Ага. Акимов поднял бровь, глянул на Остапчука. Тот спросил, кивнув на Маслова:
Этот что?
Сергей пояснил:
Да вот, выловил на толкучке. Спекулировал, негодяй.
Яблочками, стало быть? со значением уточнил Остапчук, помедлил, вздохнул и принялся снимать с пояса ремень. Одновременно он вел с сослуживцем такого рода разговор:
Я так понимаю, Сергей Павлович, что во всем виновата безотцовщина и полное отсутствие воспитания. Взрослым некогда, кровь проливают, комсомол у станков стоит, вот и разболтались. Не понимает подрастающее поколение повестки дня. А в итоге возникает устойчивая криминальная ячейка, то бишь устойчивая группа шайка Так?
Пожалуй, осторожно поддакнул Акимов, бросив взгляд на «задержанных», у которых небрежные позы сменились на совершенно иные: ручки, сложенные на груди, переползли под седалища, нахально сузившиеся глазки вытаращились и полезли на лоб.
Остапчук, вынув ремень, сложил его вдвое и звонко хлопнул полотном о полотно:
Вот я и думаю: пока руководство в отсутствии, имеет смысл разъяснить ребяткам их заблуждения. Как полагаешь?
Акимов неопределенно хмыкнул и плотоядно оскалился, а сержант продолжил:
Ну-с, кто первый на порку?
Права не имеете, пролепетал Приходько, меняясь в лице.
Остапчук посоветовал:
Ты рот-то закрой, а то я вас заставлю друг друга высечь. Тогда совершенно неловко получится.
Забавник ты, Иван Саныч, заметил капитан Сорокин, появляясь, как всегда, неслышно и не вовремя.
Остапчук смутился от нежданного комплимента, а начальник продолжил:
Что у нас на обед сегодня?
Несовершеннолетний Маслов, спекуляция, доложил Акимов, козырнув.
Такого же рода Приходько, кража, добавил Остапчук, вдевая ремень на место.
Неправда, негромко и спокойно заявил Санька.
Что же ты, гаденыш, городишь, возмутился сержант, когда я тебя сам за ухо выловил. Остальные вот сбежали.
Сорокин некоторое время молчал, переводя взгляд с одного пацана на другого, потом, сделав выбор, указал на Приходько:
Ну-ка, голубь, пойдем со мной. А этого вот, он указал на Маслова, который снова сидел с безмятежным видом, точно его все это не касается, поместите пока в холодную, пусть посидит, отдохнет.
Маслов немедленно воспрял:
Это с чего вдруг?
Сорокин, будто спохватившись, шлепнул себя по лбу:
Точно! Я-то сперва решил, что тут у нас не просто спекуляция, а организованная преступная группа, так что и вопрос стоит наисерьезнейший. Теперь-то вижу ни при чем Витька-то!
Он ласково потрепал Маслова по плечу:
Иди, парень, отдохни, умаялся ведь, после уроков-то. Сергей Палыч, проводи. И незаметно для Витьки подмигнул. Акимов понимающе кивнул.
Остались в кабинете втроем. Николай Николаевич начал снова:
Витька-то что? Ему-то ничего, у него всего-навсего корзинка яблок. Ну что, яблоки как яблоки? А вот откуда они взялись вопрос крайне интересный и статья Уголовного кодекса, прямо сказать, совершенно другая. Поэтому Маслов пусть гуляет, а с тобой мы будем работать. Пройдем.
Он распахнул дверь, вежливо пропустил бледного, но гордого Приходько, имевшего вид пионера-героя, идущего на расстрел, парень выдвинул подбородок и демонстративно заложил за спину руки.
Остапчук, повздыхав, поставил чайник. Некоторое время спустя появился Акимов, донельзя довольный.
Неужто отпустил? спросил недоверчиво Иван Саныч.
Еще чего, отозвался Сергей, довольно потирая руки, держи карман. Посидит пусть, подумает над своим поведением. Грамотные стали «Не имеете права, пожалуюсь прокурору!», ты смотри!
Все-таки надо бы выпороть, кровожадно заметил Иван Саныч.
Согласен.
Некоторое время посидели молча, потом Остапчук, в ожидании чайника, взял протокол Ивановой и кисло осведомился:
Что, очередная сковородка?
Она, болезная.
Которая по счету?
У нас по району ерунда третья. Сверху, видишь ли, понаспускали целый список, и все, как назло, сковороды. Как будто своих у нас нет. Ну как ее искать-то? Их небось и нет уже. Да, ну вот сегодня как раз полдня по толкучкам ходил, торговок дергал молчат, наседки старые. Зато вон Маслова за жабры выловил, сучка мелкого.
Иван Саныч пробежал глазами смех, а не ориентировка. Сковорода старинная, «товарищество Кольчугина», цельная, особые приметы: хорошо обожженная, дно гладкое, борт шесть сантиметров, сама тридцать два в диаметре сковорода новая, без особых примет, чугун сковорода блинная, «хорошая» Ну, не добавить ли «любимая»?
И вот по поводу всех этих кольчугинских, обожженных и хороших, надлежало ехать сначала на один толкучий рынок, потом на второй, спрашивать перекупщиков, цыган вылавливать, а дело-то это не простое. А потом, даже если и найдется эта сковорода, опознают ли любимицу честные хозяюшки? То-то и оно а какая-нибудь хабалистая, наподобие тетки Приходько, может опознать в соседкиной свою и устроить третью мировую.
И из-за чего, главное? посетовал Сергей. Сковородка, подумаешь
Не скажи, возразил Саныч, мясо-рыбу пожарить только в чугуне. Да и яишенку И потом, сковородка товар козырный, не успеешь выставить с руками оторвут, а опознать трудно. Золотые вещички.
Он вдруг хмыкнул:
Да. У меня на приисках до войны еще служил интересный случай вышел. На отлет собирался один такой, хозяйственный, любитель сковородок аж пять штук набрал.
Акимов удивился:
Откуда? Там чугунные прииски, что ли?
А ты погоди, степенно призвал Остапчук, ты слушай дальше. Снег эдакий падает, тихо-претихо, и идет он, стало быть, эдаким фертом на посадку, взвешивается все чин-чинарем. А меня что-то гложет: ишь, думаю, запасливый. Постойте, дорогой гражданин, позвольте глянуть? Ну и глянул.
Ну и? подбодрил Сергей.
Вот и ну, Иван Саныч насыпал заварки в стаканы, золото оказалось.
Ничего себе, пробормотал Сергей, прикинув вес.
Ага. Тут как получается: чугун-то и золото при равном объеме имеют почти одинаковый вес. Вот они и навострились: отливали золотую такую сковородку, зачернили под чугун и вперед.
Ловко.
Ты представь: на приисках работают под дулами, все просматривается, охрана вооруженная и на́ тебе, все равно умудрялись. Сколько уж они наворовали и вывезли до, сколько после уж не ведаю. Финская началась, я и вернулся на материк. Это я к чему
Эпическое повествование сержанта прервал тихий стук в дверь. Вошла, конфузясь, пожилая дама:
Простите, к кому мне написать?
Что случилось? обреченно спросил Остапчук.
Постельное белье пропало, товарищ
Акимов, вздохнув, достал чистый лист, взял перо
«с просушки во дворе дома номер пододеяльник любимый, штопанный в трех местах, заплата из другого материала льняная простыня белая, две наволочки, наперник на подушку пуховую причиненный ущерб считаю для себя значительным»
Хорошо, подушку догадалась не сушить на улице, вздыхала гражданка, смахивая слезу, и, главное, никого во дворе-то не было, девчонки в горелки играли, и они никого постороннего не видели.
Алевтина Феликсовна, опознать в случае чего сумеете?
Ну как же, конечно. У меня все белье помечено: «А» и «Ф», вышитые белой ниткой. Испанской гладью, шелком, особо подчеркнула потерпевшая. Я, конечно, понимаю, у вас серьезные дела, но у меня-то нет теперь ничего.
Увидев, что на выцветшие глаза наворачиваются слезы, Акимов поспешил заверить, что приложат все усилия, будут искать, но вы же понимаете
Понимаю, грустно кивнула старушка, попрощалась и вышла.
Ох-ох-хо Иван Саныч, так ты к чему про сковородки-то начал?
А? А, сковородки да это я так. К тому, что иной раз смотришь мелочь, а на поверку полный ахтунг.
В кабинет вошел Сорокин, непривычно грустный.
Вот не было печали, так подай. Сергей Палыч, выпустишь этого Маслова, а потом наведайся в школу, пошепчись с директором.
Само собой, кивнул Акимов, в первый раз, что ли. Маслов и раньше приторговывал, а Приходько, ну что, Приходько
Нет, ты погоди. Не все еще. Капитан потер лицо, собираясь с мыслями. У нас, товарищи, дела почище. У этого Приходько, изволите видеть, не банда, что по чужим садам шарит. У них, поди ж ты, отряд продразверстки. И занимаются они не воровством, а справедливым перераспределением.
Вот это да, протянул Акимов, экспроприаторы?
Я же сказал: пороть! заметил Иван Саныч.
В общем, нехорошая ситуация в мозгах у нашей смены. По этой половице черт знает куда дойти можно. Помнится, в соседнем районе один такой сопляк идейный карательный отряд сколотил, спекулянтов бить. Ну и забили троих, насмерть. Его счастье, высшую отменили, а то прислониться бы им всем, несмотря на лета Да, в общем, Акимов, ты у нас человек красноречивый, деликатный, донеси до директора. Если прилюдно им выволочку не устроить, они бог весть что натворить могут, самолюбивые сопляки. Тихонько там поговори с Большаковым, с Гладковой. Она там теперь главком?
Пионервожатая.
Вот при Михайловне такой беды не было, проворчал Сорокин, задай вопрос-другой, куда она их ведет?
Акимов пообещал: завтра с утра и отправится. Но получилось по-другому.
Николай Николаич, что с яблоками-то делать? спросил хозяйственный Остапчук.
Чего-чего. Разберем да съедим, не обратно же развешивать.
* * *
Перед самым первым сентября с обмундированием у Кольки вскрылся казус: ботинки оказались на размер меньше, гимнастерка на два. А уж галифе и вовсе с трудом налезали. И это под самое начало учебного года.
Под вечер тридцатого августа Колька пошел разбираться. Завхоз, который требовал, чтобы его величали каптенармусом (на худой конец каптером), держался равнодушно и утверждал, что Пожарский сам виноват. Жрать и расти надо меньше. Колька, с трудом подавив фонтан нецензурщины а она уже подступала к глотке, не стал спорить. Вежливо поинтересовался, что ему теперь делать.
Не знаю, на голубом глазу наврал завхоз и попытался захлопнуть дверь в свое царство. Колька был начеку вовремя подставил ногу. Хорошо, что старые ботинки носил аккуратно, и ни один палец не пострадал: от души хлопнул, старый кулак.
Так я пойду директора спрошу? хлопая глазами, уточнил Николай. (Страшная тайна, что директор уже грозил жадобе-завхозу увольнением по статье, а то и судом, была известна всем.)
Завхоз захлопнул открытый было рот и пару раз клацнул челюстями, после чего уже без звука нацарапал на бумажке адрес и сунул Кольке накладную:
На, ехай, сам разбирайся. Некогда мне с тобой тут.
Вот и ладненько, мирно отозвался Колька, бережно убирая ценную записку в карман гимнастерки. Завтра же и отправлюсь.
Осень в этом году выдалась ранняя, в одночасье сменившая жаркое лето. Вчера еще можно было отмокать в теплом озере, а сегодня с утра налетел лютый ветер прямо с Северного полюса, полил ледяной дождь, листва скукожилась и стала облетать в общем, за неделю, как в сказке, зима сменила лето, и стало совершенно очевидно, что шинелька за прошлую зиму давит в плечах, а в ботинки влезаешь с трудом.
Тут как раз и вскрылось, что Колька растет не по нормативам и что перерос он не только эти ботинки, но и те, что положены ему на следующий год, и даже батины загонные кирзачи. Пришлось влезать в старую казенную обувь, кряхтя и поджимая пальцы.
Тесные, пожаловался он, но отец лишь руками развел:
Что ж мне тебе, лапти сплести или носки обрезать? Все равно придется полдня вот так походить. Получишь со склада тотчас переобуешься, не получишь сгоняй на толчок, возьми подержанные.
И вручил сыну деньги. Колька немедля возмутился:
Пап, ты что? Положено значит, положено, буду выбивать.
Батя одобрил:
Вот и молодец, верно рассудил. Нечего в углу несправедливость оплакивать. И все-таки возьми, мало ли что.
Оговорив с вечера увольнительную у мастера, Колька потопал к электричке пять пятьдесят. Настроение было превосходное, можно сказать, боевое. Учиться, конечно, интересно, но все-таки иной раз хочется эдаким макаром пройти мимо знакомой двери и махнуть на утренней электричке справлять приятное дело.
В отличие от Кольки, у окружающих настрой был не ахти. На платформе по утреннему времени преобладал рабочий люд мрачноватый, а то и угрюмый, иные попахивающие вчерашним, в робах и спецовках. Поэтому-то, как припоминал впоследствии Колька, ему и бросилась в глаза эта женщина в возрасте, но одетая хорошо, местами даже ярко. Поневоле приметишь.
Прежде всего то ли плащ, то ли дождевик удивительного желтого, как лимон, цвета, аж скулы свело. Перчатки не нитяные, а лайковые, на высокой модной прическе не косынка, не платок, тюрбаном свернутый, а крошечная темная шляпка. Шарф переливчатый на шее. На сгибе локтя красивая сумка-ридикюль с золотой застежкой две рыбки.
Но самое главное было у нее на ногах. Во-первых, они были обтянуты каким-то брусничным нейлоном, так что напоминали оковалки ветчины (Колька плотоядно сглотнул). Во-вторых, обувка у нее была просто невиданная: высокие сапожки на шнуровке, то ли черные, то ли красные, да еще и каблуки удивительные, полупрозрачные.
«Она бы рыбок еще внутрь напустила, для пущего форсу», подумал Колька с неприязнью.
Как-то не нравились ему хорошо одетые люди. Причем и лицо-то у тетки этой было совершенно не поганое, нет, лицо приятное, доброе, как у хорошей учительницы. Возможно, ощущая, как потихоньку затекают пальцы в старых ботинках, он с недостойной завистью думал о том, что любая нормальная гражданка в музей бы такое чудо сдала. Или надевала раз в год, на маевку.
«А эта фифа каблуки бьет по щебню! Ишь, барыня»
Он отвернулся, мысли немедленно приобрели более мирное течение в конце концов, какая разница, ему-то что за дело? Скоро и у него самого будут великолепные ботинки хоть на танцы иди.
Колька невольно хмыкнул: из него плясун, как из медведя гималайского. Несколько раз за лето Оля, сломив сопротивление, умудрилась-таки затащить его на новую площадку, но подобное ногобитие было не в Колькином вкусе, да и глупо это как-то.
Оль, ну пустая трата энергии, втолковывал он, если силы остаются после рабочего дня на дерготню, то, стало быть, плохо работал.
Сказал и сам крепко пожалел. Оля не на шутку оскорбилась:
Ты что же, Пожарский, считаешь, что я мало вкалываю? Влез бы ты в мою шкуру
И пошло-поехало.
Пришлось, изображая кротость, молчать и кивать. Причем в глубине души Колька отдавал должное тому, что зря он так. Лично он бы ни за какие шиши не поменялся бы с нею местами.
Тут ведь как дело было?
К сентябрю в тайном движении помогальщиков наметился окончательный кризис, и никакие ссылки на то, что любое общество это как организм, развивается и периодически хандрит, Ольгу не утешали.
А ведь как хорошо все лето занимались добрыми делами: ходили тайными патрулями, чинили лавочки, дрова в дровницы складывали, бочки водой наполняли, коз искали все по писаному! Пололи бабкам огороды и палисадники, поправляли оградки, цветы высаживали, где можно, помогали старым людям кошелки доносить да, с этим что-то не очень получалось. Дошло до того, что Маслову чуть не надавали, когда он попытался у старушенции сумку стащить. Краской наводили звездочки на воротах фронтовиков и семей погибших. А чокнутая бабка Осиповна, пережившая оккупацию, ходила за «художниками» по пятам, старательно соскребала метки ножом, ругалась при этом, как сапожник: свои и так знают, кто где живет, а чужим незачем! А ну как диверсия какая сюда же первым и попадет!
В общем, население демонстрировало полную несознательность и отсутствие понимания. И не без оснований, как выяснилось, ведь тот же Приходько, подлец, жульничал: со своим «патрулем» подламывал ночью чей-нибудь забор, а в светлое время суток благородно его чинил.