Собор, да. Тогда в октябре, пятнадцатого числа, наставники собрали нас в молельном доме и сказали, что конец света будет сегодня. И сегодня же Отец Искупитель обретет плоть и явится нам. Встречать его нужно будет в священном месте. Сказали, что это будет Софийский собор в Полоцке. И мы пошли. Торжественно, с песнями. Зашли внутрь, стояли там и пели, больше ничего. Ждали конца света, ха-ха. Там были туристы, прохожие, много людей. На нас смотрели, фотографировали. Потом приехала милиция, ОМОН, нас хватали и садили в машины. Мы сопротивлялись, нас били. Вот и все. Конца света не случилось.
Пустая пачка смотрела на Дубова нутром из фольги. Светлана ткнула в пепельницу последний окурок.
А потом я узнала, что сделали с Петей и другими ребятами. Подробностей я не знаю, мне потом рассказали. Но больше я его не видела, даже мертвого. Хоронили в закрытом гробу, сами понимаете. Даже не думаю, что судмедэксперты разбирались, кто там и где. Потом я ездила в Черноозерск, где все это случилось. Спустилась в тот подвал. Там все черное. Стены, потолок, пол. Даже запах как будто остался. Знаете, как горелое мясо. Меня замутило. Я думаю, с собором это был отвлекающий маневр, чтобы мы, рядовые члены, были подальше. Чтобы не сумели спасти детей. Нам сказали оставить их там, а самих отправили в Полоцк, встречать конец света. Похороны я плохо помню. Муж был убит боже, я и подумать не могла, что мужчина может так плакать. Больше мы с ним не разговаривали никогда. После похорон он просто стоял и молча смотрел на меня. С осуждением, с укором. Мне хотелось умереть от этого взгляда. С женщиной той у него ничего не получилось. С той, к которой он ушел тогда. Сейчас один живет. Остался там, дома. В Полоцке. Я там жить больше не могла. Вся округа на ушах стояла. Сразу после похорон я на пару месяцев в больницу попала. В психушку, если честно, как и многие из секты. Кто-то с собой кончал. Я на стенку лезла, опять кошмары начались. Да такие, что даже сейчас вспоминать страшно. Как будто наяву. Потом ничего, полегчало. Но жить там дальше было сложно. Соседи знали, кто я. Весь город знал. И Новополоцк, и Черноозерск. Там все рядом, как на ладони. Родители мои меня тоже не простили. Они умерли уже, на похоронах я не была. Мы так и не поговорили. Я сюда уехала, в Минск, у меня тут тетка двоюродная жила, инвалид. У нее удар случился, я за ней лежачей смотрела, квартира эта мне осталась. Сейчас работаю сторожем в школе, уборщицей на полставки. Ничего, на жизнь хватает. Сколько мне тут одной надо. Скоро на пенсию. Кошмары мне больше не снятся. Ничего не снится. Только темнота. Сплю я вообще мало, часа четыре хватает. Потом полночи сижу, читаю или телевизор смотрю. Курю много. Вот и все
Дубов кивнул.
Спасибо.
Она горько усмехнулась.
Пожалуйста.
А еще, Светлана. Можете вспомнить что-нибудь странное.
Странное? А разве до этого было не странно?
Я имею в виду что-нибудь, что врезалось в память. Такое, он развел руками, прямо из ряда вон.
Ну, она подняла глаза, свадьба разве что.
Свадьба?
Да. Как-то на собрании к нам вывели мальчика и девочку. Красивенькие такие, помню. Как куколки. Мальчик во фраке, девочка в белом платье с фатой. Кто-то из наставников говорил, что это, мол, жених и невеста. Плоть от плоти Отца Искупителя. Так и сказал, я помню. Что через них он явится в мир. Они ходили туда-сюда, а мы пели и хлопали.
Что это были за дети?
Не знаю. Больше я их не видела. Ни до, ни после.
Еще, позвольте. Вы помните детскую передачу «Страна радости»?
«Страна радости»? переспросила она, нахмурив лоб. Это это подождите, «Страна радости». Это та, где был тот клоун, который играл на дудочке? Еще имя у него было такое смешное. Как же э
Фунтик, подсказал Дубов.
Да, точно, Фунтик. Что-то такое припоминаю. А что?
Ваш сын, Петя часто ее смотрел?
Смотрел, конечно. Часто или нет, сказать уже не могу. Наверное, часто. Старался не пропускать. Все ее смотрели, хорошая передача была. Мультики там, помню, показывали. Еще клоун этот
А что вы пели?
Что? Светлана не поняла вопроса.
Вы говорили, что на собраниях вы часто пели. Пели и тогда, в Софийском соборе, когда за вами приехал ОМОН. Вот я и спрашиваю что. Какие конкретно песни? Хоть строчку не вспомните? Хоть пару слов?
Она затянулась сигаретой, поерзала в кресле, прищурила глаза, вспоминая.
Ну знаете, Сергей, смущенно улыбнулась, вот честно, не вспомню. Из головы совсем вылетело. За столько-то лет, неудивительно. Помню только, что пели о чем-то таком хорошем, светлом. Вот поешь и свет переполняет тебя. Хорошо так становится, легко, радостно. Как будто не знаю даже. Как будто солнечный свет пьешь.
Она замолчала, держа сигарету во рту, определенно что-то вспоминая.
Это мне тогда так казалось, добавила она тихо.
А теперь?
Теперь? Теперь я начала думать об этих песнях и мне кажется, что сегодня я не засну. Давайте закончим на этом.
Хорошо. Я и так очень благодарен вам за разговор.
А вот еще, поспешно сказала она, словно боясь забыть. Вы спрашивали про странное. Наших детей иногда куда-то уводили, Петю тоже. Возвращался он всегда какой-то заторможенный, вялый. Как будто под гипнозом, или его там накачивали чем-то. Говорили, что Петя особенно приглянулся отцу. Ну, Отцу Искупителю. Я радовалась этому. Петя правда был хорошенький. А потом его и других ребят, кто особенно приглянулся Больше ничего не было. Не помню. Честно.
Она поспешно закончила фразу. Дубов понял, что она ждет, чтобы он быстрее ушел. Он поднялся.
Спасибо вам, Светлана. За все. Я, пожалуй, пойду.
Я провожу.
В прихожей, пока он одевался, она снова заговорила.
Это вам спасибо. Мне давно надо было выговориться. Особенно такому человеку, как вы. Тоже она помялась, жертве. А вы еще деньги мне предлагали за встречу. Ничего не надо, правда. Просто рассказать. Как звали вашу жену?
Дубов застегнул куртку.
Таня.
У нее было как? Похоже на мой случай?
Да. Точь-в-точь.
А сын ваш?..
Николай. Коля
Коля, повторила она ласково, отчего у Дубова все сжалось внутри, горло сдавило, защипало в глазах, Коленька. Сколько ему было бы сейчас?
Дв голос Дубова дрогнул, он проглотил комок в горле, Двадцать девять.
А Пете уже тридцать. У него день рождения был в сентябре. Две недели назад.
Перед его уходом она спросила Дубова тихо, будто стесняясь.
Как думаете, Сергей, а вдруг это правда? Вдруг наши дети действительно сейчас в каком-нибудь хорошем месте?
Дубов посмотрел на нее в упор. Светлана стояла, едва заметно переминаясь с ноги на ногу, ждала ответа.
Нет, сказал он коротко, честно. Я не думаю, что моему сыну где-то было бы лучше, чем со мной.
Он помолчал секунду, добавил:
И с мамой.
Она сжала губы и молча кивнула, соглашаясь.
Мне пора, сказал он, переступая порог, Простите.
Он вышел на тускло освещенную лестничную клетку, быстро спустился по лестнице. В ушах звенел женский голос.
Выдохнул он только в трамвае. Редко ездил по Минску на личном транспорте, предпочитал общественный. Не любил местной дорожной суеты, хамства, растущих пробок.
Дубов устроился у окна, покрытого с обратной стороны прозрачными капельками октябрьского дождя. Прущая изнутри пустота комом стояла в горле, сушила. Язык скользнул по губам. Еще раз. Незаметный на первый взгляд, непроизвольный жест много значил для Дубова. Он знал, как можно избавиться от неприятного чувства, залить пустоту. Как назло, снаружи мимо проплыла светящаяся вывеска винного магазина. Неоновые буквы с названием местного алкогольного бренда. Трамвай остановился, двери раскрылись, впуская и выпуская пассажиров. На секунду в голове мелькнула шальная мысль. Выйти на остановке, перейти улицу, открыть заветную дверь, за которой будут стеллажи с рядами бутылок с манящими жидкостями, цветными и прозрачными, послабее и покрепче. Все они ждали только одного, когда их откроют. Жаждали оказаться внутри него. Дубо даже не заметил, как схватился за поручень, намереваясь встать с сиденья.
Нет, одернул он себя, сиди, падла! Двери закрылись. Трамвай прозвенел и плавно двинулся вперед, оставляя позади светящуюся вывеску и подлые мысли. Три тысячи четыреста пятьдесят шесть дней, если считать сегодняшний. Ровно столько он не пил. Ни капли. Девять с половиной лет, скоро юбилей. Тогда в последний раз он напился на день рождения Коли, когда тому исполнилось бы двадцать. Он взрослый ответственный человек с силой воли. Если сорваться сейчас, то все покатится к черту. Он это понимал. Пропадут даром собрания анонимных алкоголиков, все эти их этапы, ступени и кураторы. Пропадет его, Дубова, честное слово, которое он дал после того самого последнего, по-настоящему последнего раза. Дал Коле и Тане, их памяти. Если он сорвется сейчас, это будет значить, что его слово ничего не значит. Улетят в трубу все те остатки самоуважения, которые он так усердно копил эти девять с половиной лет. Снова разверзнется перед ним безостановочная и бездонная алкогольная бездна. Потому что в глубине души Дубов знал, что если сейчас начнет по новой, то остановиться уже не сможет. Тогда выход будет только один черный пистолет, который хранился в нижнем ящике письменного стола. Без лицензии и разрешения, купленный много лет назад у сомнительного типа с неясной биографией. Тяжелый, приятный в руке, щемяще, до тоски похожий на тот табельный, который был у него на службе. Когда он был следователем, офицером. В скучных пафосных фильмах, которые Дубов иногда смотрел, говорили, что бывших офицеров не бывает. Бывают-бывают, не надо себя обманывать. И он, Дубов, яркое тому подтверждение. Бывший следователь, бывший офицер, бывший муж, бывший отец.
С печальными мыслями он вышел на своей остановке. Парящая в воздухе мокрая водяная пыль превратилась в полноценный дождь. Осенний, холодный, тяжелый и бесконечный, который зарядит на всю ночь, а возможно и на несколько дней. Сутки перевалили за вечер, уверено поползли к ночи, оставляя людям фальшивый свет уличных фонарей.
Дома Дубов первым делом пошел к компьютеру, к рабочему столу, заваленному бумагами, фотографиями и записями. Он просидит за ним до поздней ночи. Будет копаться в файлах, листать блокноты и записные книжки. Отвлекаться на ужин, туалет, музыку и ролики в интернете, чтобы разгрузить голову. Будет отвлекаться на фотографии. Не те, что запечатлели места преступлений, связанные с сектой. И не те, на которых были позорные тайны его теперешних клиентов. Фотографии из папки на компьютере, замаскированные названием «ТиК», Таня и Коля. И там они, все вместе. Вдвоем, втроем и по-отдельности. Самая первая, там одна только Таня. Молодая, маленькая и худенькая, с каштановыми волосами, спадающими на плечи. Стоит на фоне кирпичной стены в легком цветастом платье. Дубов хорошо помнил тот день, ту Таню, то платье, ту улыбку и даже ту стену. Это фото он сделал сам на отцовский пленочный «Кодак», который тот привез в восьмидесятых из командировки в Венгрию.
Они были молоды, Союз еще не развалился, но уже трещал по швам, Дубов только-только начал служить в милиции. Они с Таней приехали в Черноозерск, посмотреть дом, который достался ей от умершей тетки.
Вдвоем они тряслись в душном автобусе из Минска до Полоцка, потом еще битый час пытались узнать, как добраться оттуда до конечного пункта назначения. Дом был кирпичный, низкий, пришибленный к земле, но длинный и узкий, как барак. Внутри была прихожая, кухня и огромная главная комната с полом из потертых крашеных досок. Там пахло сажей и затхлостью, солнечным светом и ушедшим человеческим теплом. Комната казалась бесконечно пустой. Таня говорила, раньше ее разделяли шкафами и перегородками, подробно объясняла, где стояли кровати, где спали дед с бабкой и сама тетка, которая была здесь последней хозяйкой. В день их приезда Дубов увидел там только большую скрипучую кровать на пружинах, стол и стулья в центре и низкий комод у стены. Еще его удивили окна. Огромные, они шли по стенам через каждые полметра. Сам дом стоял на перекрестке в микрорайоне, который местные называли Старым Городом, и поначалу Дубов почувствовал себя неуютно. Он расхаживал по комнате и казалось, что сквозь эти окна на него смотрит весь мир, подглядывает любопытным глазом. Даже сами стены, казалось, становились прозрачными.
Столько окон, чтобы было светлее, объяснила потом Таня, для экономии электричества.
А мебель где ставили? спрашивал Дубов.
Прямо здесь, по центру. Как внутренние стены. Разделяли все на маленькие комнаты. Тут помню шкафы стояли в ряд, сундуки какие-то бабушкины. Дед еще перегородки из досок сбивал. Потом менял их местами. Бывало, идешь между всем этим, как по коридору, лабиринту какому-то, будто в сказке. Тогда не казалось, что здесь так много места. А теперь смотрю, пространство огромное просто. Можно хоть дискотеки устраивать. Давай оставим так, не будем ничего менять. Пусть будет много места. Мне нравится так. Давай?
Давай, согласился Дубов.
Он всегда с ней соглашался. Тогда тоже.
Стоял прекрасный солнечный день. Лучи проникали в комнату сквозь окна, застывали на полу и на стенах яркими пятнами. В них плавали пылинки, медленно опускались, переворачивались.
Потом они распаковали вещи и долго гуляли по городу. Таня показала ему Западную Двину, на другом берегу которой высились жилые многоэтажки и трубы заводов соседнего Новополоцка. Показала озеро Черное, давшее название городу, с чистой прозрачной водой и поросшими соснами песчаными берегами. Там они долго стояли, обнявшись, на деревянном причале, доски которого упруго прогибались под ногами. Они гуляли по узким, словно деревенским улицам, изучали руины старинного монастыря, которые Дубов несколько раз щелкнул на отцовский фотоаппарат. Постояли у памятника героям-комсомольцам, погибшим здесь в годы Гражданской войны и у вечного огня, окруженного мраморными плитами с фамилиями земляков, погибших уже на войне Великой. Видели бюст сурового генерала-танкиста Платова у местного краеведческого музея. Генерал родился здесь и погиб в сорок пятом где-то в Германии. Сам краеведческий музей оказался в тот день закрыт. Они с Таней ели мороженное в вазочках в кафе кинотеатра «Беларусь» и смотрели там «АССУ», в которой Виктор Цой пел про перемены. Таня очень любила этот фильм, как и песни «Кино».
Они вернулись домой вечером, когда еще было светло. Тогда Дубов и сделал эту фотографию, которая теперь хранилась на его компьютере, он отсканировал ее и оцифровал. Улыбающаяся Таня на фоне кирпичной стены в легком цветастом платье. Хорошая фотография, хороший день.
Дома Дубов поцеловал Таню и уже не смог остановиться. Схватил ее в охапку и усадил на подоконник прямо напротив одного из этих огромных, всевидящих окон. Она сама ловко стянула с себя белые невесомые трусики. Ткань скользнула по бедрам, по гладким икрам и осталась на полу. Таня послушно обхватила Дубова ногами и задвигалась с ним в такт. Дубов не спешил, делал все медленно, нежно, как она любила. Прижимался щекой к ее каштановым волосам, вдыхал их запах, шептал что-то ей на ухо. Миру было все равно. На улице, за окном ходили люди, проезжали автомобили. За прерывистым Таниным дыханием Дубов слышал чей-то смех, трель велосипедного звонка и шелест листьев на теплом летнем ветру. Таня застонала громче, коротко вскрикнула, ее ножки задрожали и только сильнее обхватили его, не отпуская. Дубов, как завороженный смотрел в окно, прижавшись лбом к горячему стеклу, и продолжал двигаться. Когда все закончилось, он увидел, как совсем рядом, по тротуару возле дома, проехала на велосипеде черноволосая девушка. Она чему-то улыбалась и громко сигналила в звонок на руле.