На Приморском шоссе, между Репино и Зеленогорском, в советское время был небольшой придорожный ресторан. Когда мы проезжали мимо него, я всегда уточнял у родителей: «Здесь ли дедушка должен плакать?» Ибо это было место, где познакомились Роза Рыкман и Калман Чернин.
Мой второй дед был родом из Харькова, хотя его имя и фамилия наводили на мысль о том, что семья Черниных происходила из Австро-Венгрии. Будучи ребенком, дедушка попал под трамвай и потерял обе ноги, после чего его мать, бывшая доселе безумной, внезапно сказала сама себе «хватит сходить с ума» и вернулась в здравый рассудок. Не знаю, ведает ли медицина о подобных прецедентах.
По образованию Калман Чернин был математиком. В годы войны он находился в эвакуации в Перьми, а после 1945 года стал работать в филиале Института математики РАН в Ленинграде. Ему светила блестящая академическая карьера, но на его продвижение печально отразилась борьба между еврейскими и русскими кланами математиков, сопровождавшая почти всю советскую эпоху. Якобы сам академик Иван Виноградов заявил, что «Чернин попадет в Академию наук только через мой труп!»
Чернину пришлось перейти от теории к практике и заняться новым современным направлением науки программированием. В этой области он работал многие годы с будущим лауреатом Нобелевской премии Леонидом Конторовичем, в соавторстве с которым издал книгу с интригующем названием «Таблицы для численного решения граничных задач теории гармонических функций». При желание, ее можно скачать в интернете и почитать название на досуге перед сном. Все остальное содержание очень напоминает послания от Алекса Юстасу до дешифровки. Возможно, Конторович бывал у нас и дома, но здесь что-то определенное я сказать не могу.
Молодое поколение обычно идеализирует отношения родителей, но мне кажется, что союз бабушки и дедушки был настолько счастливый и крепкий, насколько это было возможно в отношениях между людьми. Речь шла о двух очень сильных личностях, которым пришлось преодолеть в жизни множество препятствий, создаваемых обстоятельствами и людьми. Это были настоящие представители Великого поколения, создавшего Советский Союз.
Со второй половины 1950-х годов жизнь моей будущей семьи, состоявшей на тот момент из трех человек Калмана и Розы Черниных, а также их дочери Тины Кирпиченок, несколько стабилизировалась. Конечно, мы знаем, что советские люди всегда жили в убогой нищете, но все-таки к концу десятилетия мои родители получили двухкомнатную квартиру в «академическом» квартале на улице Жака Дюкло. Петербуржцы знают этот милый уголок на берегу Ольгинского пруда, рядом с лесопарком Сосновка. В ту пору это была фактически окраина города и самой большой проблемой был транспорт. Впрочем, вскоре дед приобрел машину, на которой мои предки ездили летом отдыхать в Крым и Молдавию. Из-за инвалидности водить машину ему было нелегко, дедушка часто попадал в аварии. Первая из них произошла почти сразу же после покупки машины, когда выезжая со двора, наш «Москвич» врезался в машину ГАИ. Но стражи порядка обычно были снисходительны к деду, понимая, как тяжело водить на протезах.
В ту пору Калман Чернин получал заманчивые предложения от различных академических центров Дубны, Минска, Новосибирска. Семья нередко думала о переезде из Ленинграда и лишь стечением обстоятельств я все-таки родился на берегу Невы, а не в Сибири или на своей исторической родине, в Белоруссии. В конце концов мой дед возглавил вычислительный центр Института Арктики и Антарктики, где и проработал до конца своих дней. Помимо своих прямых обязанностей, он писал программы для различных учреждений, поэтому контакты Калмана Чернина простирались от Геленджика на юге до Владивостока на востоке. В его некрологе говорилось, что дед был основателем школы программирования, но здесь я не могу сказать ничего конкретного, уступая слово историкам науки. Бабушка долгие годы трудилась в знаменитом «Кошкином доме», Институте текстильной промышленности на Большой морской улице. Позднее она любила рассказывать про то, как туда в 60-е годы ХХ века приезжал Косыгин, которого никто не узнал, и про заносчивого африканского студента, любившего кричать: «Мой папа Царь!». Я, к сожалению, не поинтересовался у бабушки, организовали ли сему отроку экскурсию в Ипатьевский дом. Также среди ее коллег был потомок знаменитой дореволюционной династии книгоиздателей, то ли Брокгауз, то ли Ефрон. В детстве обувь ему завязывали слуги, и за 50 лет деформированного рабочего государства он так и не освоил этой науки, деликатно прося завязать шнурки кого-нибудь из коллег.
После моего рождения бабушка вышла на пенсию и посвятила себя домашним делам.
Тем временем в романтической атмосфере высокого сталинизма подрастала моя мама. Сначала она училась в школе для девочек, где юные институтки разучивали трогательную песенку: «Я маленькая девочка, танцую и пою, я Сталина не знаю, но я его люблю». Потом, когда мужские женские школы объединили, школьники перешли к развлечениям на свежем воздухе. В Александровском саду у Кронверка Петропавловской крепости, на месте, где похоронены первые строители Петербурга, юные пионеры играли в «Зарницу». Моя мама была назначена командиром одного из отрядов, почему-то в чине «Адмирала». Смысл игры заключался в сдирании погон с противника, но все закончилось хаосом после того, как некий смышленый пионер надел на себя погоны противника, просочился во вражеский отряд и стал сдирать погоны со всех подряд. Началась всеобщая катавасия, и игра была сорвана
После школы мама поступила в педагогический институт им. Герцена, главную кузницу педагогических кадров нашего города, ныне преобразованную в университет. Это было самое начало 1960-х годов, время советской оттепели и триумфов. То и дело студенткам приходилось бегать на Невский проспект, смотреть на проезжавший кортеж Фиделя Кастро или праздновать полет в космос Гагарина. Одновременно с учебой мама преподавала в вечерней школе для взрослых, а летом ездила с курсом на уборку урожая в колхоз, где-то у границы с Финляндией. Впрочем, все эти сопутствующие мероприятия не помешали ей закончить учебу и поступить в аспирантуру. Любопытно, что в течение ряда лет Тинаида обучалась на специальной программе по подготовке учителей для заграницы, с преподаванием предметов на английском языке. Два раза она должна была отправиться за рубеж, в Африку, но первый раз ее поездка сорвалась из-за военного переворота, а вторая командировка в Танзанию не состоялась из-за моего рождения. В то время мама работала в высшей профсоюзной школе. Появление на свет автора этих строк и начавшаяся тяжелая болезнь положили конец честолюбивым амбициям моей матери, что отравляло ее жизнь до последнего дня.
Приведенные выше сведения исчерпывают мои скромные генеалогические познания. Конечно, читатель спросит «Да, кто же его отец?» на что я честно отвечу, что данный текст пишет самый настоящий бастард, вроде Джона Сноу или того веселого паренька, который любил собачек. «Бастард из Ленинграда» или «Артем Поребрик» Вас это устраивает? Подобный статус освобождает меня от труда написания еще пяти страниц о своих предках по отцовской линии. Тем более, что я о них ничего не знаю.
Если у вас хватило терпения дочитать до этих строк, то вы уже поняли, что я не могу похвастаться благородным происхождением. В моем роду не было пожирателей французской булки, тургеневских девушек и даже простых околоточных надзирателей. До начала XX века прапрапрадедушки и прапрапрабабушки Артема Кирпиченка были неисторическими фигурами, как и абсолютное большинство населения Земли. По всей видимости, они занимались грубым физическим трудом или в лучшем случае какой-то мелкой торговлей.
Драматические события конца XIX-начала XX века открыли им путь на страницы этой рукописи. Уже на первых этапах развития капитализма крестьяне направились в крупные города, а затем, в конце 1920-х годов в процесс урбанизации включились и евреи, чьи традиционные занятия канули в Лету вместе с НЭПом. Советская образовательная революция за одно поколение превратила детей выходцев из низов в ученых, юристов и квалифицированных служащих.
*Я думаю, что мои родители ошибались, и если прадеду кто-то и подарил велосипед, то это должен был быть Каганович, как нарком путей сообщения.
Часть I
Ленинград
Ленинград- География
1975-1983-ой
Илларион родил Кузьму, Кузьма родил Евгения, Евгений родил Тинаиду, Тинаида родила Артема.
Я появился на свет 16 апреля 1975 года на берегах Невы, причем это не лирическая отсылка к «Евгению Онегину». Мой родильный дом располагался на Арсенальной набережной по соседству со знаменитой тюрьмой «Кресты». Возможно, аура пенитенциарного учреждения еще каким-то образом отразиться на моей карме, но в тот апрельский день события складывались наилучшим образом. С некой долей фантазии можно представить, что почти сразу же после рождения я увидел из окна залитую солнечным светом Неву. На улице было очень тепло, ведь иногда природа балует ленинградцев жаркими апрельскими днями в качестве компенсации за многовековую пытку дождями.
Знаменательное событие не обошлось без косяков и шероховатостей. Выбравшись из утробы, я почти сразу же залепил ногой по склянке с раствором, которым новорожденным детям промывают глаза. Хулиганство было истолковано как демонстрация бойцовского характера, но в действительности речь шла о свойственной мне неуклюжести и криворукости (в данном случае, скорее, кривоногости). Дальнейшее мое пребывание в родильном доме прошло без существенных инцидентов, и, видимо, за это я удостоился единственного в моей жизни государственного отличия памятной медали «Рожденному в Ленинграде».
Дальнейшие три года моей жизни я помню смутно, как в тумане. Известно, что в этот период я тяжело болел и лежал в больнице. Напоминанием об этом служит небольшой шрам у меня на голове. Как мне рассказывали родители, это был след от укола, мол, на макушке у младенца вены более заметны. Понятно, что это звучит утешительнее, чем «нянечка на пол головой уронила».
Мне кажется, что у меня сохранился образ высокой деревянной кровати-вольера, из которой я норовил вылезти при каждом удобном случае. Совершив этот трюк, я направлялся во вторую комнату, где спали бабушка и дедушка, и устраивался в постели между ними. Сегодня подобный фокус любит проделывать моя собачка, что наводит на мысль о близости между нами и братьями меньшими. Второе воспоминание связано с прогулками я гуляю у ограды Шереметьевского дворца со стороны Фонтанки, играю в песочнице.
Почти все мое детство прошло на задворках знаменитого «Фонтанного дома», дворца графов Шереметьевых. Помимо самого особняка, выходящего на набережную Фонтанки, благородные вельможи возвели между рекой и Литейным проспектом множество различных построек жилье для слуг, конюшни, театр, доходные дома. Здание, где проживали мои родители, считалось ведомственным домом Института Арктики и Антарктики, но первоначально оно предназначалось для дворовых. В XVIII и начале XIX века у благородных донов было принято набирать певчих из малороссийских владений, поэтому многие наши друзья и соседи по двору имели украинские фамилии Искры, Стеценко и др. Но в детстве, я, конечно, этого не знал и ни задумывался о своеобразии дворовой этнографии.
Несмотря на то, что по мере укрепления «Открытого общества» большая часть ленинградских дворов обзавелась воротами и кодовыми замками, вы и сегодня можете посетить мою «малую родину». С Литейного проспекта нужно свернуть в арку с надписью «Театр на Литейном», откуда вы попадаете в небольшой дворик с двумя сквериками. Затем по узкому проходу можно перейти во второй, более крупный двор. Справа в здании можно увидеть встроенные гаражи, бывшие каретные. В одном из них некогда стояла наша машина. Слева в одноэтажной постройке были мастерские Арктического института. Прямо расположен небольшой садик, где в советские времена находилась типовая горка-слоник и качели, и по сей день сохранился какой-то вентиляционный выход. Жители окрестных домов называли его «Темным». Из него через железные решетчатые ворота есть проход к саду перед фасадом Шереметьевского дворца. И вот вы на Фонтанке.
Именно здесь я впервые погружался в купель весенних луж и трогал ладонями теплый асфальт летом. Смена листвы на кронах деревьев сада Шереметьевского дворца сообщала о наступлении нового времени года. Увести меня с прогулки было сложно. Когда же удавалось привести меня домой, я в знак протеста ложился в шубе и зимних сапогах на пол коридора, требуя продолжения банкета.
Взросление неизбежно связано с освоением пространства и постепенно передо мной открылись новые рубежи. Я вышел (разумеется, за руку) за пределы двора и, наверное, годам к пяти уже мог описать Ленинград моего детства. На юге он заканчивался Кузнечным рынком и станцией метро «Владимировская». Раз в неделю мы с бабушкой или мамой ходили на базар за покупками, приобретая там, как правило, творог, фрукты и кислую капусту. Дегустация капусты у различных продавцов была целым ритуалом и почему-то она мне очень хорошо запомнилась. Впрочем, на рынке можно было пробовать и все другие продукты, за исключением, наверное, только сырого мяса. «Владимировская» же была для нас ближайшей станцией метрополитена.
На востоке я редко заходил дальше улиц Некрасова и Жуковского. На Некрасова находился овощной магазин, где мы регулярно совершали покупки, театр Кукол, который я, наверное, посетил пару раз в жизни, и парикмахерская. Визит в последнюю был для меня в детстве сущим кошмаром, причем особый ужас вызвали фены-сушилки для волос, в которые надо было помещать всю голову. В их безопасность я не верил ни секунды, и один только вид фена, ассоциировавшегося с адской мясорубкой для мозгов, вызывал у меня истерику.
На Жуковского, почти напротив Мариинской больницы, рядом с некогда существовавшей булочной, располагался магазин марок. Значки и марки я собирал с самого нежного возраста, скорее всего, с подачи родителей, и к подростковому возрасту у меня уже был большой альбом. Профессиональным филателистом я, конечно, не был, поэтому при покупке марок отдавал предпочтение их внешнему виду и тематике. Неудивительно, что в альбоме преобладали вьетнамские, кубинские и мадагаскарские марки с самолетами, кораблями и автомобилями.
Северная граница города пролегала по улице Пестеля, а на западе двумя важнейшими ориентирами служили Манежная площадь и Михайловский сад. Вопреки заветам русской классики именно туда, а не в Летний сад, меня выводили для дальних прогулок. В то время Михайловский сад еще не был перепланирован. Лужайку перед дворцом украшал бюст скульптора Шубина, а детская площадка помещалась около нынешнего итальянского ресторана. Там я часто играл до темноты в кучах опавших листьев. Позднее, после прочтения рассказа Пантелеева «Честное слово», мне почему-то казалось, что несчастный маленький часовой стоял на своем посту именно в этом парке, где-нибудь у павильона Росси. Манежная площадь представляла для меня интерес детским кинотеатром «Родина» и Михайловским манежем, давно уже ставшим Зимним стадионом. В его фойе находились игровые автоматы, посещение которых было обязательным ритуалом при наличии лишних 15 копеек.