Я был впечатлен мыслью, что если я когда-нибудь и сделаю оригинальное открытие в отношении Марса, то это будет в тот вечер, и я верил, что должен это сделать. Я дрожал от перемешавшихся восторга и беспокойства и был вынужден сделать паузу, чтобы восстановить самообладание. Наконец, я приложил глаз к окуляру и направил свой взгляд на ту часть планеты, которая меня особенно интересовала. Мое внимание вскоре стало фиксированным и поглощенным намного больше, чем при обычных моих наблюдениях, и это само по себе подразумевало необычную степень концентрации. Во всех умственных устремлениях и задачах я был на Марсе. Каждая способность, любая восприимчивость чувств и интеллекта, казалось, постепенно переходили в глаза и концентрировались в процессе созерцания. Каждый атом нервов и силы воли объединились в стремлении видеть немного, и еще немного, и еще немного, яснее, дальше, глубже.
Следующее, что я смог вспомнить, я был на кровати, которая стояла в углу комнаты для наблюдений, приподнявшись на локте и пристально глядя на дверь. Это было средь бела дня. Полдюжины мужчин, в том числе несколько профессоров и доктор из деревни, были вокруг меня. Некоторые пытались заставить меня лечь, другие спрашивали, чего я хочу, в то время как доктор убеждал меня выпить немного виски. Машинально отталкивая их руки, я указал на дверь и воскликнул: "Президент Биксби идет", высказывая единственную мысль, которая в тот момент содержалась в моем ошеломленном уме. И действительно, как раз в тот момент, когда я говорил, дверь открылась, и почтенный глава колледжа, несколько ошалевший от подъема по крутой лестнице, стоял на пороге. С чувством невероятного облегчения я откинулся на подушку.
Оказалось, что я потерял сознание, находясь в кресле наблюдателя, прошлой ночью, и был найден уборщиком утром, моя голова упала вперед на телескоп, как будто я все еще наблюдал, но мое тело было холодным, жестким, без пульса и, на первый взгляд, мертвым.
Через пару дней я снова был в порядке и вскоре должен был бы забыть этот эпизод, если бы не очень интересная догадка, которая возникла в связи с ним. Она была ни о чем ином, как о том, что, пока я лежал в обмороке, я находился в сознательном состоянии вне и независимо от тела, и в этом состоянии получал впечатления и проявлял способности восприятия. Для этой необычной теории у меня не было никаких других доказательств, кроме того факта, что в момент пробуждения я знал, что президент Биксби поднимается по лестнице. Но какой бы удивительной ни была эта догадка, она казалась мне безошибочной по своему содержанию. Это знание, несомненно, было у меня в голове в момент пробуждения от обморока. Его, конечно, не могло быть у меня до того, как я упал в обморок. Следовательно, я должен был получить его в то же время, то есть я должен был находиться в сознательном, восприимчивом состоянии, в то время как мое тело было бесчувственным.
Если бы это было так, рассудил я, что совершенно маловероятно, что знание о президенте Биксби было единственным, которое я получил в том состоянии. Гораздо более вероятно, что это осталось в моем сознании, когда я очнулся от обморока, просто потому, что это было последнее из серии впечатлений, полученных вне тела. О том, что эти впечатления были самыми странными и поразительными, поскольку они принадлежали бестелесной душе, проявляющей способности, более я не мог сомневаться. Желание узнать, какими они были, росло во мне, пока не превратилось в страсть, которая не давала мне покоя. Казалось невыносимым, что у меня должны быть секреты от самого себя, что моя душа должна скрывать свои переживания от моего интеллекта. Я бы с радостью согласился, чтобы приобретения половины моей сознательной жизни были вычеркнуты, если бы это было в обмен на то, что мне могли бы показать запись того, что я видел и знал в те часы, о которых моя бодрствующая память не обнаружила никаких следов. Тем не менее, из-за убежденности в безнадежности, а скорее, из-за извращенности нашей человеческой природы, тоска по этому запретному знанию росла во мне, пока голод Евы в Эдемском Саду не завладел мной.
Постоянно размышляя над желанием, которое я считал тщетным, мучимый обладанием путеводной нитью, которая только издевалась надо мной, мое физическое состояние в конце концов пострадало. Мое здоровье было нарушено, и мой ночной покой был нарушен. Привычка ходить во сне, от которой я не страдал с детства, вернулась и часто причиняла мне неудобства. Таково было, в общем, мое состояние в течение некоторого времени, когда однажды утром я проснулся со странным ощущением усталости, которым мое тело обычно выдавало секрет наложенных на него во сне воздействий, о которых в обычном случае я ничего бы и не подозревал. Войдя в кабинет, соединенный с моей комнатой, я обнаружил на столе несколько свежеисписанных листов. Пораженный тем, что кто-то мог находиться в моих комнатах, пока я спал, я был поражен, присмотревшись повнимательнее, заметив, что почерк был моим собственным. Насколько я был более чем поражен, прочитав изложенный материал, может судить читатель, если он внимательно его изучит. Ибо эти исписанные листы, по-видимому, содержали долгожданную запись тех часов, когда я отсутствовал в теле. Они были потерянной главой моей жизни; или, скорее, не потерянной вовсе, потому что это была не часть моей жизни наяву, а украденная глава, украденная из того сна-воспоминания, на чьих таинственных табличках вполне могут быть начертаны истории, настолько же более удивительные, чем эта, насколько это страннее, чем большинство историй.
Следует помнить, что моим последним воспоминанием перед тем, как проснуться в своей постели, на утро после обморока, было созерцание побережья Земли Кеплера с необычной концентрацией внимания. Насколько я могу судить, не хуже, чем кто-либо другой, именно с того момента, когда мои телесные силы иссякли и я потерял сознание, начинается повествование, которое я нашел на своем столе.
Даже если бы я не мчался так прямо и быстро, как луч света, проложивший мой путь, один взгляд вокруг сказал бы мне, в какую часть вселенной я попал. Ни один земной пейзаж не мог бы быть более знакомым. Я стоял на высоком берегу Земли Кеплера, там, где она тянется на юг. Дул резкий западный ветер, и волны океана Де-Ла-Рю с грохотом разбивались у моих ног, в то время как широкие голубые воды залива Кристи простирались далеко на юго-запад. На фоне северного горизонта, поднимаясь из океана, как летняя грозовая туча, за которую я сначала ее принял, возвышалась далекая-далекая снежная вершина Маунт-Хилла.
Даже если бы конфигурация суши и моря была менее знакомой, я все равно знал бы, что нахожусь на планете, чей красноватый оттенок вызывает одновременно восхищение и недоумение астрономов. Теперь я увидел объяснение этому в оттенке атмосферы, окраске, сравнимой с дымкой бабьего лета, за исключением того, что ее оттенок был бледно-розовым, а не фиолетовым. Подобно дымке бабьего лета, она была неосязаема и, не мешая обзору, окутывала все предметы вблизи и вдали неописуемым очарованием. Однако, когда взгляд устремился вверх, глубокая синева космоса настолько пересилила розовый оттенок, что можно было подумать, что я все еще на Земле.
Оглядевшись вокруг, я увидел много мужчин, женщин и детей. Они ни в чем не отличались, насколько я мог видеть, от мужчин, женщин и детей Земли, за исключением чего-то почти детского в совершенной безмятежности их лиц, на которых не было никаких следов заботы, страха или беспокойства. Эта необычайная молодость внешнего вида действительно затрудняла, за исключением тщательного изучения, отличить молодость от среднего возраста, зрелость от преклонных лет. Время, казалось, не имело никакого отношения к Марсу.
Я оглядывался вокруг, восхищаясь этим залитым багровым светом миром и этими людьми, которые, казалось, были счастливы благодаря тому, что жили намного лучше, чем люди, когда я услышал слова: "Добро пожаловать2, и, обернувшись, увидел, что ко мне подошел человек с видом и осанкой среднего возраста, хотя в его лице, как и в других лицах, которые я заметил, чудесным образом сочетались сила мужчины и безмятежность ребенка. Я поблагодарил его и сказал:
Вы, кажется, не удивлены, увидев меня, хотя я не должен быть здесь.
Конечно, нет, ответил он. Я прекрасно знал, что должен был встретиться с вами сегодня. И не только это, но я могу сказать, что я уже в некотором смысле знаком с вами через нашего общего друга, профессора Эджерли. Он был здесь в прошлом месяце, и я познакомился с ним тогда. Мы говорили о вас и вашем интересе к нашей планете. Я сказал ему, что дождусь вас.
Эджерли! воскликнул я. Странно, что он ничего не сказал мне об этом. Я встречаюсь с ним каждый день.
Но мне напомнили, что именно во сне Эджерли, как и я, посетил Марс, а проснувшись, ничего не вспомнил о своем опыте, точно так же, как я ничего не должен помнить о своем. Когда человек научится расспрашивать душу о чудесах, которые она видит в своих странствиях? Тогда ему больше не нужно будет совершенствовать свои телескопы, чтобы узнать тайны Вселенной.
Ваш народ посещает Землю таким же образом? спросил я своего спутника.
Конечно, ответил он, но там мы не находим никого, кто мог бы увидеть нас и разговаривать с нами так, как я разговариваю с вами, хотя я и в бодрствующем состоянии. Вам пока не хватает знаний, которыми мы обладаем, о духовной стороне человеческой природы, которую мы разделяем с вами.
Это знание, должно быть, позволило вам узнать о Земле гораздо больше, чем мы знаем о вас, сказал я.
Действительно, так и есть, ответил он. Благодаря таким посетителям, как вы, которых мы принимаем постоянно, мы познакомились с вашей цивилизацией, вашей историей, вашими обычаями и даже вашей литературой и языками. Разве вы не заметили, что я говорю с вами на английском, который, безусловно, не является коренным языком этой планеты?
Среди стольких чудес я едва заметил это, ответил я.
Целую вечность, продолжал мой спутник, мы ждали, когда вы усовершенствуете свои телескопы, чтобы приблизиться к мощности наших, после чего связь между планетами будет легко установлена. Прогресс, которого вы добиваетесь, однако, настолько медленный, что мы думаем, что ждать нам еще целую вечность.
Действительно, боюсь, что так и будет, ответил я. Наши оптики уже говорят о том, что достигли пределов своего искусства.
Не думайте, что я говорил в каком-то негативном духе, продолжил мой собеседник. Медлительность вашего прогресса не так удивительна для нас, как то, что вы вообще что-то делаете, обремененные таким тяжелым недостатком, что, если бы мы были на вашем месте, я боюсь, мы бы остановились в полном отчаянии.
О каком недостатке вы говорите? спросил я. Вы, кажется, такие же люди, как и мы.
Такие же, был ответ, за исключением одной особенности, но с ней разница становиться огромной. Наделенный такими же способностями, как и мы, вы лишены способности предвидения, без которой мы сочли бы наши остальные способности почти бесполезными.
Предвидение! повторил я. Но, вы не хотите сказать, что вам дано знать будущее?
Это дано не только нам, был ответ, но, насколько нам известно, и всем другим разумным существам вселенной, кроме вас. Наши достоверные знания распространяются только на нашу систему лун и планет и некоторые из более близких звездных систем, и вполне возможно, что в более отдаленных частях Вселенной могут существовать другие слепые расы, подобные вашей; но, конечно, кажется маловероятным, что столь странное и прискорбное зрелище должно повторяться. Одной такой иллюстрации экстраординарных лишений, при которых разумное существование все еще может быть возможно, должно быть достаточным для вселенной.
Но никто не может знать будущее, кроме как по вдохновению Бога, сказал я.
Все наши способности вдохновлены Богом, был ответ, но, конечно, в предвидении нет ничего такого, что заставляло бы относиться к нему так высоко, как к любому другому. Задумайтесь на мгновение о физической аналогии этого случая. Ваши глаза расположены в передней части головы. Вы сочли бы странной ошибкой, если бы их поместили позади. Вам может показаться, что это расположение рассчитано на то, чтобы нарушить их предназначение. Не кажется ли столь же рациональным, что ментальное видение должно быть направлено вперед, как это происходит с нами, освещая путь, по которому нужно идти, а не назад, как у вас, показывая только тот путь, который вы уже прошли и, следовательно, больше не беспокоящий? Но, без сомнения, милосердное Провидение не позволяет вам осознать всю нелепость вашего затруднительного положения, каким оно нам представляется.
Но будущее вечно! воскликнул я. Как может ограниченный разум постичь это?
Наше предвидение подразумевает только человеческие способности, был ответ. Это ограничено нашим индивидуальным уровнем на этой планете. Каждый из нас предвидит ход своей собственной жизни, но не жизни других людей, за исключением тех случаев, когда они связаны с его жизнью.
То, что такая сила, как вы описываете, может сочетаться с простыми человеческими способностями, это больше, о чем когда-либо осмеливались мечтать наши философы, сказал я. И все же, кто скажет, в конце концов, что Бог отказал нам в этом не из милосердия? Если это счастье, как и должно быть, предвидеть свое счастье, то предвидеть свои горести, неудачи, да, и даже свою смерть должно быть очень удручающе. Ибо, если вы предвидите свою жизнь до конца, вы должны предвидеть час и условия своей смерти, не так ли?
Совершенно верно, последовал ответ. Жизнь была бы очень рискованным делом, если бы мы не знали о ее пределе. Ваше незнание времени вашей смерти производит на нас впечатление как одна из самых печальных особенностей вашего бытия.
А мы, ответил я, считаем его одним из самых милосердных.
Предвидение вашей смерти, конечно, не предотвратило бы вашу смерть, продолжал мой спутник, но это избавило бы вас от тысячи смертей, от которых вы страдаете из-за неуверенности, можете ли вы безопасно рассчитывать на уходящий день. Дело не в смерти, которой вы умираете, а в тех многих смертях, которыми вы не умираете, которые омрачают ваше существование. Бедные существа с завязанными глазами, которыми вы являетесь, съеживающиеся на каждом шагу в ожидании удара, который, возможно, не наступит до старости, никогда не поднося чашу к губам со знанием, что вы будете жить, чтобы выпить ее, никогда не будучи уверенным, что снова встретите друга, с которым расстаетесь на час, в чьих сердцах не хватает счастья, чтобы прогнать холод вездесущего страха, какое представление вы можете составить о божественной безопасности, с которой мы наслаждаемся своей жизнью и жизнью других, тех, кого мы любим! У вас на Земле есть поговорка: "Завтра принадлежит Богу", но здесь завтра принадлежит нам, как и сегодня. Для вас, по какой-то непостижимой цели, Он считает нужным раздавать жизнь мгновение за мгновением, без уверенности, что каждое не будет последним. Нам Он дает сразу целую жизнь, пятьдесят, шестьдесят, семьдесят лет, поистине божественный дар. Боюсь, такая жизнь, как ваша, не представляла бы для нас особой ценности, ибо такая жизнь, какой бы долгой она ни была, длится всего мгновение, поскольку это все, на что вы можете рассчитывать.
И все же, ответил я, хотя знание продолжительности ваших жизней и может дать вам завидное чувство уверенности, в то время, когда конец далек, разве это не компенсируется ежедневно растущим бременем, с которым ожидание конца, по мере его приближения, должно порождать страх?