Молодой Амброзини продолжил поиски. От него мы узнаем о последней попытке Джован Баттисты продолжить свою деятельность, прибегнув к покровительству епископа Асти в надежде еще раз продемонстрировать свои необыкновенные способности под давлением толпы поклонников: «в субботу, в День святого апостола Варфоломея (24 августа), вышеупомянутый, по просьбам разных людей, желавших подвергнуться обряду заклинания, по слухам, их было много в связи с тем, что монсеньор епископ Асти совершал визитацию и находился в Кастаньи, Кьеза вместе с архипресвитером Канале приехал туда же И в Кастаньи он приступил к изгнанию бесов в присутствии Монсеньора и других каноников». Разумеется, Кьеза понимал, что его положение безнадежно: «он говорил, что надеется всех излечить с помощью великой веры в могущество Божье и всех призывал твердо верить в то, что Господь их исцелит».
Епископ в происходящее не вмешивался: некоторое время он наблюдал, окруженный священниками из его свиты. Затем, после недолгого совещания с другими духовными лицами, «он воспретил [Кьезе] совершать обряды экзорцизма в своем диоцезе, исходя из запрета, уже наложенного монсеньором архиепископом».
Потерпев поражение, Джован Баттиста возвращается в свой дом в Сантене в обществе архипресвитера Канале, но его слава еще жива. «Часто говорят о том, заключает молодой Амброзини, что он излечил много увечных, сотворив явные чудеса».
6. Пока Габриеле собирал свидетелей защиты, 16 ноября каноник Джован Баттиста Бассо при содействии дона Джованни Франческо Леонетти, главного налогового прокурора Туринской курии, приступил к допросу Джован Баттисты Кьезы, на которого уже был наложен штраф «in facto proprio» (за его собственные действия) в размере 100 лир. Судя по всему, арестован он не был.
Прежде всего ему было предъявлено изъятое у него Manuale parochorun et exorcistarum («Пособие для приходских священников и заклинателей бесов»), к которому были добавлены две рукописные страницы с перечнями излечений. Впрочем, в протоколах суда нет ни этой книги, ни этих страниц; там есть только «бумажный дневник на 15 исписанных страницах, начатый 29 июня и завершенный 15 августа», с содержанием которого мы уже знакомы.
Непосредственно Кьезой заполнена лишь малая его часть; в основном это записи двух его соратников, дона Витторио Негро и клирика Бьяджо Романо из Сантены.
Джован Баттиста начинает свою историю: он сын Джулио Чезаре, скончавшегося несколько лет назад. Сам он из Сантены, но «случилось так, что родился в Черезоле». Ему около сорока лет, и последние десять лет он был священником в Сантене, но не владеет, а только «управляет» приходом в качестве викария, поскольку титулярным попечителем является синьор настоятель Брондзини, живущий в Кьери и в Турине. 5 сентября 1689 г., пройдя проверку у синодальных экзаменаторов, он получил грамоту от архиепископа и назначение викария настоятеля. Никто из его предков не был экзорцистом «и тем более не был одержим бесом»; но около двух-трех лет назад он начал благословлять лихорадочных по Римскому обряду, «и больные говорили мне, что хворь прекратилась. Это известие передавали из уст в уста, и из окрестностей стал стекаться народ», пока к Кьезе не пришла подвергшаяся порче девушка, уже прошедшая обряд изгнания бесов в Кьери и в других местах, но не излечившаяся; и он избавил ее от страданий. Это событие подтолкнуло его к освоению заклинания демонов. «И когда ко мне для благословения от лихорадки пришел некий юноша, служивший в Камбьяно, родственник покойного настоятеля местечка Пистоно, я попросил его поискать, не осталось ли у наследников настоятеля, который был искусным экзорцистом, какой-нибудь книги о сем предмете, и он принес мне упомянутую книгу Manuale exorcistatum («Пособие для заклинателей бесов»), каковой я пользовался последние девять-десять месяцев. И я начал проводить обряды над некоторыми моими прихожанами, хотя и без разрешения своего начальника, и мне казалось, что я могу и даже обязан это делать, в соответствии с наставлением учебника: Parochus tenetur (Настоятелю дóлжно)».
Кьезе сразу задали вопрос, были ли лица, поименованные в списках, «излечены и известно ли ему об их состоянии здоровья до настоящего времени». «Полагаю, сказал он, что многие из них по своей вере в Бога остались свободными Другие же не сохранили свободу после первых обрядов экзорцизма, поскольку, вероятно, их вера была недостаточной».
Защита Кьезы строится на трех пунктах. Прежде всего, на полном соответствии практики и используемых им формул тому, что написано в учебнике в отношении как «произносимых» заклинаний, так и «записок», которые подвешивали на шею животным. Посохом он пользовался «для опоры, поскольку я был так слаб, что не мог стоять на ногах», а на скрипке «если я играл, то для развлечения; я играл на скрипке и на других инструментах частным образом, в своей комнате, и не совмещал такого рода отдых с экзорцизмом».
Вторым пунктом обвинения выступало получение дохода от его деятельности: «я никогда не просил денег или чего-либо другого за изгнание бесов и занимался им из чистого милосердия. Мне казалось, что я, как приходской священник, обязан проявлять милосердие Другие священники и общины, которые приглашали меня с этой целью, могут подтвердить, что я получал от них только пищу и говорил им, что принимаю их из любви к Господу».
Третье обвинение касалось неповиновения приказам, полученным от архиепископа в двух направленных Кьезе письмах. Он всегда старался подчиниться, отвечает тот, и даже его отъезд из Сантены в августе был вызван желанием «уклониться от встречи со множеством народа, стекавшегося в Сантену для излечения».
Однако обвинения были многочисленны, а защита, как видим, малоправдоподобна и сомнительна. Впрочем, Кьеза не собирался давать бой в суде и не думал кого-то убеждать. Вероятно, он понимал, что его дело проиграно, и хотел лишь смягчить грозившее ему наказание: «Моей целью не было стяжание славы и одобрения или выставление себя великим человеком; совершая сии поступки, я действовал со смирением. Я называл себя великим грешником и призывал всех препоручить себя Господу и уверовать в него, дабы получить облегчение; если же я провинился, то прошу прощения у Бога и у своего начальства». Через три дня настоятель Сантены был вызван для подписания показаний. Он прибавил только, что после первого допроса в Турине архиепископ «лично приказал мне продолжать заклинания бесов и чтобы я проявлял милосердие к тем, кто этого просил, так что я и продолжил».
Это последние дошедшие до нас слова Джован Баттисты: в деле отсутствует приговор, если таковой вообще был вынесен. Ни Registra causarum («Перечни дел»), ни Registra sententiarum («Перечни приговоров»), ни архиепископские Provvisioni («Распоряжения») о нем больше не упоминают. Не сохранилось никаких следов ни в нотариальных или приходских актах Сантены, ни в его родном Черезоле, ни в Боргаро, где священником был его дядя по отцу, ни в Мартиненго, где жила его сестра Виттория, жена врача Джован Баттисты Массиа, ни в Канале, где обитал его друг архипресвитер, ни в Турине, куда после второго брака переехал другой его брат Франческо Маурицио. Лишившись должности, он, вероятно, уехал туда, где никто его не знал, и только благодаря счастливой случайности мы сможем получить какие-то сведения о нем нам не известна ни дата его смерти, ни его участь, ни новые потенциальные знакомства. Как следствие, мы способны восстановить его историю, только двигаясь в обратном направлении и задавая вопросы о том, кто он был, откуда происходил, кем были его друзья и близкие, почему он стал целителем и обрел популярность.
7. История Джован Баттисты не является чем-то необычным для тогдашней деревни. Ее исключительность в той тщательности, с которой он вел журнал исцелений, предоставляющий нам количественные данные о его деятельности, равно как и имена, местожительство, болезни злополучных поселян. До этого момента я только излагал факты, не выдвигая гипотез и не комментируя; этот рассказ послужит основой для анализа социальной жизни Сантены. Он, разумеется, будет дополнен другими элементами, будут упомянуты иные события и описана та культурная система, внутри которой рассказанная история не выглядит удивительной.
Структура этой истории, которую мы можем выстроить с помощью точного воспроизведения фактов, даст нам возможность приблизиться к пониманию конкретных поступков во всей их сложности и двусмысленности в контексте многочисленных и противоречивых норм. Тем не менее уместно выдвинуть некоторые предположения о связи между проповедью Кьезы и энтузиазмом его адептов.
С течением времени представления о том, что такое здоровье и что такое болезнь, каковы пределы нормального и ненормального физического (и конечно, психического) состояния, о том, как далеко простираются реальные возможности медицины, сильно менялись. Действительно, существуют две культуры, а условность медицинских понятий параллельна условности понятий магии и религии.
В случае с Джован Баттистой мы должны задаться вопросом: какие представления о болезни и какая этиология кроются в разнообразной череде печальных историй, излагавшихся толпами крестьян, осаждавших его в каждой деревне? Объяснения, строящиеся на сопоставлении сегодняшней науки и науки прошлого или благоприятной, привычной естественной среды и враждебной, неконтролируемой среды доиндустриального общества, склоняются к эволюционистской точке зрения. В некотором смысле они выглядят плеоназмом (наука постепенно накапливает знания), оставляя без внимания проблему наличия иной, нелинейной концепции возникновения болезней. Более удачным представляется разделение этиологий на персоналистские и натуралистские. Разумно допустить одновременное присутствие элементов тех и других в каждом обществе, различая степень и оттенки восприятия преобладающих и переплетающихся каузальных факторов в зависимости от времени, места и социальной группы.
Под персоналистской системой мы понимаем культурные представления, согласно которым болезнь может быть результатом более или менее активного и намеренного вмешательства осмысленного агента (будь то бог, сверхъестественная сила или человек). В этом случае больной будет рассматриваться как объект агрессии (иногда и агрессии, направленной на самого себя) или наказания в отношении конкретного лица. В такой системе вопрос ставится не только о диагнозе, но и о том, кто и почему заболел. В натуралистских системах, напротив, недуг объясняется в безличных терминах, как будто составляющие тело физические элементы приходят в беспорядок, в неравновесное состояние, и причину нарушения можно полностью описать в природных терминах[17].
Понятно, что приведенная классификация это всего лишь абстракция. На самом деле этиологические системы в целом являлись или являются плодом более или менее налаженного симбиоза элементов обеих систем, различающегося в зависимости не только от принадлежности к определенному времени и культуре, но и от различия позиций отдельных групп и индивидов в рамках одного общества и одной ситуации. Исчезновение описанной в этих терминах многофакторной системы сверхъестественных элементов, подчеркивание роли бессознательного в персоналистской этиологии или противостояние более натуралистской позиции науки и более персоналистской позиции здравого смысла существенно не меняют формальной состоятельности данной модели. Она исходит из целого ряда факторов, выступающих в качестве причин болезней, а не из представления о переходе от персоналистской к натуралистской модели, как более соответствующей научному взгляду на мир[18].
Разумеется, приведенные соображения не сводятся лишь к попытке избежать, путем усложнения модели, упрощенных выводов, вытекающих из идеи о смене систем. Ведь если переключить наше внимание с содержания медицинских знаний на понимание причин болезни и на общие принципы понимания причинности, можно будет ответить на вопрос, почему проповедь Кьезы имела такой успех. Существовали и другие целители, лечившие болезни природными средствами или прибегавшие к сверхъестественному. Кроме того, нельзя объяснить популярность нового врачевателя только проведенными им успешными исцелениями или надеждами на выздоровление пациентов, разочаровавшихся в предшествовавших попытках. Не стоит и сводить наблюдаемый феномен к обычному проявлению господствующей культуры.
В самом деле, представления людей о возможных манипуляциях и лечении вытекают из более или менее обширного перечня вероятных причин болезни не только с точки зрения различных представлений о приемах лечения и о пригодных для него врачевателях, но и с точки зрения общего ощущения безопасности и веры в полезность лечения и социальный авторитет данного типа лекарей. Одно дело приписывать болезнь множеству разных причин, не выстраивающихся в строгую иерархию (общественные отношения, природа, сверхъестественное), и совсем другое приписывать ее единственной причине или упорядоченной иерархии ряда возможных причин.
Итак, различие между натуралистской и персоналистской этиологией заключается также в форме каузальной структуры[19]. В первом случае это простая схема: Природа нарушение равновесия болезнь; во втором сложные связи:
Первый вывод состоит в следующем: хотя методика Кьезы подразумевала язык и объяснения персоналистской этиологии, тем не менее из‐за явного акцента на уникальности заболеваний (подтверждаемого процентным соотношением 90 случаев из 100) по своей структуре она схожа с методикой натуралистской медицины, сводя все к одной причине и отвергая идею множественности причин, по всей видимости весьма распространенную в том обществе. Здесь и кроется разгадка его успеха.
Сантена в конце XVII в. переживала сложный период, что было связано с войной и ее последствиями[20]: резким сокращением сбора урожая зерна и винограда из‐за мародерства солдат и, соответственно, растущей смертностью; все это сопровождалось социально-психологическим кризисом, вызванным новыми опасениями, усложнением контроля механизмов межличностных отношений, невозможностью предвидеть развитие событий, а также управлять ситуацией и выстраивать собственное поведение. В атмосфере нараставшего беспокойства перед лицом бедствий, обрушившихся на село, Кьеза предлагал простое объяснение, предлагавшее по крайней мере в его расширенном виде новое и неизвестное прежде истолкование: так происходил переход от многофакторной модели к однозначной связи. Значительность сана священника придавала силу скудной в теоретическом отношении проповеди Кьезы.
Я не хочу сказать, что потребность в объяснительной теории обязательно ведет к поискам единства, скрытого за внешним разнообразием, простоты под маской сложности, порядка за беспорядком или закономерности, кроющейся за исключением. Конечно, общего правила не существует. Я не могу исключать, что в иных ситуациях чрезмерный порядок или чрезмерная простота заставят предпочесть противоположное: беспорядок и сложность. Однако в рассматриваемом нами случае мы сталкиваемся не с обычным разнообразием представлений о причинных связях, приводящих к болезни, а с особой ситуацией тревожности, вызванной обостренным состоянием неопределенности. Если возможно предложить общую формулу, то в подобных случаях из‐за тревожного умножения причинного ряда возникает сильная склонность к более или менее устойчивому восприятию объяснительных гипотез, способных упростить или выстроить иерархию причинности.