Если протяженность непременно сопровождается переживанием глубины, то всегда находящееся в становлении чувство сопровождает пространство, ибо в противном случае оно было бы лишено субъекта, и из картины мира пришлось бы выкинуть ее фундаментальный признак способность к самопознанию. Пока кто-то не взглянул на пространственные метки, не коснулся их, не ощутил органами обоняния его запахи, не услышал его вибрации и ритмы, материя, действительно «мертва» бессубъектна. Она есть процесс только потому, что предполагает: субъект рано или поздно появится. Именно по этой причине библейское творение мира связано с творением человека формированием из «праха земного», который оформился в человекообразное существо, и, получив богодухновенный импульс, стал настоящим думающим и переживающим. Пока в мире не появился такой субъект, он еще не создан.
Человек несовершенен как чувствующий субъект: он при полной адаптации глаза может увидеть один фотон, но его обоняние гораздо слабее, чем обоняние собаки, которая все равно крайне далека до ощущения одной молекулы. Осязание позволяет человеку почувствовать на гладкой поверхности ступеньку величиной в микрон, но до атомарных размеров его чувствительность далеко не дотягивается. Только способность к опосредованному восприятию, увеличивающему остроту чувств, данных Творцом, позволяет человеку проникнуть в даль космоса и глубину микромира. И это указывает на определенную задачу, которую человек выполняет во Вселенной. Субъектность предусмотрена как обязательное звено уже на стадии проектирования Мира.
Если пространство размечает материя, то время требует взять за эталон ритм какого-то процесса. Без выбора эталона времени не существует: неранжированные события равнозначны, даже если уникальны. Роль человека во Вселенной открытие времени: отбор фундаментальных ритмов, классов событий, взвешивание ценности этих событий для глобальных тенденций вселенского процесса. Нет человека нет времени. Как нет и классифицирующих понятий и терминов, чтобы Вселенная была описана. Пространство Вселенной заполняется под взглядом человека не объектами и процессами, а связанными с ними понятиями, проводящими сходство и различие между тем, что до человека не имело никакой классификации. Поэтому классификация основа науки, а ее прогресс зависит от развития терминологии и связанного с нею понимания.
Причинность и бессмертие
Тезис Шпенглера о мертвенности причинности поначалу кажется несправедливым: «Казуальность есть если можно так выразиться ставшая, дезорганизованная, оцепеневшая в формах рассудка судьба». Но если любой предмет или факт имеет набор своих причин, и эти причины предопределяют следствия, то вся реальность, развернутая во времени, представляет собой однозначную и неподвижную, предопределенную «судьбу» (лапласовский детерминизм). Между тем, наша интуиция подсказывает, что следствия имеют вероятностный характер, и причины зачастую меняются ничтожным усилием воли, порождая совсем иные следствия, чем ожидаемые с полной уверенностью.
Древние греки были уверены, что судьбу изменить нельзя, но основа этого убеждения оставалась для них в прошлом. Будущее для них было детерминировано, но все же у Ахилла есть выбор: физическое бессмертие в полном забвении или гибель и бессмертная слава. Его выбор предопределен Роком, но ему он явлен как проблема. Олимпийские боги светлы, потому что умолимы по молитвам можно отвести несчастную судьбу. Но также можно и наслать несчастье с помощью заклинания. Пифия может предсказать будущее, от которого можно уклониться, если верно понять предсказание. И лишь в философской мудрости оказывается, что Рок не преодолим даже богами. Он прокладывает себе дорогу, переступая через хитроумие богов и людей. Отсюда злосчастность греческой трагедии: коль муки неотвратимы, лучше бы и не родиться.
Мысль возвращается к идее преодоления причинности из страха смерти застывшая пространственная казуальность требует поисков именно во времени актуального бессмертия. Этот поиск имеет социальные корни, совершенно не связанные с наукой, а потому и находившийся до сих пор только в сфере религии. Но теперь «таблетка бессмертия» кажется уже достижимой мечтой, в особенности для свихнувшихся правителей, которые намерены не только жить вечно, но и править вечно. Тем не менее, именно социальный барьер не позволяет реализоваться многим технологиям, как и прикоснуться к загадке времени.
Шпенглеровское «бодрствование» это формирование иного мира, в котором бессмертие существует. Это иной мир, а не таблетка, которую надеются создать в этом мире. Пытаются добраться до бессмертия через знание в том виде, в котором это знание выглядит привычно. Но в этом мире даже привычное знание фальсифицировано, а это значит, что этот мир может порождать только иллюзию бессмертия: человек бессмертен до тех пор, пока не умрет. Он просто не помнит о смерти, пока не взглянет ей в глаза. Это беспамятство и предполагает конечность человека, невозможность для него технологии бессмертия. Не веря в бессмертие души, он не обретает и бессмертие тела.
Бессмертно то, что существует как бессмертное, а не становится бессмертным от страха смерти. Существование современного человека гораздо дальше от бессмертия, чем жизнь человека прежних эпох, в которых ходили легенды об островах бессмертных, а целью жизни героя была бессмертная слава, а не вневременное прозябание в безвестности.
Чувствование и переживание кажется чем-то вненаучным. Рассудок, будто бы, должен быть холодным. Но в таком случае он порождает только холодные «истины», из него выпадает творческий элемент и изгоняется время. Но в макромире и в микромире теория предполагает, что присутствие наблюдателя меняет всю картину. В макромире нам важна позиция, но пока еще не состояние наблюдателя. В микромире вмешательство в картину мира наблюдателя уже самим его присутствием, но пока не состоянием.
Если человек появляется как следствие холодной казуальности, то он не творит, а его познание природы это лишь предопределенное и имеющее свои границы свойство этой природы, часть системы с обратной связью, которая сама причиной не является только косвенным следствием более общих закономерностей. Тогда человек не творец, и тогда он не создан по образу и подобию Творца. Если же он порождение творческого начала, то он не только исследует природу, но и создает «вторую природу» с закономерностями, которых в природе изначально не предполагалось по крайней мере, случайное превращает в закономерное. Творец не предполагал, что без участия человека где-то во Вселенной атомы и молекулы сложатся в реактивный самолет или компьютер. Человек породил свой мир, и этот мир предопределен не только природными свойствами человека, но и тем самым миром, который он создает социальными условиями. Изучая сам себя, он может создать иные условия для творчества, в сравнении с теми, которые поставили сегодня ему барьер и ведут к исчезновению Европейской цивилизации.
Историю, действительно, изменить нельзя. Но современность нам показала, что историю можно фальсифицировать таким образом, что фальшивка оказывается вне конкуренции: подлинная история скрыта. Относительность истинного знания использована сегодня в социальных технологиях для подобного рода подмены, за которую в древности убивали просто потому, что фальсификация означала присвоение власти и имущества. Теперь цель фальсификации точно такая же, но истреблены носители памяти, которые готовы были умирать и убивать за подтверждение своих прав, считавшихся частью их существа. Кто не сражался, тот терял эту часть натуры.
Сегодня мощные информационные монополии, создающие альтернативную историю, образовали у современного человека убежденность в двойственности любой истины. Теперь единственной истины нет, истинно все, в пользу чего можно привести хотя бы какие-то доводы, а тот, кто воспринимает эти доводы, может свободно выбирать из любого набора причин и следствий и даже придумывать свои, формируя личную реальность хотя бы для того, чтобы утвердиться в самоуважении.
Природа как мир Божий имеет одну истину, и поэтому до определенного времени естественные науки надежно опровергали ложные теории и фиктивные открытия. Сегодня этот барьер на пути растекания лжи сломлен в науку хлынули социальные технологии, которые преодолевают любую причинность ради того, чтобы создать иллюзорные надежды на фантастическое будущее, которое вот-вот наступит просто потому, что правительство организует творчество ученых и учит детей. Здание науки оформляется пышным фасадом для ублажения взора профанов, которые из легковерных дураков превращаются в агрессивную «пехоту» олигархий.
Фасад важнее самого здания. И за него олигархия готова уничтожать тех, кто пытается противостоять лжи.
Если человек часть изначально заложенного в природу творческого начала, то без него Вселенная невозможна. Она не существует в полноте, пока сама себя не увидит глазами человека. И не начнет себя дополнять его воображением и усилиями. Пока человек богоподобен (и мнит себя сыном Божиим) он неотъемлемая часть Вселенной. Отрекаясь от истории и своей роли в становлении будущего, человек только часть природы, просто белковый организм, животное.
Переживание смерти
Два самых могучих символизма рождения и смерти. И сопровождающего их становления и омертвления (или развития и упадка). Без мыслей о смерти нет философии (Сократ) то есть, той интуитивной науки, в которой мудрость выше осведомленности. Интуиция знатока всегда выше формально закрепленных в памяти знаний. И знание о смерти тот высший философский подвиг, когда многомудрая печаль всегда помнит о конечности самой себя и всего, что она понимает.
Человек может легкомысленно пренебрегать смертью, но никогда не пренебрегает возможностью бессмертия, которое он наблюдает в природе, пусть и не в отдельном существе, каковым является и он сам. Поэтому место смерти в литературе и философии, напоминающих о конечности и трагичности жизни, а место бессмертия в мифологии.
Миф соответствует представлению человека о неестественности его смерти, то есть о естественности бессмертия. Физическая смерть в мифологии всегда связана с виной или несчастным случаем, которых можно было избежать, если бы не опрометчивые поступки, которые заводят человека в сети Рока. В Древней Греции мифология смерти тесно связана с мифологией жизни. Жизнеутверждающий Дионис, призывающий к упоению вином и весельем, является также богом мертвых. Экстатическая восторженность есть растворение человека в окружающей жизни, что равносильно смерти. И, наоборот, от смерти ожидается новое рождение. Гибель Диониса от рук титанов и последующее возрождение демонстрируют это взаимопроникновение смерти и жизни. Мифология напоминает нам, что существует тайная тропинка, скрытая от Рока, которая ведет к бессмертию. Это знание присутствует во всех культурах, отражаясь в сказках и суевериях. Оно заключено в существе человека как присущая ему вселенская интуиция.
Почему социальная нестабильность порой встречается с восторгом, хотя и сулит бедствия? В природе человека не только сопротивление хаосу, но и стремление продлить становление. Исторический процесс может завязнуть в бесполезном повторении привычных социальных форм. Ощущение, что они более опасны, чем возвращение к превратностям становления, всегда присутствует и всегда нарастает в условиях стабильности. Исторический процесс запускается вновь, обнаруживая будущее не в устоявшемся порядке, а в островках «хаоса». «Старый хаос» становится конструктивным материалом для нового порядка мыслей и жизни.
Мудрость не столько познает мир, сколько переживает его все динамичные процессы становления и уже ставшие, замершие в равновесии. Хладнокровная, «естественная» наука не предполагает души и не предусматривает понятие Бога (Лаплас). Одухотворенная наука не может не переживать своих социальных последствий, а тем более упадка цивилизации, на фоне которого и делается большинство естественнонаучных открытий и вызревание истин гуманитарных дисциплин. Фактически к чувствующей науке всегда подмешивается философия мысли о бренности всего сущего. Душа напоминает о бренности тела, мудрость о неизбежной гибели всего человеческого. Символизм умиротворяет эти печали и, как пишет Шпенглер, наводит мосты между «здесь» и «там». То есть, между посюсторонним и потусторонним.
В запредельном нечего делать без символа. Оно непознаваемо без души, оно недоступно для того, что все готовы признать наукой. Может быть, только математика касается вечного и роднится с философией, будучи доступной в своих первых, «предрассветных» созерцаниях даже очень неглубоким натурам. И возвышаясь до неведомых почти всем высот, отдаляясь при этом от философов, которые лишь в идее Бога приближаются к математикам. Именно в мире математики сущее представлено только символами. А в философии символизация требует напряжения, потому что душевные трепеты «слишком человеческие» они не хотят формализоваться. Мышление не хочет быть теорией, потому что завершенная теория означает смерть мышления. Ведь символы суть ставшее, даже когда обозначают становление. Они оживают, только если символизм сопровождается поэтикой.
Предчувствие границы существования это не фоновое переживание. Как и животное, человек живет без ощущения своей смертности. Он живет вечно, пока не умрет. Страх смерти это всего лишь воспоминание о последствиях ухода из жизни близких людей. Вид бездыханного тела дорогого человека (или просто человека) или разлука с ним в этом заложен страх. Если бы мы не видели смерти, мы бы страшились только расставания с близкими. Ощущение вечности смерти в сознание человека не умещается. И он обращается к идее бессмертия души и обретения телесности под новым небом и на новой Земле. Застывание прошедшего в вечной и неизменной форме также не вмещается в сущность человека, и поэтому его воспоминания изменчивы и следуют его текущим душевным состояниям. Так же и история воспринимается в контексте политики.
Длительность, время, задача, цель, ценность, смысл категории, осмысляемые ничтожной частью человечества, которому как правило неизвестны даже параметры своей собственной жизни. Человек воплощает в своих мыслях время лишь в какие-то мгновения, и почти никто этих мгновений не замечает. В этом смысле человек от животных отличим лишь своей рассудочностью богатством символизма, очерчивающего некогда зафиксированные обстоятельства. От ставшего символизма человек может избавиться, только превратившись в личность, на порядок более осмысленную в своей индивидуации. Бытовая рассудочность позволяет ему выживать и не замечать границ своей жизни, вспоминая о них только в тяжких болезнях или накануне смерти.
«У животного есть только будущее, человек знает и прошлое». Вопрос лишь в глубине и адекватности этого знания. То, что кажется знанием, на поверку может быть измышлением невежды, оскорбляющего своих предков. Утилитарная забота о еще не минувшей жизни вовсе не означает заботы о прошлом. Смерть как тайна мира закрывается от познания каким-нибудь примитивным домыслом вот и все. Отличие от животного только в том, что инстинкту такой домысел не требуется. Животное обходится без переживания того, что не касается его непосредственной чувствительности. И человек очень часто находится в этом животном состоянии. При этом ни тот, ни другой не обладают прошлым, если оно не связано с выработанным рефлексом.