Да, я начну первый.
Мастер по раскраске вееров, проговорила Певунья, какое хорошее ремесло.
А сколько вы получаете за свои веера? спросил Поножовщик.
Я работаю сдельно, ответил Родольф. Если повезет, выколачиваю четыре, а то и пять франков в день, но это летом, когда долго бывает светло.
И вы часто погуливаете, бездельник?
Да, когда я при деньгах, то трачу немало: во-первых, шесть су за ночь в меблированной комнате.
Я не ослышался, монсеньор вы платите шесть су за ночь! проговорил Поножовщик, прикладывая руку к шапке.
Обращенье «монсеньор», прозвучавшее иронически в устах Поножовщика, заставило улыбнуться Родольфа.
Да, я люблю удобства и чистоту, продолжал он.
Поглядите на этого пэра, на этого банкира, на этого богача! вскричал Поножовщик. Он платит шесть су за ночлег!
Кроме того, продолжал Родольф, я трачу четыре су на табак, выходит уже десять су; четыре су за завтрак, четырнадцать-пятнадцать су за обед, одно или два су за водку, словом, около тридцати су в день. Мне не приходится работать всю неделю напролет: в свободное время я кучу.
А ваша семья? спросила Певунья.
Мои родители умерли от холеры.
А кем они были? спросила Певунья.
Старьевщиками, торговали старым тряпьем на Главном рынке.
И за сколько вы продали их дело? спросил Поножовщик.
Я был тогда слишком молод, все продал мой опекун. Когда я стал совершеннолетним, мне еще пришлось вернуть ему тридцать франков Вот и все мое наследство.
А на кого же вы работаете?
Мою обезьяну[26] зовут Борель с улицы Бурдонне. Болван и притом груб; вороват и скуп. Ему легче потерять глаз, чем расплатиться со своими работниками. Таковы его приметы. Если он заблудится, не разыскивайте его, пропади он пропадом. Я учился у него своему ремеслу с пятнадцати лет; в армии я не служил: вытянул счастливый номер. Живу я в старом еврейском квартале, в комнате на пятом этаже, окнами на улицу; зовут меня Родольф Дюран Вот и вся моя история.
А теперь твой черед, Певунья, сказал Поножовщик, свою историю я оставлю на закуску.
Глава III. История Певуньи
Начнем с самого начала, сказал Поножовщик.
Да с твоих родителей! подхватил Родольф.
Я их не знаю ответила Лилия-Мария.
Как так? вырвалось у Поножовщика.
Я о них слыхом не слыхала. Меня нашли в капусте, как говорят маленьким детям.
Ну и ну! Выходит, Певунья, мы с тобой из одного семейства!..
У тебя тоже не было дома, Поножовщик?
Я сирота, и дом мой парижские улицы, как, верно, и у тебя, дочка.
А кто же воспитал тебя, Певунья? спросил Родольф.
Сама не знаю, сударь Сколько я себя помню, кажется, мне было лет семь-восемь, я жила с одноглазой старухой. Ее прозвали Сычихой из-за крючковатого носа и единственного круглого зеленого глаза, как у окривевшей птицы.
Ха!.. Ха!.. Ха!.. Я так и вижу эту стерву, вскричал, смеясь, Поножовщик.
По вечерам одноглазая старуха, продолжала Лилия-Мария, посылала меня для виду продавать леденцы на Новом мосту, а на самом деле заставляла просить милостыню Если я собирала меньше десяти су, она била меня и морила голодом.
Понятно, дочка, сказал Поножовщик, пинок вместо хлеба и несколько подзатыльников в придачу.
Бог ты мой, так я и жила
А ты уверена, что эта женщина не была твоей матерью? спросил Родольф.
Понятно, уверена: Сычиха то и дело попрекала меня, что я круглая сирота, что нет у меня ни отца, ни матери; клялась, будто подобрала меня на улице.
Итак, сказал Поножовщик, ты получала вместо еды колотушки, если приносила домой меньше десяти су!
На ночь я выпивала стакан воды и зарывалась в охапку соломы, брошенную Сычихой прямо на пол; говорят, будто солома греет. Какое там! Иной раз я всю ночь напролет дрожала от холода.
Еще бы, эти перья из босса[27] холодят, как лед, ты права, милочка, воскликнул Поножовщик, навоз во сто крат лучше! Но люди воротят от него нос: подстилка, мол, не первой свежести: побывала в брюхе животного.
Эта шутка вызвала улыбку на губах Лилии-Марии.
Утром Сычиха давала мне с собой немного еды. Сразу на завтрак и обед, и посылала на Монфокон за червями для наживки: ведь, кроме всего, она торговала удочками под мостом Парижской Богоматери А дорога от Дробильной улицы, где мы жили, до Монфокона неблизкая особенно для голодного и озябшего семилетнего ребенка.
Ходьба укрепила тебя, и ты выросла прямая, как тростинка, тебе не на что жаловаться, доченька, сказал Поножовщик, высекая искру из огнива, чтобы раскурить трубку.
Домой я возвращалась очень усталая, продолжала свой рассказ Певунья. Тогда около полудня Сычиха давала мне еще кусочек хлеба.
От такого поста, дочка, талия у тебя стала тонкая, как у осы, не стоит жаловаться, заметил Поножовщик, делая несколько глубоких затяжек. Но что это с вами, приятель? Простите, я хотел сказать, господин Родольф; вид у вас какой-то чудной Неужто из-за того, что эта девчонка столько намыкалась? Право все мы намыкались, все жили в нищете.
О, я ручаюсь, Поножовщик, что у тебя было меньше бед, чем у меня, проговорила Лилия-Мария.
У меня, Певунья? Да знаешь ли ты, девочка, что ты жила как королева по сравнению со мной! По крайней мере, в детстве ты спала на соломе и ела хлеб!.. Я же, когда повезет, проводил ночи в Клиши, в печи для обжига гипса, как настоящий шатун[28], а голод утолял капустными листьями, что валяются возле придорожных тумб. Но идти в Клиши было далеко, а от голода у меня подгибались ноги, и чаще всего я спал под колоннами Лувра зимой же просыпался иной раз под белыми простынями когда шел снег.
Мужчина куда выносливее, чем бедная худенькая девочка, сказала Лилия-Мария, к тому же я была маленькая, как воробышек
И ты еще помнишь об этом?
Еще бы! Когда Сычиха принималась бить меня, я падала с первого же удара; тогда она пинала меня ногами, приговаривая: «У этой дуры сил ни на грош, она валится от одного щелчка». Старуха вечно звала меня воровкой, другого, настоящего имени, у меня не было, а Воровкой она меня сама окрестила.
То же было и со мной, меня звали как придется, словно я был бездомным псом: мальчик, Альбинос, как тебя там. Поразительно, до чего у нас с тобой похожая судьба, дочка! воскликнул Поножовщик.
Это правда если говорить о нищете, сказала Лилия-Мария, все время обращаясь к Поножовщику.
Помимо воли она испытывала чувство, похожее на стыд, в присутствии Родольфа и едва осмеливалась поднять на него глаза, хотя он, по-видимому, принадлежал к тем людям, среди которых она выросла.
А что ты делала, когда Сычиха не посылала тебя за червями? спросил Поножовщик.
Одноглазая заставляла меня просить милостыню до самой ночи неподалеку от нее: ведь по вечерам она варила на Новом мосту большие ячменные леденцы. О, тогда о куске хлеба нечего было и думать! Если я, на свое горе, просила есть, Сычиха говорила, сопровождая свои слова колотушками: «Когда ты наберешь десять су милостыни, Воровка, я дам тебе поужинать». Иной раз от голода и побоев я принималась громко плакать. Одноглазая вешала мне на шею лоток с леденцами для продажи и заставляла стоять на месте неподалеку от нее. Сколько я там слез пролила, как дрожала от холода и голода!
В точности как я, доченька, сказал Поножовщик, прерывая Певунью, кто бы мог подумать, что от голода дрожишь так же, как от холода.
Словом, я оставалась на Новом мосту до одиннадцати часов вечера со своей выставкой леденцов на шее. Мои слезы часто трогали прохожих, и я набирала иной раз десять, а то и пятнадцать су, которые и отдавала Сычихе.
В самом деле, пятнадцать су знатная выручка для такого воробышка, как ты!
Еще бы! Но, видя это
Одним глазом, заметил, смеясь, Поножовщик.
Конечно, ведь другого у нее не было Сычиха взяла за привычку бить меня и перед тем, как нам с ней идти на Новый мост, чтобы мои слезы вызывали жалость прохожих и увеличивали подаяние.
Это было не так уж глупо.
Ты думаешь, Поножовщик? В конце концов я притерпелась к побоям; я видела, что Сычиха злится, если я не плачу, и, чтобы досадить ей, чем больнее она меня била, тем громче я смеялась, а по вечерам, вместо того чтобы обливаться слезами при продаже леденцов, я пела как жаворонок, хотя мне вовсе не хотелось петь.
Скажи-ка эти леденцы они, верно, очень соблазняли тебя, бедная моя Певунья?
Еще бы, Поножовщик; и все же я ни разу не попробовала их. Но какой это был соблазн!.. Он-то и погубил меня Однажды, когда я шла домой с Монфокона, какие-то мальчишки побили меня и утащили мою корзинку. Возвращаясь домой, я знала, что меня ожидают колотушки, а не корка хлеба. Вечером, до того как отправиться на мост, Сычиха, разъяренная тем, что накануне я ничего не собрала, принялась не бить меня, как обычно, а истязать до крови, вырывая у меня волосы на висках место это самое чувствительное.
Дьявольщина! Ну это уж слишком! вскричал разбойник, сдвинув брови и ударяя кулаком по столу. Бить ребенка это не по мне а истязать его Чертова баба!
Родольф внимательно выслушал рассказ Лилии-Марии и теперь с удивлением смотрел на Поножовщика. Этот проблеск чувствительности удивлял его.
Что с тобой, Поножовщик? спросил он.
Что со мной? Как, разве вас не трогает, что эта старая живодерка мучает ребенка? Неужто душа у вас такая же жесткая, как кулаки?
Продолжай, девочка, сказал Родольф, не отвечая на слова Поножовщика.
Я уже говорила вам, что Сычиха тиранила меня, ей хотелось, чтобы я плакала; но меня это озлобило, и однажды, чтобы вывести ее из себя, я со смехом пришла на мост со своими леденцами. Одноглазая стояла у печки И время от времени показывала мне кулак. А вместо того, чтобы плакать, я запела громче обычного, а между тем от голода у меня кишки свело. Я полгода продавала леденцы и ни разу их не попробовала. Ей-богу, в тот день я не удержалась Отчасти от голода, отчасти чтобы позлить Сычиху, я беру один леденец и съедаю его.
Браво, дочка!
Съедаю еще один.
Браво, да здравствует хартия!!![29]
Леденцы казались мне такими вкусными! А тут торговка апельсинами принимается кричать: «Эй, Сычиха! Воровка поедает твои запасы!»
Дьявольщина! Каша заваривается заваривается каша, проговорил Поножовщик, чрезвычайно заинтересованный рассказом. Бедная мышка! Как ты небось задрожала, когда Сычиха заметила, что ты делаешь.
Как же ты вышла из положения, бедная Певунья? спросил Родольф, не менее заинтересованный, чем Поножовщик.
Да, мне пришлось несладко! Но самое забавное, что одноглазая не могла отойти от своего варева, проговорила, смеясь, Лилия-Мария, хотя она и злобствовала, видя, что я поедаю ее леденцы.
Ха!.. Ха!.. Ха!.. Что правда, то правда. Вот так положение! воскликнул, хохоча, Поножовщик.
Посмеявшись вместе с ним, Лилия-Мария продолжала:
Тут я подумала о побоях, которые меня ожидают, и сказала себе: «Плевать, все равно мне быть битой, что за один леденец, что за три». Беру третий леденец, вижу, что Сычиха издали угрожает мне своей большой железной вилкой я помахиваю леденцом и съедаю его, ей-богу, не вру, у нее под носом.
Браво, дочка!.. Понимаю теперь, почему ты только что уколола меня ножницами Полно, полно, я уже говорил об этом смелости тебе не занимать. Но после твоей проделки Сычиха, видно, собралась живьем содрать с тебя кожу?
Загасив свою печурку, она подходит ко мне Милостыни я собрала на три су, а леденцов съела на целых шесть Когда одноглазая взяла меня за руку, чтобы отвести домой, мне показалось, что я упаду, до того мне было страшно я помню тот вечер так ясно, словно наблюдала за собой со стороны Как раз приближался Новый год. Ты знаешь, сколько лавок с игрушками на Новом мосту? Весь вечер у меня рябило в глазах только оттого, что я любовалась на красивых кукол, на их красивые домики Подумай, как это занятно для ребенка
А у тебя никогда не было игрушек, Певунья?
У меня? Ну и балда же ты!.. Да кто бы мне подарил их? Наконец вечер кончился; хотя стояла зима, на мне не было ни чулок, ни рубашки, одно только поношенное полотняное платьице да сабо на ногах. Право, я не задыхалась от жары. Так вот, когда одноглазая взяла меня за руку, я вся вспотела. Больше всего меня пугало, что всю дорогу Сычиха что-то бубнила себе под нос, а не ругалась, не орала, как обычно Она только крепко держала меня за руку и заставляла идти быстро, так быстро, что мне приходилось бежать за ней. По дороге я потеряла сабо, но не смела сказать ей об этом и бежала дальше, ступая по тротуару босой ногой Когда мы вернулись домой, вся нога у меня была в крови.
Что за сволочь эта старуха! вскричал Поножовщик, гневно ударяя кулаком по столу. У меня сердце надрывается, как подумаю, что девчушка семенит за этой стервой, несмотря на свою окровавленную ногу.
Мы жили на Дробильной улице на чердаке. Внизу, рядом с входной дверью, помещался ликерщик. Сычиха входит к нему, по-прежнему держа меня за руку, и выпивает за стойкой полштофа водки.
Черт возьми! Да если бы я столько выпил, то сразу бы окосел.
Это была ее обычная порция. Недаром она ложилась спать вдрызг пьяная. Поэтому, наверно, она так больно била меня по вечерам. Поднимаемся к себе. Мне было невесело, можешь мне поверить. Сычиха запирает дверь на два поворота ключа; я бросаюсь к ее ногам и умоляю простить меня за то, что съела ее леденцы. Она не отвечает, и я слышу, как она бормочет, расхаживая по комнате:
«Что мне сделать с ней сегодня вечером, с этой воровкой леденцов? Что мне такое с ней сделать?» Она останавливается и смотрит на меня, вращая своим зеленым глазом Я все еще стою на коленях. Внезапно кривая подходит к полке и берет клещи.
Клещи! воскликнул Поножовщик.
Да, клещи.
Для чего?
Чтобы бить тебя? говорит Родольф.
Чтобы щипать тебя? говорит Поножовщик.
Как бы не так!
Чтобы вырывать у тебя по волоску?
Не отгадали! Да и не пробуйте!
Сдаюсь.
Сдаемся.
Чтобы вырвать у меня зуб[30].
Поножовщик разразился такими ругательствами, такими яростными проклятиями, что посетители кабака взглянули на него с удивлением.
В чем дело? Что с ним такое? спросила Певунья.
Что со мной?.. Да ее вглухую[31], эту Сычиху, стоит ей попасть мне в руки!.. Где она? Скажи, Певунья, где она? Только бы мне найти эту чертовку, и я враз ее остужу[32].
Глаза разбойника налились кровью.
Разделяя чувства Поножовщика, возбужденного жестокостью одноглазой, Родольф был поражен, что бывший убийца пришел в такое неистовство, услышав, что разъяренная старуха собирается вырвать зуб у ребенка.
Нам кажется, что такое чувство возможно, более того, вполне вероятно у жестокого человека.
И что же, эта старая хрычовка все же вырвала у тебя зуб, бедная девочка? спросил Родольф.
Еще бы, конечно, вырвала!.. Но не сразу! Боже мой! Как она корпела надо мной! Голову мою она зажала между коленями точно в тисках. Наконец, с помощью клещей и пальцев, она вытащила у меня зуб, а затем сказала, верно, чтобы напугать меня: «Теперь я буду каждый день вырывать у тебя по зубу, Воровка; а когда ты останешься без зубов, я брошу тебя в воду, и тебя съедят рыбы; они отомстят тебе за то, что ты ходила за червями для наживки». Я вспоминаю об этом, потому что такая месть показалась мне несправедливой. Как будто я ходила за червями для своего удовольствия.
Что за подлюга! вскричал с еще большей яростью Поножовщик. Ломать, рвать зубы у ребенка!
Что ж тут такого? Смотри, ведь теперь ничего не заметно? проговорила Лилия-Мария.
И, улыбнувшись, она приоткрыла свои розовые губки и показала два ряда маленьких зубов, белых, как жемчужины.
Чем был вызван этот ответ несчастной Певуньи? Беззаботностью, забывчивостью, великодушием? Родольф заметил также, что в ее рассказе не было ни слова ненависти к ужасной женщине, мучившей ее в детстве.