Марина Москвина
Золотой воскресник
© Москвина М.Л.
© Тишков Л.А., иллюстрации
© Бондаренко А.Л., художественное оформление
© ООО Издательство АСТ
Главный редактор Елена Шубина
Художник Андрей Бондаренко
Иллюстрации Леонида Тишкова. В оформлении переплета использована акварель Ночной прохожий и женщина-птица (2022)
Упомянутые в книге Дмитрий Быков и Виктор Шендерович в соответствии с российским законодательством признаны иностранными агентами или лицами, выполняющими функции иностранного агента.
* * *
Их было много, и каждый говорил о своем
Однажды, путешествуя по Японии, я встретила норвежца, бродившего от селения к селению в горах острова Хонсю. Звали его Стол Стенсли. Профессор художественной школы в Осло, он вел там занятия по саунд-арту искусству, которое вместо кистей и красок использует звуковые вибрации. Мелодии речи, тембры, голосовые оттенки, интонации были красками на его палитре.
Профессор Стенсли записывал японцев, чтобы построить инсталляцию в форме карты тех мест, где он побывал. Через какое-то время в музее Итихары я увидела его творение The Ichihara Touch Tales. Это был рельеф горной местности с точно обозначенными населенными пунктами. Когда ты подносил руку к одному из них, включались динамики, и в зале начинали звучать голоса жителей этого городка или деревеньки. Они рассказывали о себе, о своей любви, о местечке, где родились и живут.
Зрители простирали ладони над этой маленькой землей и слушали живые голоса ее невидимых обитателей. Их было много, и каждый говорил о своем, вливаясь в грандиозный человеческий хор, объединяющий всех нас, живущих по разным уголкам Вселенной.
Какие же легкие легкие
Жил на свете суфийский мистик, звали его Абдулла. Однажды его спросили, почему он всегда веселый? Тот ответил: Когда-то я был таким же печальным, как ты, и вдруг меня осенило: это мой выбор, моя жизнь! С тех пор каждое утро, просыпаясь, я спрашиваю себя: «Абдулла, настал еще один день. Чего ты хочешь? Страдания? Блаженства? Что ты выберешь сегодня?» И всегда так получается почему-то что я выбираю блаженство
* * *
И напиши обо всех с юмором, сказал художник Леонид Тишков.
Но многих уже нет
Тогда напиши с юмором о тех, которые, как нам кажется, есть, хотя их нет, и без юмора о тех, которых, как нам кажется, нет, хотя они есть.
* * *
Я имела неосторожность, сказала мне Дина Рубина, вывалить все свои байки, которые я накопила за целую жизнь, в книжку Больно, когда смеюсь. Теперь на выступлениях я вынуждена просто читать свои рассказы, потому что все уже всё знают и читали.
Так, значит, не надо этого делать? спрашиваю. А я как раз именно этим сейчас и занимаюсь: вываливаю все свои байки
И правильно делаешь! горячо воскликнула Дина. Публика это обожает!
* * *
Пять раз пришлось мне сдавать на факультете журналистики Божественную комедию строгой Ванниковой и всякий раз, пытаясь классифицировать круги ада, я приводила ей слова великого Данте Алигьери о любви, что движет солнца и светила, а заодно и строки Шиллера о божественной радости, чья власть связует свято все, что ныне врозь живет Пока на пятый раз она мне не сказала:
Москвина, если я еще раз услышу от вас о любви, что движет солнца и светила, я напишу докладную Засурскому.
* * *
Мои родители долго собирались, наконец, засели за письмо друзьям в Париж, чу́дным старикам Клоди и Андре Файен.
Здравствуйте, Клоди и Андре!.. начал Лев.
А Андре-то жив? засомневалась Люся. Что-то он болел последнее время
Но ведь нет сведений, что он умер
Ага, тогда так, сказала Люся. Здравствуйте, Клоди и Андре, если ты жив
* * *
Юрий Никулин дружил с моим дедом Степаном Захаровым, в поселке Кратово он частенько заходил в гости вечерами гонять чаи (и не только чаи!). Степан был большой хохмач и шутил напропалую над всеми, невзирая на лица. Рыжий, конопатый, хромой, сам себя дед называл мордоворотом. Я иду, а на меня все морды воротят, с гордостью говорил он.
* * *
Увидев нас с маленьким Серёгой в цирке на Цветном (зашли к нему в кабинет по старой дедовой дружбе) Юрий Никулин воскликнул:
Значит, ты, рыжик, правнук Степана Степаныча? Вижу породу! Это ж мировой был мужик! А выпить любил!
И мне доверительно:
В нем есть что-то наше, клоунское, если что позвони, я составлю протекцию
* * *
Юрий Никулин подарил нам свою фотографию и подписал: Марине и Серёже на добрую память.
Да еще нарисовал автопортрет!
А чтобы Лёне Тишкову было не обидно, я по дороге домой шариковой ручкой вписала и Лёне никулинским почерком
* * *
В Доме творчества, обдумывая финал своей пьесы про летающего крокодила, решила посоветоваться с поэтом Григорием Кружковым.
Он должен чем-то пожертвовать, чтобы взлететь. Возможно, своим хвостом, сказала я.
Ни в коем случае, ответил Гриша. Довольно того, что он пожертвовал своим реноме
* * *
Как бы мне найти слова, спросила я у Кружкова, чтобы не сказать ничего определенного?
Если ты хочешь ничего не сказать, ответил Гриша, то лучше тебя этого никто не сделает.
* * *
В Сургуте, выступая в детском доме, показала ребятам фотографию гигантского Будды в Камакуре.
Кто это?
Молчание.
Вдруг одна крошечная девочка в последнем ряду еле слышно сказала:
Это Будда.
Почему ты так решила?
Сама не знаю, ответила она.
* * *
Летим в Прагу на книжную ярмарку. В аэропорту Домодедово в кофейне сидит Андрей Георгиевич Битов. Я устроилась поодаль и наблюдаю, как он бросил сумку на полу возле столика у него был кожаный портфель на длинном ремешке, видавший виды, и ушел в книжный магазин, купил несколько толстых книг и минут через двадцать вернулся. В аэропорту! Это показалось мне величайшим актом доверия человечеству.
* * *
Художник Тишков расцветающему бутону:
Вот ты из нас единственный, кто знает, чем занимается
* * *
В Доме творчества в кои-то веки вышел на ужин сосед по столу, художник.
Неделю, говорит, из номера не выходил рисовал. Ел пряники, селедку. А тут все запасы кончились, даже хлеб.
А что вы рисовали?
Я? Портреты.
Маслом?
Зачем? Карандашом. Красками рисуют те, кто карандашом не умеет рисовать.
А чьи портреты?
С фотографий.
Дальше я не стала спрашивать.
* * *
У меня племянник в деревне живет, он мне рассказывал. Ест один раз в день. В пять встает, в шесть ест суп. Там у него все, в этом супе: рис, морковка, пшено, зелень, курица. Поест один раз до следующего дня хватает. Вот с кого пример надо брать. Восемьдесят лет ни одной болячки. Здоровье лучше, чем у меня в шестьдесят. И ни одного седого волоса.
Меня удивило, что племянник старше своего дяди на двадцать лет, но я и тут не стала задавать лишних вопросов.
* * *
В ДК Москворечье на джазовом концерте, где импровизировал Курёхин, бил в барабаны Тарасов, дул в диджериду, мундштук валторны и флюгельгорна Аркадий Шилклопер, пел Старостин и на двух саксофонах разом играл Чекасин, я впервые увидела композитора Михаила Альперина. Он вышел чернобородый, в соломенном шлеме, зеленых носках, красной рубашке. Кто-то крикнул:
Ребята, толстое время началось!
Альперин был в ударе, он играл на рояле руками и ногами, он играл всем, что имел. И как играл! Стоит ли говорить, что знакомство с Мишей вдохновило меня на книгу Моя собака любит джаз.
* * *
Джаз это состояние, похожее на сумасшедший транс, объяснил мне Альперин. Ходьба по лезвию ножа. Jazz это fuck когда Божественная Энергия переливается через край и прет драйв!..
* * *
Люди преклоняются перед великими именами, возмущался композитор Миша Альперин. Ты джазмен играй, как Эллингтон! А моя мама не была негритянкой, она была еврейская мама, она пела мне еврейские колыбельные, а в этом всё.
* * *
Плакатик Андрея Логвина, пришпиленный к обоям в виде записки:
Надеюсь, ты знаешь, как я тебя люблю?
* * *
Дорогая Марина! Дорогой Леонидас! Боюсь, что мои письма не дошли до вас. Так что опять и опять поздравляю вас с Рождеством! Сижу я во Франции прекрасной на северо-западе в Бретонии, на берегу Атлантики, в чудесном городке Ренн. Скучающий по вам Резо пишет и пишет пьесу, потом рвет, выкидывает, потом снова пишет и думает о вас. А пишет он, любящий вас, все по-прежнему о Кутаиси, и пьеса так и будет называться «Кутаиси». Очень интересно, что у вас нового? Новые книги? Выставки? Даблоиды? Стомаки? Очень беспокоюсь о вас. А письма ко мне посылаются следующим образом: пишется письмо, ищется иностранец, серьезный, а то среди них тоже попадаются, как наша Лия Орлова, необязательные, и просится отправить письмо мне. Сейчас я в кафе и адреса своего не помню. Дождь, и не хочется идти домой. А рядом почта! Счастья вам! Ваш Резо Габриадзе.
* * *
Перед отъездом Дины Рубиной в Иерусалим я повела ее в Зоологический музей.
Ты когда-нибудь бывала в Зоологическом музее?
Нет, никогда.
Как же так? я воскликнула. Ты уезжаешь в другую страну, еще не всех чучел повидав в этой?!
* * *
Поэт Сергей Махотин, провожая меня на Московском вокзале из Питера, протянул на прощанье конверт, там были стихи:
* * *
Приснился сон кто-то говорит:
Когда ты что-то пишешь, и он показал как будто пальцем по бумаге, обойми это своим горящим сердцем, и в воздухе нарисовал сердце.
* * *
В редакции журнала Знамя случайность свела меня с Александром Ерёменко, прославленным Ерёмой, королем поэтов. Он вошел в комнату и мрачно всех оглядел. Подумала: Это Ерёменко. Хотя никогда его не видела. Замотанный шарфом, подшофе, лохматый, усатый, аура гения полыхала вокруг, и нечем мне было привлечь его сердце, кроме как своим бушлатом. Лоцманский бушлат английского моряка был на мне, этого обстоятельства Ерёменко никак не мог оставить без внимания: в далекой юности, воспользовавшись минутной отлучкой военкома, Ерёма САМ переложил свои документы из стопочки пехота в стопочку морфлот.
Хотя там на год дольше служить, сказал он мне в кофейне, куда мы потом зашли. Зато не носить сапогов!
* * *
Ерёма был очень суров на вид. От него исходила какая-то опасная непредсказуемость.
Мне в драке выбили зуб, я этого стесняюсь, он сразу предупредил. Улыбки от меня не дождешься.
* * *
Представляешь, рассказывал мне поэт Яков Аким, на открытии сезона Дома литераторов к микрофону вышел человек мужского пола в одних часах и сказал: Дорогие коллеги! Поздравляю вас с открытием сезона! Он повернулся задом на ягодицах у него написано: СП СССР. Повернулся передом член СП СССР. А мы сидим Белла Ахмадулина, Рождественский, Вознесенский
* * *
Я могу стихи читать в любом бардаке, сказал Ерёма.
Вечер, дождь, кофейня, где мы сидели на Маяковской, битком набитая, гудела от голосов.
Читай.
По рыбам, по звездам проносит шаланду: три грека в Одессу везут контрабанду
Все смолкли.
Вот так же и мне в набегающей тьме усы раздувать, развалясь на корме рокотал он в полнейшей тишине.
Вдруг остановился.
Проглоти, сказал он, я подожду. Нельзя есть, когда читают такие стихи.
(Я откусила печенье.)
* * *
Ты знаешь, что Горький пришел вызволять Гумилёва от расстрела. Уже со всеми уговорился. Приходит в камеру и говорит:
Поэт Гумилёв, выходите!
Здесь нет поэта Гумилёва, ответил ему Гумилёв. Здесь есть прапорщик Гумилёв.
И его расстреляли.
Это правда так было? спросила я у Ерёменко.
Да! он ответил.
* * *
Ерёма уронил на стол пепел от сигареты, лизнул палец, прилепил пепел и съел.
Запомни, сказал он. Пепел он стерильный. Любой пепел!
* * *
В середине 70-х Лёня Тишков впервые пришел в Большой театр отец Лев достал нам билеты на Кармен с Майей Плисецкой и Александром Годуновым.
Вдруг Лёня говорит:
Ой, не нравится мне Годунов, что-то он плохо танцует, видно, неважно себя чувствует.
Я стала над ним насмехаться: тоже мне, знаток балета
В перерыве вышла на сцену какая-то женщина и сказала:
Просим извинения: Александр Годунов заболел, поэтому роль Хозе будет исполнять другой артист.
* * *
Тебе не кажется, что шпиль собора из тумана приближается к нам гораздо быстрей, чем мы идем к нему? спросил Гриша Кружков.
* * *
Я хочу тебя предупредить, чтоб ты не попала впросак, сказал Гриша, отправляясь на станцию встречать знакомых англичан. А то вдруг ты подойдешь к ним и гомерически захохочешь
* * *
Серёжа в детстве звал Кружкова мужик Кольцов.
* * *
У нас в Орехово-Борисове у метро Красногвардейская вознесся к небу баннер, он продержался недолго и не произвел никакого впечатления на жителей нашего спального района. На нем было начертано:
не прелюбодействуй!
* * *
В детстве я ненавидел музыку, рассказывал Миша Альперин, когда мы стали друзьями. Я бежал из музыкальной школы домой по мосту и с наслаждением сбрасывал с этого моста партитуры! Это доставляло колоссальную радость видеть, как ноты летят над пропастью и плывут по воде. Но! Когда мы получаем солидный багаж, у нас появляется возможность забыть, чему нас учили, и понять, наконец, что мы живем в прекрасном мире, где есть всё!
* * *
Выбравшись из кофейни, Ерёма позвал к себе пить самодельный портвейн.
Из чего?
Из слив!!! ответил он с удивлением. А из чего же еще можно делать портвейн???
* * *
Я уходила к Маяковке, а он стоял на улице и смотрел мне вслед.
Больше мы с ним никогда не виделись.
* * *
Vse, lechu domoy, пишет Лёня из Лондона, zabil sumku na skameyke v parke vernulsya dengi ukraly, telefon i kartochku. Pozvonil v bank schet zablokirоval.
Sasha Brodsky dal deneg vsaymy otdam emu v Moskve. Tak vse otlichno!
Samolet moy v 12 dnya. Budu doma v 7 vechera.
Obnimayu, tcelyu!
* * *
Вы с утра уверены, что находитесь на той же планете, что и вечером? спрашивал Резо Габриадзе. А вечером уверены, что еще на той же земле? Мы кружимся между вымыслом и еще большим вымыслом. Но я хочу за все быть благодарным Господу. Говорят, Сатурн только сера и больше ничего, а у нас здесь сколько петрушки, огурцов
* * *
Сидим пьем кофе с Лёней, золотая осень, теплая, открытое окно, вдруг сверху полетел то ли снег, то ли пепел. Для снега рано, для сигареты много
Может, развеивание происходит? печально предположил Лёня. Родился, жил и умер в Орехово-Борисове, прошу мой прах развеять во дворе над гаражами, и пусть автомобили разнесут его по свету
* * *
В Малеевке поэт Евгений Солонович переводчик итальянской литературы, лауреат множества литературных премий Италии, командор ордена Звезда итальянской солидарности подкармливал всех окрестных собак. В столовой он собирал с тарелок, кто что не доел, и выносил псам на улицу в условленное место, где они его заранее поджидали.
Пора возвращаться в Москву, а Евгений Михайлович даже на лыжах ни разу не прокатился.
Ничего, говорил, я привык себя за что- нибудь корить. Лучше уж я буду думать: дурак я, дурак, не катался на лыжах, а не что-нибудь похуже.
* * *
Очень старый грузин в Малеевке настоящий пустынножитель в рубашке без пуговиц, наглухо зашитой на нем до самой шеи:
Вы знаете, он спросил у меня, кутаясь в плед, что здесь отдыхает Евгений Солонович, который перевел Петрарку? Как он перевел! Он не перевел! Он вжился в него! А Данте?! Ну, талант само собой. Но изящество! Русский человек все же, он понизил голос, топором немного сделан
* * *
Не понимаю, для чего таких стариков держать в Доме творчества? возмущался драматург С. Напоминать о том, что нас всех в скором времени ждет? Возмутительно! А вон тот большой медведь Каменецкий, автор песни Есть у революции начало, нет у революции конца!.. и ведь тоже считает себя большим писателем. Сидит, ничего не делает, жена всю жизнь работает на него простым экономистом. А тут съездил в Париж! На какие, спрашивается, шиши?
* * *
Поэт-песенник Юрий Каменецкий, благородный, аристократического вида, пожилой человек, прошедший Калининский фронт, Воронежский, 1-й Украинский, форсировал Днепр, дошел до Берлина, кавалер орденов Отечественной войны, Красной Звезды Автор множества песен, их исполняли Вадим Мулерман, Юрий Гуляев, Майя Кристалинская, Трошин Его Ленина в Шушенском пела Зыкина.
А дочка меня ругает, он мне пожаловался. Зачем написал «Есть у революции начало, нет у революции конца»? Это нас компрометирует!
* * *
Ах это вы так отозвались о революции?! воскликнула наша соседка по столу. Я сразу к вам охладела!
* * *
Пишу роман Крио и никак не могу разделить его на главы:
А бывает роман без глав? спрашиваю у Лёни Тишкова. Такой, как река?
Джойс Улисс, Марсель Пруст В поисках утраченного времени
А еще? Есть примеры? спрашиваю в надежде слегка понизить планку.
Этого достаточно, сурово ответил Лёня.
* * *
По замыслу Крио собрался вместить в себя чуть ли не историю человечества. А моей радужной палитре не по зубам батальные сцены, и я перекладывала эту ношу на плечи Тишкову. Тот храбро садился за компьютер и описывал батальное полотно, словно художник Верещагин. Главное, лепит от фонаря, но в результате так получается будто он это видел своими глазами. Я только его просила, чтобы он писал не как Горький, а как Платонов