Бабушка Анна и мой отец садились с двух сторон во главе стола, а мы, дети и внуки, устраивались напротив друг друга. Бабушка трижды выходила замуж. Когда один умирал, она знакомилась на церковной скамье со следующим. Отец Эрны, Вилли, взял веревку и ушел в лес. Отец Отто, которого тоже звали Отто, погиб на Первой мировой войне, за три месяца до рождения сына. Он был большой любовью бабушки Анны, и потому она назвала его именем моего отца. Ее последний муж, Карл, был разнорабочим. Большую часть времени он был пьян и избивал всех вокруг, кроме любимой дочери Инге. Он умер незадолго до конца войны, дома, у печки. Три свадьбы, трое родов, трое похорон. После этого бабушка Анна посвятила себя Богу.
Тяжелое воскресное жаркое опустилось в центр стола. Здесь никого не заставляли сидеть идеально ровно, люди всем телом наклонялись над столом и опирались на него, чтобы протолкнуть нагруженную вилку поглубже в широко раскрытый, как у стоматолога, рот ему оставалось лишь неторопливо и шумно трудиться, благодаря чему утомительные застольные дискуссии с вечно одинаковыми вопросами о жизни становились излишними. Если разговоры и были, то длились они недолго.
А где Сала? спросила бабушка Анна.
Дома, мама, я же тебе говорил.
Нет.
Нет, уже говорил.
Нет.
Говорил.
Нет, не говорил.
Она отложила приборы в сторону.
Ну, значит, нет, сдался отец.
Дядя Гюнтер со стоном потянулся через стол. Его рука не дотягивалась до миски.
Волкер, картошку.
У моего двоюродного брата Волкера уже заплыли жиром бедра. Его пухлые губы казались мне жутковатыми. Кроме того, он на меня пялился.
Малец, сделай-ка погромче. В этом бедламе ничего не слышно! крикнул дядя Гюнтер.
Волкер со стоном встал.
Гюнтер, веди себя прилично.
Бабушка Анна не терпела дурных манер. Она была дамой. Если кто-нибудь заходил в ее присутствии слишком далеко, то сразу получал по рукам, и неважно, кто это был, ее не остановил бы сам евангельский епископ.
Тихо падает снег пропела Габи и стряхнула с плеч брата перхоть, когда он сел на место.
Сейчас получишь, огрызнулся Волкер и повернулся к матери.
Правильно, мой мальчик, не давай себя в обиду. А вы, барышня, следите за языком, ладно?
Господи, это поллюции, да?
Габи враждебно посмотрела на мать. Когда рука дяди Гюнтера ударила по столешнице, тетя Эрна от ужаса выронила вилку. Ее муж, дядя Полхен, спрятал усталые глаза-пуговки за толстыми стеклами очков.
Уймитесь, хабалки. Я пытаюсь смотреть передачу, прорычал дядя Гюнтер.
Ни слова против маминого любимчика, прошептала мне двоюродная сестра.
Габи, хорошенькая дурочка, как называла ее мать, была та еще пройдоха. Когда я впервые пришла к ним в гости, она заманила меня в ванную, задрала свое платьице, наклонилась, широко раздвинула ягодицы и гордо воскликнула: «Смотри». И потом тоже постоянно хвасталась, что на ней нет трусиков.
У тебя уже есть поклонник?
Я покраснела и покачала головой.
Ну, все еще впереди, или ты из другой команды?
Габи было шестнадцать, и она хлопала приклеенными ресницами. Я понятия не имела, о какой команде шла речь.
Ну, буч? сказала она и закатила глаза.
Прежде чем я успела что-то ответить, она схватила меня между ног. И ущипнула так сильно, что на глазах выступили слезы. Я злобно ударила ее кулаком по ребрам. Она коротко ахнула, но оставила меня в покое до конца дня.
Как дела в школе, Волкер? спросил мой отец.
Понятия не имею.
Тетя Инге положила руку на колени сыну.
Мой Волкер сейчас проходит стажировку.
А, ответил отец. На кого же?
На автомеханика, ответила тетя Инге.
Тоже на механика? А водительские права? На этот раз удалось?
Не-а, ответил Волкер.
Как же ты тогда собираешься стать механиком?
Я должен чинить машины, а не кататься.
Вот как, сказал мой отец.
Да. Или вы должны жениться на пациентках, прежде чем ковыряться у них в носу?
Точно, поддержала его тетя Инге.
А где пианино, которое я подарил вам на Рождество? спросил мой отец, не желая развивать тему.
Волкер разобрал его, сказала тетя Инге.
Отец вопросительно на нее посмотрел.
Разбил, уточнил Волкер.
Отец резко выпрямился, словно проглотил палку.
Он сделал из фортепианных струн гитару, пояснила тетя Инге.
Бас-гитару, поправил Волкер.
Да, отменную бас-гитару, сказала тетя Инге. Неси ее сюда, мой мальчик.
Волкер молча встал.
Что Сала делает дома? спросила бабушка Анна.
Разве она не заметила, что папе не понравился этот вопрос? Почему начала опять?
Отдыхает, ответил он.
Почему?
Я украдкой глянула на отца. Возможно, он сможет объяснить, почему в некоторые дни моя мать встает с постели, только чтобы поесть.
Плохо себя чувствует, сказал он.
А.
Бабушка отвернулась. После короткой паузы она посмотрела на нас строгим взглядом.
Вы в церкви сегодня были?
Все продолжили молча есть.
А Сала, значит, плохо себя чувствует?
Я уже сказал.
А.
Отец принялся тщательно складывать салфетку, словно на данный момент не было ничего важнее. Возможно, он знал точно, а может, просто догадывался. Бабушка Анна, его мать, медленно сходила с ума. Она вызывающе взглянула на сына.
Опять душа, да?
Отто, картошки? предложил дядя Гюнтер.
Вернулся Волкер с бас-гитарой. Очевидно, он распиливал заднюю стенку фортепиано до тех пор, пока получившийся результат не начал отдаленно напоминать бас-гитару. Отец молча пялился на стол.
Не переживай, Отто, сказал Гюнтер, мне пианино тоже нравилось больше, но мать позволяет мальчишке все, дает карт-бланш, как говорят французы.
В таких обстоятельствах отец даже заговорил со своим зятем.
Как работа, Гюнтер?
Получил повышение.
Поздравляю, Гюнтер, я очень рад.
Начальник бригады СУБ.
Ах да.
Папа, что такое СУБ?
Служба уборки Берлина, ответил отец.
Вывоз мусора, говори прямо, Отто. Дядя Гюнтер теперь руководит вывозом мусора, мое дитя, сказала тетя Инге.
Я попыталась поймать правильный глаз, чтобы вежливо ответить на ее взгляд.
СУБ, повторил дядя Гюнтер. После шестого пива у него уже немного заплетался язык.
Душа, тихо пробормотала бабушка Анна. На нее уже никто не обращал внимания.
Задумайтесь, когда проиграете.
Сказав эту фразу, она внезапно посмотрела на меня. Все замолчали. Папа повернулся к своей матери.
Что ты сказала?
Бабушка Анна подняла красиво поседевшую голову. Она с улыбкой посмотрела в безмолвные лица своей семьи, будто знала, что здесь никто не сможет понять, о чем речь. И назидательно, со строгой улыбкой повторила:
Задумайтесь, когда проиграете.
Ее взгляд был по-прежнему прикован ко мне.
Мама, о чем ты?
Разве вы не слышите его голос?
Какой голос? спросил папа. Бабушка спокойно на него посмотрела.
Ну, голос.
Мама, о чем ты?
Да дураки из телевизора, пыхтя, вставил Гюнтер. Бабушка Анна гордо поднялась.
Ты плохо слышишь, мой мальчик? Возможно, тебе стоит сходить к лору.
Так он сам лор, рассмеялась Габи.
Бабушка Анна спокойно на нее посмотрела.
А.
Мама, какой голос ты имеешь в виду? Людей из телевизора?
Задумайтесь, когда проиграете.
Она одним прыжком соскочила со стула, подняла левую руку в воздух, словно сверкающий меч, и обратилась к небесам.
Бог.
Потом она упала и больше не двигалась. Мой отец сразу вскочил, ему почти удалось поймать ее в падении. Он нащупал пульс, спокойно следя за тикающей секундной стрелкой своих часов. Вызвал «Скорую». С тех пор он навещал свою семью исключительно в одиночку. Однажды я услышала, как он сказал матери о неподходящей обстановке. Я снова встретилась с ними лишь однажды, на похоронах бабушки. И это был единственный раз, когда я видела, как плачет отец.
Годы спустя я вновь и вновь вспоминала тот день. Неужели распад начался уже тогда? И, став молодой женщиной, я переживала испорченные отношения родителей с их семьями?
Сейчас все уже кажется ясным, но тогда я не понимала. Как развивать близкие отношения с семьей, обрести чувство безопасности и близости, если родители показали обратное? Моя мать обожествляла своего отца, но ее отношения с матерью Изой были пугающе холодными. Я же не знала, что бабушка Изали, как мы ее называли, сбежала в двадцатых годах в Испанию с двадцатилетним мужчиной, оставив шести- или семилетних дочерей с бисексуальным мужем, потому что не умела обращаться с детьми. Только сейчас я начинаю понимать, что не хотела слушать эти истории тогда и не хочу сейчас. Когда мать пыталась рассказывать мне о своем детстве в Швейцарии на Лаго-Маджоре, о Монте Верита, легендарной горе, где она росла среди реформаторов, анархистов, вегетарианцев, танцующих нудистов, мечтателей, психоаналитиков и сумасшедших, я каждый раз пропускала это мимо ушей. С одной стороны, я страдала от беспрестанного молчания их поколения, с другой не хотела слушать странные истории. Это противоречие определило мое развитие. Сколько моих сверстников испытали подобное? Думаю, то, что я увидела в тот день, но не поняла из-за сильного испуга, было стыдом. Но каким стыдом? Было ли отцу стыдно за свою семью или за то, что он не поддерживает с ними связь? Стыдился ли он из-за пережитого на войне? Когда мне было шестнадцать или семнадцать, а иногда и в более старшем возрасте, я думала: мои родители все родители виноваты. Хоть я и не знала, в чем именно, но виноваты. Наверное, так думают все подростки во все времена, разница заключалась лишь в том, что большинство немцев во времена моей юности действительно были виноваты. Не знаю, было ли им стыдно. Иногда мне кажется, они передали нам это блюдо непереваренным, и мы пережевывали его до тошноты. Но даже в таком случае я все равно не знала, почему испытала тогда те чувства, и еще хуже испытала ли я их вообще или просто попала в бесконечную странную петлю. Повторение лишь другое название неизбежного ада?
Гитлер
С появлением подруги серый город сразу стал дружелюбнее. К тому же она могла рассказать о прошлом, в ее семье хранилось бесчисленное количество фотографий старого Берлина, и на одной из них ее отец даже был запечатлен с Адольфом Гитлером.
Кажется, я впервые услышала это имя от Ушки. На фотографии семья находилась в его имении «возле городских ворот», как со смехом сказала Ушка. Они стояли на просторной подъездной дорожке, на заднем плане сверкали два больших черных лимузина. Человек по фамилии Гитлер, которого она всегда с немного комичной интонацией называла «фюрером», гладил по волосам ребенка.
Это ты? спросила я на своем уже почти идеальном немецком.
Она кивнула.
А это мой отец.
Очень красивый, не без зависти отметила я.
Наши взгляды замерли на фотокарточке. Высокая фигура казалась одновременно легкой и величавой.
Кажется, именно тогда я видела его в последний раз.
Она помолчала.
Знаешь, что самое худшее?
Я покачала головой.
Я его не помню.
Мы сидели на набережной в зоопарке. Наши голые ноги болтались в воде. Вокруг одиноко жужжал шмель.
У меня осталось лишь несколько снимков да рассказы матери.
Мы с Ушкой прошли половину города. Я еще никогда столько не ходила. Берлин был странным. Дома, улицы. Ничто между собой не сочеталось.
Недалеко от нашей квартиры стояла на площади церковь со сломанным шпилем как объяснила Ушка, его снесло бомбой.
Они застрелили отца, сказала Ушка.
Она произнесла это очень легко. Впервые кто-то заговорил о войне.
Кто такой Гитлер, мама?
Вопрос застал мою мать врасплох. Она удивленно на меня посмотрела.
Мама?
Нас окружили торопящиеся прочь от школы люди. Подходили родители, чтобы забрать детей, гудели машины. Внезапно мать показалась мне очень уставшей, такой уставшей, будто вот-вот упадет. Она сжала кулаки. Я перепугалась. Видимо, в моем вопросе было что-то плохое. Или неправильное. Что-то опустилось на нас, словно мы оказались в стеклянной клетке. Мне вспомнилась «Алиса в Стране чудес», я стала крошечной и стояла перед матерью, стуча пальцами по стеклянной стене, и смотрела, как снаружи беззвучно скользили мимо люди, не обращая на нас никакого внимания.
Дома мать заперлась в спальне, шепча что-то про боль и ржавый гвоздь в голове. Это из-за меня.
Я уселась за кухонный стол делать уроки. Передо мной лежали раскрытые тетради и книги. Я смотрела на них. Мой взгляд осторожно блуждал между печатными страницами и пустой тетрадью. Я пыталась представить мать, как она сидит или лежит на кровати в своей комнате. В Буэнос-Айресе она тоже иногда себя так вела. Это всегда происходило неожиданно, словно лавина. Возникало из ниоткуда, как чудовище или бесформенный призрак. Но теперь у чудовища появилось имя: Гитлер.
Я должна была что-то сделать, прежде чем вернется отец и обнаружит ее в таком виде. Это ему точно не понравится, и возможно, он обвинит меня. Несколько дней назад он предупредил, что с ней следует всегда вести себя мило, особенно когда она устала, я не должна становиться для нее обузой. Нужно ли сказать ему, что чужого имени оказалось достаточно, чтобы привести ее в такое состояние? Это звучало как очень глупое оправдание. Или будто я сумасшедшая. Меня трясло от холода. Снаружи светило солнце. Возможно, он подумает, что мы снова говорим по-испански втайне от него. Я его понимала. Мне бы тоже не понравилось, если бы мой ребенок говорил на другом языке, на котором я не понимаю ни единого слова. Возможно, я тоже бы закричала или даже схватила ребенка, чтобы его избить, а потом еще избила бы его мать она плохо воспитала ребенка, не научив родному языку. Но что делать теперь? Я тихонько прокралась в спальню. Осторожно прижала ухо к двери. Услышала ли я хрипы? Или просто шорох? Там что-то двигалось? Если просто войти, она может очень сильно разозлиться, ведь дверь закрыта не просто так. Мать хочет тишины и покоя, ее ни в коем случае нельзя тревожить. С другой стороны, если она задохнется в своей комнате, я буду виновата в ее смерти. Нужно что-то придумать, какое-нибудь хорошее оправдание, что-то простое, совсем случайное. Но в голову ничего не приходило. Чем напряженнее я думала, чем стремительнее нарастал страх. Ведь было то, чего я боялась сильнее материнского гнева из-за непрошенного визита в спальню. Страшнее любого наказания был ее взгляд: она пялилась в пустоту широко раскрытыми глазами, огромными стеклянными бусинами в темных впадинах подо лбом, когда-то мягкими и красивыми, а теперь пустыми. Когда я впервые увидела мать, лежащую вот так на кровати в Буэнос-Айресе, то решила: она умерла. Тогда я подумала, что моя судьба предрешена, я окажусь во власти близнецов, потерянная в чужой стране. Откуда мне было знать, что меня ждало другое место? Место, где я родилась. Нужно срочно что-то делать. Нельзя ждать, пока станет слишком поздно.
Когда вошел отец, я по-прежнему неподвижно сидела за столом.
Ада?
Я не двинулась с места. Он положил ладонь мне на лоб, пощупал пульс. Потом отправился в спальню.
Сала?
Мать тоже не ответила. Вернувшись на кухню, он взял меня на руки. Отнес в спальню и осторожно положил рядом с мамой. Как давно мы не лежали рядом? Он присел к нам, опустил руки на лбы. Хрипы матери утихли, сменились ровным дыханием, глаза закрылись, на лицо вернулся мягкий румянец.
Жена Лота
Спасай душу свою, не оглядывайся назад и нигде не останавливайся в окрестности сей. Так в Библии предупреждают Лота ангелы, пытаясь спасти его от грозящей гибели. Лот и его дочери придерживаются совета, но, когда Бог насылает на Содом и Гоморру дождь из серы и огня, чтобы уничтожить города, их жителей и все, что растет из земли, жена Лота оборачивается и превращается в соляной столп.
Мы стояли перед турагентством. Всюду плакаты. И везде Италия. Весна в Италии, лето в Италии, солнце, песок и море, маленькая птичка щебечет на зеленом фоне под синим летним небом, очаровательная красотка с волнистыми волосами и разноцветным букетом возле груди стоит у римской колонны, сверкают кабриолеты, автомобили «Боргвард», «БМВ», «Авто Юнион», «ДКВ» и даже скутер «Го-Го», они зовут прокатиться с дорогой супругой и милыми детишками по теплому югу. Мать молча побежала дальше.
Мы спешили по улицам, мимо строительных площадок, рекламных плакатов с моющими средствами, кулинарными книгами, автомобилями, нейлоновыми и перлоновыми чулками. Перед книжным мы остановились. Мать с любопытством изучила названия книг в витрине: «Счастливая домохозяйка», «Красота в доме», «Красивые и практичные фартуки», «Быть и оставаться красивой», чуть левее «Советы для женщин: хобби моего шефа», «Шансы на брак у женщин».
Просто умора, пробормотала она.
На этот раз она не стала вдаваться в подробности, лишь немного подышала на витрину. Наклонилась вперед: на одном из плакатов спиной к зрителю стоял мужчина и смотрел на таблицу, где выстроились в ряд женские силуэты по возрасту, от двадцати до пятидесяти, и с каждым десятилетием их становилось все меньше. К пятидесяти осталась только одна. В соседнем магазине мы купили перлоновые чулки.
Когда Мопп открыла дверь, мать бросилась к ней в объятия. Мопп крепко прижала ее к себе и затащила нас в свою квартирку. Здесь царило тепло. Возможно, благодаря желтым, коричневым и красным оттенкам, или тому, как Мопп расставила свои немногочисленные вещи, или тяжелым, мягким занавескам, которые словно повторяли изгибы Мопп, прежде чем плавно лечь на пол. Мать устало опустилась в кресло.
Ундерберг поможет каждой уставшей и обессиленной женщине.
Мать изумленно на меня посмотрела. Мопп громко фыркнула.
С чего ты взяла?