В прекрасный летний день командиру войсковой части, того вертепа, где склоки, «скука и обман, с которых начал я роман», доложили, что прибыла некая комиссия, агрессивно настроенная, уже разнесла в пух и прах офицерскую столовую, гостиницу, теперь они направляются в штаб. Полковник тут же распорядился вызвать замполита, зама по тылу, начальника ИТС[7], начмеда, кого-то ещё. Подумалось невзначай: жаль, нет фельдкурата[8].
Комиссия это были инженер по технике безопасности, представитель профкома и санитарный врач Геннадий Петрович Савватиев. Председатель комиссии молодая, приятная во всех отношениях женщина, однако строгая, как министр нравов. Ворвалась в кабинет без стука, будто не полковник, а она тут хозяйка, уселась в командирское кресло и давай поливать из крупнокалиберного пулемёта. Замечаний по проверке набралось на несколько машинописных страниц.
Когда прибыли замы, полковник стоял перед дамочкой навытяжку, весь пунцовый, трепетный, униженный. Он знал страшную кармическую тайну: дамочка была очень доброй приятельницей одного высокопоставленного начальника из созвездия генералитета, который не ведал, что такое жалость. Зампотыл, увидев полковника с лицом побледневшего мавра, а за столом ухмыляющегося своего личного врага, доктора Савватиева, по свежей памяти бывшего в курсе всех неблаговидных дел в полку, стал хватать ртом воздух.
Получили сполна, некоторые лишились должностей и в свете новых перемен подались в демократы, на вольные хлеба. Дамочка прониклась к доктору глубоким уважением, граничащим с платонической симпатией. Она бы и влюбилась, но уж очень грозен был её негласный папик, генерал, державший в узде политотдел и тыловые службы, дай бог ему здоровья на долгие годы. Савватиев таких уважал.
Шло время. Надо было начинать задумываться о будущем. Супруга молчала, зная характер, но приступы уныния скрывать от мужа становилось ей всё труднее. Да и самому набрыдло прозябание в условиях закрытого города, отгороженного от цивилизации системой секретности с колючей проволокой. Морозы под сорок, продуктовый вечный дефицит, короткое лето.
Геннадий между делом и досугом перелечил всех сотрудниц КЭУ, и его полюбили чистосердечней, чем иных. В знак особого расположения внесли в список на квартиру по замене в одном из регионов, куда после увольнения обычно уезжали офицеры с семьями. Предложили три варианта: Гомель, Архангельск и некий городок Рыбница в Молдавии. На последнем они с женой обоюдно-согласно остановились. Жилищная комиссия, учтя сие пожелание, торжественно вручила ордер на двухкомнатную квартиру в роскошном современном доме на самом берегу Днестра.
Через две недели Гена с Еленой своей прекрасной и семилетним сынишкой вылетели из Архангельска прямым рейсом в Кишинёв. От аэропорта молдавской столицы до Рыбницы домчались на такси за пару часов, влюбившись буквально с первого взгляда в красоты природы и невероятно насыщенную высокими частотами энергетику. В людей влюбиться ещё предстояло. На первых порах это было весьма неодносложно. Равно, как и ужиться отставнику в Одесском округе, о котором наивно мечтал военный комиссар Пролетарского района. Сорок восьмая параллель! Самая таинственная из параллелей. Приднестровье, Донецк, Ростов, Сталинград, Запорожская Сечь, Одесса, Орлеан, Вашингтон, Ньюфаундлен всё она. Мишель де Нострдам, пророк на многие столетья, в ней видел символ очищенья от мракобесия людского, возобновленье шествия Святого Духа на север к Варшаве, Киеву, Москве и далее, к Аляске, например
Когда проезжали Дубоссары, обычно болтливый таксист вдруг умолк. Елена прижалась к сынишке, обхватила его за плечи. Заметив это боковым зрением, Геннадий сам посерьёзнел. «Волга» мчалась вдоль длинного каменного забора, выбеленного извёсткой. Чёрным по белому мелькнула надпись: «Национализм не пройдёт»! И тем же чёрным цветом огромный серп-молот. Они кое-что слышали из новостей о произошедших в Дубоссарах столкновениях. Горбачёв тогда прямо с телеэкрана, транслирующего узаконенную говорильню, когда подали записку, которую Михаил Сергеевич тут же во всеуслышание озвучил, гласность ведь, заявил, что ничего, мол, страшного, на месте разберутся. Позже Савватиев узнает, что в этом самом «на месте» пролилась первая кровь, от рук националистов погибли приднестровцы.
В мрачном настроении проскочили последние дома, и вновь луговая пастораль принялась веселить. Около простенького хуторка привлёк внимание колодец-журавель. Неподалёку на лугу в блестящих под солнцем лужицах-озерцах деловито бродили собственными персонами господа Лелеги. Лягушек добывали. Когда подкатили ближе, оказалось, что колодец не журавель, а весёлый их сородич. «Вот и он, красавец мой напророченный», прошептал Геннадий, невольно предаваясь возвышенному восторгу.
Будучи на полигоне ещё, он в центральной библиотеке накопал информацию про это загадочное племя, которое жило широко, отличалось гипертрофированным свободолюбием, за которое билось насмерть со всякого рода нечистью. Однако против римлян устоять не получилось. Половину лелегов захватили в рабство, другие ушли с Балкан, очевидно, надеясь укрыться за Траяновом валом, возводимом на левом берегу Днестра. Но там кипели свои первобытнообщинные страсти, лилась кровь, кто-то кому-то чего-то доказывал, небеса падали ниц, расплющивая в коровью лепёшку мыслящую цивилизацию. Что оставалось благородным лелегам? Рассеяться по всей сорок восьмой параллели, на волшебных просторах которой со временем превратиться в чудных аистов, чтобы по велению небес на протяжении веков контролировать, заодно кармически опекать народонаселение Молдавии, Украины, Белоруссии. Много кого ещё.
Так всем захотелось вдруг пить! Таксист почувствовал общее настроение, притормозил.
Ну что, гости дорогие, испробуем нашей молдавской водицы? рассмеялся он задорно и первым поспешил ухватиться за цепь, нагнул шею черногузу так, что красный клюв скрылся в шахте колодца.
Улыбаясь, каждый по очереди приложился к ведру. Вода ледяная, кристально чистая, вкусная. Подошла маленькая девочка, годиков пять, деловая такая, с ведёрком. Черноокая смугляночка, красавица, глаз не оторвать. Гена, восхищённый необычной красой дитяти, решил помочь, подтащил книзу цепь, ухватил колодезного аиста за клюв, наклонил. Ему вдруг захотелось глянуть в колодец. Он перегнулся через край бетонного кольца, проследил, как ведро хлюпнулось об воду, как заиграли небесные блики. Он дёрнул цепь кверху. Полное ведро быстро стало подниматься. А внизу возник бурун. И вдруг разверзлось пространство, заполнилось грохотом разорвавшегося снаряда, огромный столб воды взметнулся к небу. И снова душераздирающий вой летящего смертоносного металла. Гена в ужасе отшатнулся.
Ты что, милый? не в шутку встревожилась Елена.
Где Арсений? невероятно побледневший, ухватил жену за руки. Где сын?
Так вон, смотри, она прижалась, обняла нежно.
Сынишка, успев промочить ноги, подкрался к аисту и настойчиво пытался погладить по спине. Птицы не разлетались, но и не подпускали. Отойдут важно на метр и снова клювами жижу луговую баламутить.
Всё хорошо, дорогой? супруга заглянула в глаза мужу. Что-то увидел? Мне таксист только что рассказал, если в колодец долго смотреть, можно разглядеть звёзды.
Наполнив девочке ведёрко, Гена перевёл дух. Потом неожиданно столкнулся взглядом с таксистом, тот ухмылялся. Не задорной была ухмылка, глаза излучали нечто потаённое. В тот момент не хотелось думать, что оно, это нечто, есть зарождавшаяся на весёлой молдавской земле русофобия, умело подогреваемая человеконенавистническими политическими структурами по-чёрному враждебного Запада.
Оказалось, Рыбница уже не просто Молдавия, а то самое Приднестровье, о котором поминал Сашка Писалёв. Это было для них внове. Как и возникшая в центре Евразии вскоре после их отъезда новая страна, новая Россия, федеративно унаследовавшая от развалившегося глиняного колосса взамен дутому пролетарскому интернационализму очередное смутное время, ненависть и презрение брошенных на произвол бывших сестёр, братьев, так и не успевших вдоволь пресытиться её священной кровью.
Приднестровская Молдавская Республика, юго-западный российский форпост, была ещё мало знакома непосвящённому обывателю. Узкая полоска днестровского левобережья, как и в Средние века, оказалась в агрессивно настроенном окружении. Но отнюдь не забытая Святым Михаилом, архистратигом воинства Христова, небесного и земного.
Вечером, ещё было светло, Геннадий возвращался со службы, как всегда голодный, уставший, в меру сердитый. На нём ладно сидела «афганка», полевая форма советского образца, из-под куртки между лацканами рябчиком пестрела десантная майка с голубыми полосками. Он уже месяц руководил медицинской службой гвардейского батальона. Дел было невпроворот. Приднестровье ускоренно создавало собственные вооружённые силы в условиях всеобщего дефицита и саботажа со стороны молдавских правительственных структур, находящихся под влиянием агрессивного Народного Фронта, принявшего курс на воссоединение с Румынией. Гвардия готовилась к будущим боям. В том, что они через недалёкое время грянут, никто не сомневался.
Автобусы ходили нерегулярно. Пешком всяко получалось быстрее. Путь недолгий, где-то полчаса быстрым ходом. Через несколько кварталов многоэтажек мелькнули ухоженные дворики частного сектора. Позади остались величественная стела в честь победы над фашизмом с именами павших во Вторую мировую рыбничан, а также две стоящие рядом друг с другом церкви. Одна готических форм, для католиков. Вторая православная, недостроенная, с потемневшим остовом купола и колокольни. Готовым было подвальное помещение, там и службы велись.
Вышел на обширный пустырь, где паслись козочки, между бурьянами сновали куры, цыплята, индюшки, индюшата. Мирная идиллия. Впереди темнели заросли сирени, внутри кустарников пищало и щебетало под вечерними лучами многочисленное воробьиное семейство. Сирень отцвела, но запахи от неё всё равно сохраняли своеобразную притягательность. Наполовину ушедшие в землю, видны были каменные глыбы правильных геометрических форм. Доктор слышал от кого-то, что за пустырём покоилось в забвении давно заброшенное польское кладбище.
Он по данной свыше привычке отключился от всех тревожных мыслей и вовсю наслаждался прекрасным вечером, свежим с Днестра ветерком, беззаботным чириканьем воробьёв. В такие моменты начинали срабатывать медитативные механизмы, которые слегка суживали сознание и, наоборот, активировали подкорку, отчего обострялись внутреннее зрение, память, возникали вещие видения. Вот и сейчас припомнился один весьма серьёзный разговор с мамой в его последний приезд.
Оказывается, родным его дедом был другой, не тот, которого знал с детства и которого звали Никифор, в прошлом офицер НКВД. Бабушка Мария, в молодости первостатейная красавица, когда первого мужа репрессировали, согласилась на предложение влюблённого в неё Никифора. Это, собственно, и спасло. В те смутные годы с «врагами народа» особо не церемонились. Всех под одну гребёнку. Галина, мама Геннадия, была Никифору неродной дочерью, естественно, родительской любви доставалось вполовину меньше, чем сводным сестре и брату. Не очень-то Никифор жаловал и внука Геночку, бывало, за уши драл, поскольку маленький Савватиев был весьма резов и явно деда недолюбливал.
Долгие годы сия жизненная коллизия считалось тайной за семью печатями. Только сейчас, когда ни бабушки Марии, ни деда Никифора давно уже не было, мама не без страха, который постоянно разъедал душу на генетическом уровне, вдруг призналась, что её родной отец поляк, звали его Вашек. То есть Вацлав, Смигаржевский, шляхтич по происхождению, а значит, враг советской власти. Сгинул бесследно в ГУЛАГе, где-то в незнакомой, далёкой северной Коми, о которой Геннадий имел смутное представление.
Подойдя к первым же кустам сирени, он ощутил навязчивое желание свернуть с тропинки, к заброшенным надгробьям. На некоторых сохранились надписи. С трепетным интересом принялся разглядывать, попытался что-нибудь разобрать. На нескольких плитах удалось прочитать даты. Присвистнул от удивления. Семнадцатый век!
Одно из надгробий размерами было солиднее остальных. Под слоем зелёного мха, когда поскрёб веткой, блекло засиял розовый мрамор. Поскрёб ещё. Надписи на латинице, практически стёртые, почти не разобрать. Два польских имени: Ksiaze Olgerd, Ksiezna Michaela. Гена отметил, как усиленно забилось в груди, верный признак душевного беспокойства. С чего бы? Не тени ли забытых шляхетных предков подают знак? Может, родной дед? Предупреждает о чём-то.
Присел на плиту, прикрыл глаза. Знакомые переживания, когда начинает закипать воображенье, а в сердце появляется жар. Вот и птица-тройка, и опять степь, каменные бабы, алые россыпи, топот копыт позади. На роскошном коне, как пан Володыевский[9], в богатой одежде, золотая кольчуга, соболиная шапка с пером и рубиновой кокардой видный шляхтич, пан Смигаржевский. Он улыбается, приветливо помахивает копьём со сверкающим в лучах вечернего солнца стальным наконечником. Но это не я и не дедушка Вацлав. Сей пан далёкий, архаичный родич. Бог мой, неужели здесь, под мраморной плитой, именно он?
Геннадия вдруг осияло прозорливой догадкой. Совершенно отчётливо увидел, как следует читать: князь Ольгерд, княгиня Михаэла. И ниже, где нормальным видением не разобрать, только прозором сквозь толщу веков Смигаржевские.
Судя по состоянию надгробья, век тот же, далёкий семнадцатый. В центре города есть памятный валун, выбита дата основания. Как-то задержался около него по любопытству. Что-то заставило призадуматься. Что конкретно, уже не вспомнить, но ощущения были такие, будто гранитная эта глыба, наверняка нашпигованная кремневым кварцитом, излучала чуть ли не биополе. Как живая. Завтра же надо взглянуть. Потом обязательно забежать в краеведческий музей, заглянуть в костёл, с ксёндзом потолковать. Заодно с батюшкой в недостроенной церкви. В библиотеках, интересно, есть ли какие-нибудь сведения об этом кладбище?
Но ни завтра, ни послезавтра, ни в ближайшие отчаянные месяцы осуществить задуманное не удастся. Под утро гвардия была поднята по тревоге. Началось то, о чём долго ещё будут спорить историки, политические аналитики, учёные, болтуны всех мастей. Вооружённое противостояние Молдовы и ПМР. Война это была или конфликт, каждый твердил по-своему. И только тем, кто метался под пулями на передовой, томился под артобстрелами в окопах, прошёл все круги ада в плену, кто проливал кровь, хоронил боевых товарищей и простых сограждан, было определённо ясно: это война, вселенское умопомрачение, эпидемия смертей и страданий.
Безобразный мутант, страхолюдное чудище, о котором в своё время предостерегал великий гетман Сагайдачный, национализм, выползло из преисподней, смердя и отравляя колеблющиеся между светом и тьмой души, в очередной, как в Средние века, междоусобной смуте, чтобы с постыдным цинизмом проводить старую и встретить новую эру.