А потом пришла она трогательная леди Солей ясное солнце, осветившее дни Бартеломью Трувера. Несмотря на свое благородное происхождение, девушка поддерживала Барте и его непризнанное высоким искусство. Она легко оставила девический комфорт, чтобы попасть в не статичный мир Барте. Они поженились, спустя неделю знакомства. Ее восхищенный взгляд провожал его на арену цирка, а по вечерам она встречала Барте, как героя, победившего пустоту и скуку. Любовь была единственным талантом Солей. Зато ее недостатки болезненность и плохой иммунитет мешали ей сопровождать цирк. Она много хворала и доставляла хлопоты, задерживая гастроли. Когда Бартеломью смирился с этой мыслью, он отвез Солей в родовую усадьбу, где прекрасному, тепличному цветку было самое место. И за это она стала любить его еще больше. Удивительная была женщина. Цирк гастролировал часто, Барте все реже возвращался домой, а Солей чахла в одиночестве. И тогда-то все разрешилось самым естественным образом. На свет появился их первенец Оливье Трувер. Жизнь Солей обрела смысл. Она опекала ребенка, как голубка птенца, три недолгих года, а потом она вновь заболела. Барте подоспел только к не притоптанной дождями могиле. А малыш плакал, требовал, чтобы его отвели к маме, и совсем не спал по ночам. Бартеломью не смог оставить его на нянечек и забрал с собой. И спустя время Оливье научился засыпать вечером и спать всю ночь.
На наследственности и заботе о сытости и безопасности малыша Оли отеческое творчество Барте закончилось. Он мог самозабвенно формировать новую личность для марионетки, но категорически боялся придумывать судьбу Оливье. Мастер Барте опасливо бросал вслух свое желание о том, чтобы сын продолжил его дело, и на этом осекался. Он совсем не хотел равнять своего живого, любопытного, резвого ребенка со своими исключительными, но все же куклами. Барте нанял для Оли двух учителей, которые путешествовали с цирком и занимались образованием мальчика. Во время их сезонного отпуска наступали каникулы. Распорядок прижился, и исправно работающий механизм не отвлекал мастера Барте.
Наконец, они вдвоем не спали в своем зеленом фургоне, и отец впервые учил сына водить кукол.
Запоминай, Оли, тембры и интонации, пластика и жесты никогда не будут искренними, если ты не будешь знать лично каждую куклу, которую ведешь. А для этого надо хорошо знать людей, самых разных. Наблюдай, Оли, учись у реальности. И тогда твои персонажи будут откликаться в людских сердцах. Ты не можешь стать просто актером: ты должен быть поэтом, костюмером, режиссером, хореографом, критиком! Ты должен так искренне желать оживить их, мастер Барте закрыл глаза, сжал сотрясаемые ладони в кулаки и крепко прижал к груди. Так хотеть этого, чтобы тебе пришлось поверить в это на время выступления. Помнишь, я всегда вожу тебя посмотреть на кукольные театры конкурентов, когда представляется возможность? Так. Что делают их персонажи? Что они делают друг с другом?
Оли задумался. Он видел много выступлений, удачных и не очень, но отец желал, чтобы мальчик нашел в них общую черту. Ошибку, которую мастер Барте никогда не допускал сам.
Они всегда дерутся, задумчиво произнес Оли, отчего мастер взглянул на него с надеждой и умилением. Они всегда сводят сценарий к тому, что задира бьет другого персонажа.
Зачем они это делают?
Потому что задире нравится обижать слабых
Не куклы, прервал мастер. Люди. Зачем они бьют одними куклами других?
Оливье нутром чувствовал, что это один из самых важных вопросов, которые когда-либо задавал ему отец. И он ответил:
Потому что всем кажется это смешным. Толпа любит смотреть на бои, неважно, кукол, мужчин, собак или петухов.
Верно, верно, мой мальчик, мастер Барте одобрительно гладил его по плечам и голове. Но скажи, делают ли так наши куклы?
Нет.
Но мы собираем аншлаги и срываем овации?
Да.
Почему?
Мы нашли что-то лучше боли и избиения?
Верно, верно, Оли, мы нашли, ликовал растроганный мастер Барте. Что же это?
Мне сложно выделить что-то одно неуверенно начал Оливье, но судя по тому, как отец кивал, его мысли были на верном пути. Любовь, красоту. Может, правду. Ты иногда добавляешь шутки, высмеивающие этого мерзавца Мытаря и того коммерсанта, и даже политиков. Я не дурак, я все понимаю, да и зритель понимает. Поэтому пусть будет любовь, красота и правда, твердо заявил Оливье, а потом протянул. Наверно, все то, за что можно было бы бить одними куклами других, но ты делаешь так, что не приходится.
Мастер Барте рухнул на кушетку. Его глаза слезились, а рука прикрывала рот. Он кивал и смотрел на свое маленькое гениальное творение. Оли даже немного смутился его хвалебного взгляда. Мастер Барте так ждал, что близкие его поймут, как однажды понял Ле Гри.
Запомни, Оли, для того, чтобы драться, хорошему человеку нужна смелость, а плохому повод. Если однажды ты не найдешь, куда увести сюжет, кроме как в битву, то пусть сражаются. Пусть куклы дерутся. Но если ты смог сделать их по-настоящему красивыми, любимыми и честными, зрители никогда от них не отвернутся.
Оливье показалось, что мастер Барте шмыгнул носом. Он начал перекладывать пледы и недошитые фрагменты костюмов, расчищая кушетку перед сном. Обыкновенно она была похожа на воронье гнездо: горы тряпок, деревяшек и блестяшек. Оливье раньше не напрашивался, но сейчас было самое подходящее время.
Отец, можно мне взять марионетку?
Мастер Барте даже не поднял на него взора, только помахал в сторону полок.
Да-да, возьми Солу, поиграй.
Я не хочу играть. Я хочу попробовать водить, сказал он, отчего мастер все же уставился на мальчика. И не Солу.
Так это Ну. Возьми Орсиньо, предложил растерянный мастер Барте. Он совсем не ожидал, что Оли захочет так скоро приступить к практике. Хотя нет, его не бери, рано тебе еще. Возьми этого
Я хочу взять Живаго, попросил Оливье.
Мастер Барте вновь удивился. Впечатленный вкусом сына, он поджал губы и кивнул.
Пусть будет Живаго, протянул он руку в пригласительном жесте.
Спасибо, просиял Оли и резво вскарабкался по сундукам и коробкам, чтобы достать почтенного драматурга с антресоли.
Он еще раз поблагодарил отца и выскочил, счастливый, на улицу. Вслед ему донеслось: «Только не уноси его далеко. Старику четверть века!». За спиной скрипнула створка двери.
Оли побежал к обозу с разобранной сценой, по дороге он прихватил старый светильник в виде причудливого домика и поджог фитиль внутри с помощью соломинки и уличного факела. Россыпь лучей, пробивающихся сквозь намеренно дырявую крышу, добавила ему веснушек на лице, и без того щедро ими усыпанному. Он с грохотом опустил фонарь на сложенные доски для помоста, чинно усадил Живаго рядом и сам уперся руками, вплотную приблизив лицо к длинному и острому носу марионетки. Оливье думал. Его мысли почти скрипели в нем, как опоры над их головами.
Так-так, мастер Живаго, давайте вспомним вашу историю, обратился он к кукле. Один из первых проектов моего отца, без причины заброшенный. Поэт, драматург, ученый. Прекрасно, почему отец в тебе разочаровался? «Смотри на людей». С кого он тебя писал? Неужели с себя?
Мастер Живаго ни в чем не признавался, только его черные кудри, выбившиеся из-под магистерского бонета, развевались на ночном ветру.
Будто у тебя есть все хорошее, но нет ничего плохого, рассуждал Оливье. Будто ты никогда не совершал ошибок.
Если Живаго случалось выходить на сцену, то только как наблюдателю и рассказчику он читал тексты прологов и эпилогов и изредка песни хора. Неужели мастер Барте доверил кукле лишь авторскую прямую речь, но не расщедрился на собственные амбиции и мечты, заключенные в пределы многомерного ящика кукольной сцены.
Я всегда думал, что под твоей мантией горб. Ты натрудил его многолетней книжной работой. Однажды я спросил папу, и он сказал, что не задумывал никакого горба. Скорее всего, это складки одежды, созданной без хороших лекал откуда бы их было взять мастеру в начале пути? Это скучно. Пусть у тебя там будут крылья. Ты вынужден прятать их ото всех, потому что в университете сначала не поверят, а после измучают тебя. Ты больше не будешь ученым, а будешь подопытным, Оливье гладил двумя пальцами выступ под холкой Живаго. В небе прогремело. Поэтому у тебя есть секрет. И не один. Еще ты влюблен в актрису, но скрываешь и это. А чтобы чаще с ней видеться, ты пишешь новые пьесы. Ты первым и последним уходишь со сцены, сидишь на самом верху шкафа, наблюдая за миром. Ты рассказываешь десятки чужих историй и никогда не делишься своей.
В небе снова пророкотал гром. Оливье вскинул голову. Стена дождя в один миг обрушилась. Мальчик раздосадовано повернулся к марионетке.
Ох, и отругает же меня папа! он потянулся к завязкам на навесе и опустил пологи. Прости, Живаго, не могу отнести тебя на место. Ты промокнешь, и краска на твоем лице точно потечет. Дождись меня здесь, он погрозил указательным пальцем. Я заберу тебя утром.
Сказав это, Оли выскочил наружу и бросился к зеленому фургону, мгновенно промокнув до нитки. Только сокрытая ночью, ливнем и вощеной тканью навеса старая кукла впервые подняла правую руку и потянулась ею за спину, чтобы ощупать то место, где черная мантия выпирала сильнее всего. И тогда, тоже впервые, Живаго улыбнулся.
Глава
II
. Оливье.
Оливье говорил с Живаго два дня. Он взъерошивал свои волосы, словно пес разгонявший блох, в надежде доскрестись ногтями до мозга. Оли не верил себе, но верил кукле. Живаго рассказывал о молодом мастере Барте, о фамильной усадьбе, о том, как дожидался его в крохотной комнате студенческого общежития. А на третий день Оливье набрался смелости и пришел к отцу. Мастер Барте молча выслушал сначала сына, а потом и марионетку. В фургоне повисла пауза, казалось, можно было услышать вдалеке нарастающий звук трещащей медной тарелки. Но вместо барабанной кульминации мастер Барте сказал: «Что ж, ясно». А потом он протянул руку Живаго и тот поднял свои блестящие янтарные глаза, такие же, как у самого Барте, и пожал два пальца своей костлявой ладонью. Обе руки большая и маленькая были перепачканы черным градиентом чернил, никогда не вымывающихся из шершавой кожи ремесленника.
Я рад! тихо, но искренне заверил мастер Живаго.
Я тоже, старый друг, ответил мастер Барте.
Знакомство изменило жизнь Оливье, а позже и всего цирка. Мастер Барте занялся обучением сына: он сидел с ним за изготовлением запчастей, написанием пьес, брал его на репетиции. Несколько месяцев прокатились мимо акробатическим колесом. И едва Оливье выдохнул, как отец преподнес ему новое потрясение. В один из дней он твердо заявил, что театру нужна реформация и уволил всех кукловодов. Расслабленные марионетки сидели тремя рядами перед Труверами, и все они были неподвижны, даже оживший Живаго.
Ты помнишь, что в точности делал? спросил мастер Барте.
Оливье смекнул, о чем речь. Он помнил.
Я придумал ему личность.
Но у него была личность, поправил мастер.
Нет, возразил Оли. Он впервые вступил с ним в спор о театре. У него были дела задачи, как у персонажа пьесы, которому не надо жить за ее пределами. А я обрисовал его черты с ходу, те, что подмечал по ночам, разглядывая его перед сном. Это было похоже на эскиз ты редко его делаешь, только когда «нагуливаешь» вдохновение. Если бы я знал, мне стоило лучше постараться.
Он виновато посмотрел на Живаго, но тот склонил почтительно голову, выражая благодарность.
Хм, правда, правда, признал мастер. А у кого, по-твоему, в нашем театре есть свои черты? Вне сцены.
Думаю, у Солы точно есть.
Оба взглянули на упомянутую девушку. Она сегодня была облачена в лучшее из своих платьев из яркого желтого шелка с огромным бантом на поясе и кружевным высоким воротником. Рыжая куколка сидела неподвижно, едва склонив голову на бок.
Ты талантливый мальчик, Оли. Иначе и быть не могло. В свои двенадцать лет
Мне тринадцать, перебил Оливье. А когда отец посмотрел на него с удивлением, сказал. Позавчера мне исполнилось тринадцать.
Мастер Барте устало выдохнул. Вина ужалила его, как неудачно приколотая булавка. Он постарался ее выудить.
Что ж, я ужасный отец. Нет, нет, это правда. Я почти не обращал на тебя внимания, а теперь, когда получил подтверждение, что ты пошел в меня, нагрузил работой, как взрослого. Даже забыл о таком важном празднике, повинился он.
Не то, что бы мы регулярно его праздновали, пожал плечами Оливье. Я помню раза два, нет, три. Два раза инициатива принадлежала Маро. А потом она умерла. Ле Гри поздравил меня с семилетием.
Не добивай меня, Оли, помотал головой мастер.
Это не в упрек, мальчик посмотрел вслед отцу, который с тяжелым вздохом присел на расписанный куб и стянул чепец с головы.
Смотр марионеток проводился сегодня неспроста: мастер хотел поручить ему весь театр. Но Оли, до того вдохновленный, сейчас был напуган. Он не мог оживить их всех.
Я не понимаю, как это сделать, начал Оливье. Я совершенно не представляю, каким должен быть настоящий Орсиньо или старик Женераль, или его слуга, или девица, за которой он постоянно ухлестывает, или
Оли, Оли, постой, мастер Барте взял его руки в свои и принялся успокаивать.
Я ошибусь. Я совсем не знаю людей за пределами нашего цирка. Я не, он запнулся. Он даже не знал, чего не знает таков был парадокс его невежества.
Мастер Барте гладил мальчика по волосам и рукам, словно баюкал плаксивого ребенка. Он совсем не разобрался за эти месяцы, как обращаться с тринадцатилетним сыном, и когда дети перестают быть в сущности детьми.
Я не тороплю тебя, убеждал он. Нисколько не подгоняю. У тебя есть талант, его нужно развивать. Я выгнал кукловодов не потому, что рассчитываю на твой скорый успех. Просто хочу, чтобы ты учился без гнета зависти и интриг артистов, которые рано или поздно поймут, что не годятся тебе в подметки. Мальчик мой, скажи, если желаешь, чтобы тебя оставили в покое Невозможно принудить быть творцом.
Я хочу, я очень хочу, Оливье начал собирать слезы на ресницах, едва заметно вдрогнув плечами. Но мне так страшно Они же потом будут живыми, правда, живыми. Ошибаться никак нельзя.
Мастер Барте широко улыбнулся и потрепал Оливье за щеку.
Это как с детьми. Им нужно дать жизнь и еще то, на что ты способен расщедриться. И все. И на этом все.
Оливье поджал губы, и его уголок рта уполз куда-то набок. Он так сдерживал эмоции. Оливье размашисто кивнул, тряхнув черными кудряшками. В растворенной под тканью шатра тишине пахло тяжелой сладостью театральных костюмов. Мастер Барте безмолвно подобрал сюртук со спинки стула и пошел на выход. Оливье так и стоял, понурив голову и держа руки в карманах брюк. Мастер обернулся и бросил ему напоследок:
Мы все равно ошибаемся.
Полог закрылся за ним, как кулиса в конце акта. Трава под подошвами ботинок была влажной и холодила ноги. Оливье поднял взгляд на безучастных марионеток. И только Живаго неловко ему улыбнулся и сказал: «Мне нравится, каким вы меня сделали». Приободренный Оливье улыбчиво наморщил нос в благодарность. Его глаза шарили по рядам в поисках следующего творения. Но на ум ничего не шло. Тогда Оливье позвал Живаго «пойдемте» и протянул руку. Тот вскарабкался по его рукаву и уселся на плечи, как ребенок на шею отца в зрительской толпе. И Оливье пошел искать материалы для творчества. Цирк стоял в небольшом городке под говорящим названием Шевальон. Большинство местных жителей происходили из военной аристократии, и потому местное общество походило на закостенелое дворянское собрание матушки, тетушки, дети, старики и незамужние девицы, ожидавшие, когда в соседние дома вернуться отпускные офицеры. Тихое, чинное место. В таких местах фактически правит не губернатор, а какой-нибудь совет попечителей из почетных горожан, которые обожают гирлянды из фонариков, ухоженные клумбы и сезонные мероприятия. Любой балаган вызывал у них чистоплюйскую панику, поэтому бродячих артистов они не привечали. Однако происхождение мастера Барте давало им возможность найти оправдание своей радости от посещения его представлений.