И Егоров заболел. Болел желудок, было ясно, что это обострение. Крепился, думал, что всё пройдёт, не болеют же другие, но вот пришёл день, когда он уже не мог встать с постели. А затем провал в памяти. Слышал какие-то голоса, слышал отрывки фраз, но реагировать на них уже не мог. В моменты, когда как-то овладевал собой, старался оправить себя, выполнить необходимое, чтобы не быть в тягость своим товарищам. Всё это было сложно и трудно.
Однажды он услышал разговор Добровина и Ивицкого с кем-то, очевидно, врачом части.
Ивицкий говорил:
Надо же положить его в санчасть. Легче же ему там будет. Да и лечить его там проще и сподручнее. Ведь один лежит, никого нет около! Сами понимаете!
Доктор отвечал:
А что мне его класть в санчасть? Не всё ли равно, где умрёт, здесь или в санчасти? Как его лечить? Кормить надо. Хлеб надо давать, масло сливочное, яйца, творог. Силы восстанавливать. А у меня такая же баланда пока что, как и в столовой.
Тут вступился Добровин:
Кормить-то кормить, но и лечить надо! Видно же, что человек угасает. И ни в какую санчасть я его не отдам и тебе, Ивицкий, говорить об этом не советую. Ты видел плохое от Егорова? Тебе добро он не делал? Так что же ты отказываешься от доброго товарища? Небось, и ты бы ночку мог посидеть рядом с ним, помочь в беде! А какие есть возможности лечения, доктор?
Разговор был страшный! Но и он не вызвал реакции Егорова. Больше он ничего не слышал и не знал, чем кончилась эта беседа.
В один из дней болезни Егоров, как это бывает часто с людьми, почувствовал на себе чей-то взгляд, чьё-то дыхание ощутил на себе. С трудом открыв глаза, он увидел близко склонённое над ним лицо. Чьё лицо это было? Глубоко посаженные глаза прямо сверлили лицо Егорова, нос широкий, лоб, низко опущенный над глазами. Лицо не привлекательное, но заставляющее внимательно смотреть на него. Это был Кухаров.
Егоров молчал и только, временами открывая глаза, смотрел на Кухарова. Кухаров же сидел на кровати Егорова и, кажется, что-то шептал. А затем Кухаров начал слегка подталкивать Егорова и говорить более сильным голосом:
Не засыпайте, товарищ старший лейтенант. Подождите, очнитесь! Покушайте вот
И своими руками он разжал рот Егорова и положил туда небольшой кусочек хлеба, намазанного маслом. Он очень осторожно, немного, покормил Егорова, затем приподнял его, взбил подушку, оправил простыню и сказал:
Ну, теперь отдохните, поспите. Я около вас буду
И с этого дня Кухаров не отходил от Егорова. Он выхаживал Егорова, как мать выхаживает своего больного ребёнка. Он следил за его движениями, кормил и поил его, помогал ему во всём.
И всё это молча! Без слов. И командиры, жившие с Егоровым, не возражали. А Кухаров и ночью стелил на полу около кровати Егорова какую-то попону, ложился рядом и по первому вздоху Егорова вскакивал и спрашивал:
Что у вас случилось? Чего хочется?
Так, постепенно, пришло время и выздоровления. Егоров начал крепнуть. Силы возвращались, с каждым днём в него вливалась бодрость, и наконец он встал. А Кухаров как раз в этот момент исчез из дома комсостава. Но на тумбочке около кровати Егорова оставил хлеб, сливочное масло, завёрнутое в чистую тряпочку, свежий творог в газете и штук шесть яиц. На табурете лежал свежеотутюженный костюм Егорова, стояли начищенные сапоги, а на шинели были начищены пуговицы.
Егоров сел на кровати, опустил ноги на пол и засмеялся!
Было радостно, что вот он, Егоров, здоров, бодр, не лежит, ничто у него не болит и не угнетает, что он может одеться и идти на работу, свою, всегдашнюю, заниматься музыкой!
Кухаров! позвал он, но никто не отозвался.
Но тут открылась дверь и вошёл Добровин. Увидев сидевшего, улыбающегося Егорова, он тоже заулыбался, подошёл к Егорову, обнял его за плечи:
Ну как, Егорушка? Выздоровел? И всё по-другому стало?
Да! Будто бы выздоровел! Спасибо вам. Тебе спасибо, Добровин! Я ведь всё слышал!
Ну, уж если кому и спасибо, так это Кухарову! Он тебя, можно сказать, из могилы вытащил. А потом и на ноги поставил. Без него бы тебе амба! И мы тут ни при чём. А слышать ты ничего не слышал! И давай иди-ка, я помогу тебе умыться, да побрейся, да одевайся, и пойдём на воздух! Воздух это, брат, первое средство от всех болезней! Это я тебе говорю, начальник физподготовки! Давай-ка!
Выполнив все дела, Егоров и Добровин вышли из дома. Наступила весна! Ярко и совсем по-мирному светило солнце, уже начинал таять снег. Воздух был чист, мягок и по-весеннему вкусен. Не спеша они подошли к зданию штаба части и прошли к Безродному.
Егоров! воскликнул капитан. Ну, я очень рад! Выздоровел, значит! Выглядишь хорошо, значит, всё в порядке. Постой, попрошу к себе командира и комиссара, и он выбежал из кабинета.
Рамонов и Герош не замедлили прийти, очень приветливо поздоровались с Егоровым, тепло поздравили его с выздоровлением и тут же отправили его «домой», приказав подождать с началом работы, набраться сил.
А чтобы душа не болела, я пришлю к вам вашего старшину, сказал Безродный.
Старшина пришёл в тот же день, подробно доложил о всех играх, о всех работах оркестра, успокоил, что всё в порядке, никаких особых происшествий не было, беспокоиться нечего. Репетиции проводятся каждый день, повторяется всё разученное, самоподготовка идёт под неусыпным наблюдением самого Сибирякова (в это можно было легко поверить), словом можно не выходить на работу ещё много дней, если это будет на пользу здоровью!
Вот теорией музыки не занимаются, что верно, то верно, некому занятия проводить, а политзанятия проводятся, и даже отлично!
Кто же проводит политзанятия? спросил Егоров.
Сам старший батальонный комиссар, сам товарищ Герош! не без торжественности ответил Сибиряков. Пришёл как-то, спросил, как живём, попечалился на вашу болезнь, а потом сказал, ну, я с вами позанимаюсь, назначил время и приходит точно как по часам. Очень даже хорошо, главное интересно, уж у него не заснёшь!
А где Кухаров? поинтересовался Егоров.
На месте. Где же ему быть? В порядке! видно было, что старшина что-то хотел сказать Егорову, но не считал это удобным и своевременным.
Через несколько дней Егоров смог приступить к занятиям.
Встреча с Кухаровым была совершенно обычной. Как бы ничего и не было между ними. Только Кухаров ещё более внимательно поглядывал на Егорова, предупреждая каждое его движение, а в разговоры не вступал.
А ещё несколько времени спустя Сибиряков, оставшись вдвоём с Егоровым, таинственно шепча, рассказал ему:
Вы, товарищ старший лейтенант, как заболели, так Кухаров нам тут такую трёпку задал, что ума не приложишь! Прибежал, кричит, командир при смерти, а вы сидите как куркули какие-то! А что же мы могли-то, товарищ старший лейтенант? Схватил меня за грудки, давай мне, говорит, увольнительную записку за пределы лагеря, мне надо командира спасать, надо ему питание добывать! Мне сам начальник санчасти сказал, что всё дело в питании. Дело надо делать, а ты тут сидишь со своими записками, ни черта не делаешь, хоть вам весь мир провались!
Ну, и что же потом?
Так что же потом! Побежал я к комиссару, так и так, докладываю. Разрешите увольнительную дать Кухарову. Что он будет делать не знаю, только ревёт, кричит, проходу не даёт. Значит, комиссар посмотрел, подумал и дал увольнительную за своей подписью, за пределы лагеря, в любое время!
Так! А дальше-то что было?
А дальше-то и совсем интересно! За железной дорогой-то село, погост называется здесь, а чуть подальше, километров в семь-восемь, районный центр. Как-никак живут там люди, у кого и коровёнка какая-никакая, коза там, огородики почти у всех, есть же кое-что всё-таки. Так вот Кухаров туда и направился. Входит в дом, ну там хозяйка, конечно, дескать входи, солдатик! А он прямо и рапортует: у меня командир помирает, кормить нечем, дай-ка, пожалуйста, чего можешь, а надо, в общем-то, яйца, масло, творог, сметану, хлеб. Что дашь, на том и спасибо тебе великое!
Да что вы, старшина? Это Кухаров-то? Для меня?
Уж я вам точно докладываю! Чего уж тут? Все люди, все должны друг за друга стоять! Ну, вот так походит Кухаров, походит, глядь и получил, что нужно. Глядишь несёт свёрток и рад, только глаза по сторонам зыркают. И так каждый день. И прямо к вам. Прибежит в команду на обед, поест на ходу, на завтрак и ужин велел расход заявлять. Все об этом знали, и майор Рамонов, и батальонный комиссар. И все хвалили, как один. Такого, говорят, верного солдата редко найдёшь! Да и легко ли сказать, выходить человека! Да ещё в такое время! Тут Сибиряков спохватился, не сказал ли чего-нибудь лишнего.
Да! Ну, спасибо вам, товарищ Сибиряков, за ваш рассказ. Не знал я, что так обязан Кухарову! Так ведь с ним и не рассчитаешься! задумчиво сказал Егоров.
Да о каком же расчёте может идти речь? Ведь это всё по человечеству делается, тут никакие расчёты во внимание не принимаются. Это дело по-братски делается!
Именно, именно по-братски! согласился Егоров.
Глава 16
Лес, примыкавший к лагерю, становился всё более оживлённым. Всё больше людей появлялось на его дорогах. Где-то, в каких-то местах они оседали, появлялись новые, добротные землянки, со всех сторон стали слышаться строевые песни. Однажды все услышали где-то неподалёку звуки военного оркестра. Все сразу услышали его и тотчас же обратили на это внимание Егорова.
Коллеги у вас появились, Егоров? Вам веселее теперь будет!
А майор Рамонов, со свойственной ему практичностью, сказал:
Великолепно! Надо будет установить общелагерный караул, развод караулов будет общий, а оркестры будут играть по очереди! Всё же полегче Егорову будет.
Но внезапно появившийся оркестр так же и внезапно исчез! Оказывается, одна из сибирских дивизий направлялась на передний край и в этих лесах ей дали время на приведение себя в порядок.
Но лес наполнялся людьми безостановочно. И вот уже половину штабного дома уступили новым соседям. Клуб разделили пополам, день вы, день мы. Очень оживлённо стало в лесу. Но появились и другие новости. Постепенно стали убывать командиры. Исчез очень приятный человек, душа концертного ансамбля, старший лейтенант Скиба, даже ходатайство комиссара Героша не могло удержать Скибу на месте. Вскоре после него исчез и Калерин, живший в одном доме с Егоровым. Уезжали они со всем своим имуществом, ничего не сдавая (кроме, конечно, постельных принадлежностей) в склад. И в один из вечеров возвратившийся из штаба Добровин подсел к Егорову и тихо сказал ему:
Ну вот, Егорушка! Дошла и до меня очередь! Завтра уезжаю! Будем теперь писать письма друг другу. Будешь мне писать-то?
Егоров не поверил Добровину. Как это можно?
Ты же начфиз части! Кто же будет вместо тебя? И куда ты едешь? Плохо верю в это!
Начфиз части, Егорушка, в наше время для части роскошь, пожалуй, и ненужная. В такое время можно и даже, наверное, нужно обойтись без начфиза. А целесообразнее из этого самого начфиза сделать хорошего строевого командира. Согласен? Я, например, с этим согласен! И поеду я, дорогой ты мой друг, в город А** на курсы «Выстрел». Слыхал о таком учебном заведении? Будут меня учить командовать, а чем? Сам ещё не знаю, но, наверное, чем-нибудь новым! Так-то вот!
Долго и душевно беседовали Егоров с Добровиным, а наутро обменялись своими домашними адресами, записали имена и отчества своих жён и родных, и после завтрака в столовой Егоров проводил своего друга до КТП. Хотел было Егоров пойти с Добровиным на вокзал, но к Добровину подошёл один из сержантов водителей машин и сказал:
Товарищ начфиз! Вам надо ехать в Влг**? Поезд-то в А** оттуда идёт. Так, пожалуйста, садитесь в эту машину, я еду в Влг** и с удовольствием вас подвезу прямо к вокзалу!
Ну, видишь, Егорушка, какой сервис! Давай прощаться!
Они крепко обнялись, поцеловались, пожелали друг другу ни пуха ни пера, и автомашина с Добровиным с места взяла скорость и в мгновение исчезла за поворотом.
Егоров очень болезненно ощущал отсутствие Добровина. Даже и «домой» его не тянуло. Правда, жили в этом «доме» и Полтинин, и Шумин, и Родановский, и Ивицкий, и все они были дружны, и все хорошо, очень хорошо относились к Егорову, но такого близкого, такого сердечного друга, как Добровин, не было. Дом был как бы пуст.
Теперь Егоров после ужина в столовой очень часто шёл в оркестр, беседовал с музыкантами, читал им вслух, и не только газеты, но иногда и Чехова, Горького, Шолохова (книги понемногу стали появляться в библиотеке при клубе части). А потом уходил гулять по лесу. Находил какие-то таинственные тропинки, какие-то сказочные просеки. Но их с каждым днём становилось всё меньше и меньше. Тропинка, манившая ещё вчера в какие-то неведомые дали, сегодня оказывалась перерезанной учебным, а может быть, и не учебным окопом. А на сказочной просеке вырастали макеты домов, появлялись мишени. И всё больше и больше появлялось людей в военной форме.
Однажды вечером, возвращаясь домой, Егорова догнал капитан Безродный.
Как живёте, Егоров? Что нового? Хотя пока-то новостей нет, но ждите, ждите, скоро будут большие новости. Знаете о том, что Рамонов и Герош выехали в Москву? Да, да! Вызвали в Наркомат обороны, в наше Главное управление. Так что новости будут. Готовьтесь!
А дома, прихлёбывая из кружки горячую воду с сухарём, лежащим внутри кружки, Родановский, а он был начальником контрольно-технического пункта, вёл разговор:
Значит, так вот, что теперь делать, не знаю! Пока, значит, сижу и ворон считаю! Чего мне технически контролировать, ума не приложу. Ну чисто, как выметено, ничего не осталось! Под метёлку.
Товарищи что-то поддакивали ему, но Егоров не обратил внимания на слова Родановского и лёг спать.
Но утром он вспомнил жалобы Родановского и решил посмотреть, в чём там дело? Действительно, громадное пространство, занятое боксами для техники, было пусто. Совершенно пусто. Это значило, что всё то, что было здесь, в части, в настоящее время находится в действии, там, на переднем крае. Но ведь и раньше было, что машины и люди убывали, но на их место сейчас же прибывали новые машины и новые люди. Теперь в парке была, пожалуй, даже гнетущая тишина.
Егоров зашёл к Родановскому. Родановский сидел в кабинетике один и задумчиво смотрел в какое-то «Техническое наставление».
А ведь верно, Родановский, обеднел ты! Осиротел прямо-таки! обратился к нему Егоров.
Конечно, обеднел. Уж и солдат своих отпустил, пусть пройдутся, с земляками побрешут, зубы почешут. Всё равно делать тут нечего! Знаешь, Егоров? С тоски можно подохнуть! Честное слово! Вот нечего делать, и все такие мысли в голову лезут Плохо дело!
А почему так получилось? Ты не знаешь? спросил Егоров.
Как не знать! Вот командира и комиссара вызвали в Москву. Приедут они всё и узнаем. А говорят, что будет переформирование. Вот переформируют во что-нибудь, и загудим мы с тобой, ветераны-то части, отсюда, куда черти костей не заносят, вот только куда загудим? Я-то ведь кроме своей техники ни шиша!
И это верно? Может быть так?
Насчет «верно» не знаю, а что может быть это точно. Сам знаешь: всё может быть.
В этот день Егоров работал с оркестром так же серьёзно и кропотливо, как и всегда. Состояние его было вполне нормальным и спокойным.
А слова Родановского были пророческими. Через несколько дней приехали Рамонов и Герош. На другой день было созвано служебное совещание, на котором майор Рамонов прочитал приказ Наркомата обороны, из которого явствовало, что часть майора Рамонова расформировывается в учебный полк и в связи с этим меняются её функции. Зачитав приказ, майор Рамонов сделал небольшую паузу, внимательно посмотрел на сидящих командиров и начал читать штатное расписание, приложенное к приказу. Да, действительно, в новом штатном расписании не было очень многих должностей, в том числе не была упомянута и должность военного капельмейстера. Словом, после того как совещание было закрыто, очень и очень много командиров, оставшихся без должностей, стали тормошить капитана Безродного, стараясь допытаться о своей дальнейшей судьбе. Капитан долго пожимал плечами, а затем сказал, что он ничего сообщить не может, ибо сам ещё ничего не знает, но самые ближайшие дни, а может быть, даже и часы внесут ясность в создавшееся положение.