Вы что творите, возгри[17]?
Мы не творим, угрюмо ответил один, видимо, старший.
Кто такие, откуда взялись? В сей избушке сто лет никто не жил.
Мы переяславские.
Южного Переяславля или нашего, Залесского?
Княжества Переяславского, бежали от монголов, здесь их нету.
Ладно, бежали от монголов, понимаю, страшно. Собачку пошто забижаете?
Кусается сильно, ответил второй, более весёлым голосом. На вервь пытаемся посадить, не хочет, обороняется.
Тебя самого привязать тоже визжать и борониться станешь. Али примиришься?
На разговор вышла женщина средних лет в длинном сарафане, простоволосая: чёрно-серебряные под светом луны, волосы ниспадали почти до земли.
Гордей, Власий! позвала вполголоса.
Матушка, мы здесь! дружно ответили братья.
С кем вы там?
Дядько соседский.
Подошла ближе, Трофим узрел гриву волос, которая тут же заполонила всё его воображение, волосы были волнисты, тщательно ухожены, от них пахло сиренью и жимолостью. По женщине сразу было заметно, что пришлая, рязанка никогда не позволит себе выйти во двор простоволосой.
Ой, да ты, должно быть, наш соседушка, заговорила на подходе. А мои хлопцы куда пропали, я искать, в избе нету, а они здесь
Увидев, что Трофим хорошо одет, заулыбалась ласково.
Вот молодцы, что тебя зустретили, а то живём и не знаем, кто рядышком. А тут дядько пригожий такий
Я уже спал, но хлопцы занимались тем, что катовали собачонку, а она визжит громко.
Приблуда якась, а они до хаты её взяли.
Вблизи Трофим увидел длинный, крючковатый нос женщины, глаза цепкие, холодные и некрасиво кривящуюся нижнюю тонкую губу, когда говорила.
Обозлился.
Добрые люди давно почивают, а не по чужим дворам ходят.
Хлопцы, геть в хату!
Они ушли, хлюпая носами от обиды.
Я Антонина, сказала женщина примирительно. Ты на них не шибко серчай, без батька растут. Его звали воевода Бакай, он погиб на Калке, а мы пришли в эти края, а то там шибко страшно житие.
Трофим слышал, что в Рязань, Владимир, Ярославль, Ростов, Суздаль хлынул поток переселенцев из южных княжеств.
Ну, тогда и обживайтесь, ответил он.
Хату нам разрешил воевода рязанский, не помню, как его кличут, занимать, всем сказал, берите, что пустует, дабы не пустовало.
Добро. Меня Трофим зовут. А воевода рязанский именем Данила Данилыч.
Ты его знаешь? Сразу видно, что не простой дружинник ты, Трофим.
Я пока и сам не знаю, кто я Недавно из половецкого полона возвернулся, три года в неволе.
Боже мой, три года!
Да, три потерянных года. Матушка померла, пока я на степняков хрип гнул.
Ништо, Трофим, ещё не в годах и всё у тебя впереди. А хлопцы мои хорошие, вот на имена свои не откликаются, старший Гордей любит имя Гоздор, а Власий Пустовин.
Ин ладно, у каждого своё прозвище, какое по нраву.
Собаку, если хочешь, забери себе, авось пригодится, мне с ней морока.
Трофим обрадовался, всё-таки живая душа в избе появится.
Спаси Боже за это!
Антонина принесла щенка.
Опытным глазом Трофим определил, что это выжлец[18], и обрадовался того больше.
Ах ты, красавец! взял на руки щенка, а тот доверчиво прижался к новому хозяину, почувствовав доброту. Ежели нужда какая приспеет, завсегда обращайся, сказал Антонине от чистого сердца.
Может, и обращусь, отвечала она.
Щенку в руках Трофима нравилось, он стал ластиться и понемножку поскуливать.
Да ты голоден, вьюнок Ничего, покормим.
В глиняную миску налил молока, покрошил хлеба.
Поев, щенок устроился у порога на старом холсте и мгновенно уснул.
Вот те и сторожевая застава, улыбнулся Трофим. Устал пёсик. Ништо, опочинь, джаным[19], ласково сказал вслух и зажал себе рот.
Не в первый раз ловил себя на том, что при размышлении вслух либо разговоре (хорошо, что говорить приходилось не так уж много) с языка слетают половецкие и монгольские слова, а также слова того языка, на котором говорили в неволе.
«Надобно обвыкать баить токмо по-русски», убеждал себя, но не всегда получалось.
Трофим пока ещё не знал, что его грядущая служба у рязанского князя будет связана со знанием степняцких языков.
Баженка! позвал спозаранку соседского мальца. Вот тебе собачка-выжлец, будешь за ней ходить. Хочешь?
А как же! Я с собачками умею разговаривать. Как его кликать?
Трофим поскрёб в затылке, про имя собачки совсем запамятовал.
Зови его Албыч. Годится?
Добро, мне по нраву.
Ишь ты, по нраву! Ин ладно, в погребе молоко, хлеб в холстине завёрнут, корми его и себя не забывай.
А ты куда с утра пораньше? серьёзно спросил Баженка.
Трофим от души засмеялся.
Много будешь знать, скоро состаришься.
Ещё не скоро, это ты уже старый.
Я старый? Вот те раз! Ин ладно, для тебя, оно понятно, я старый.
Ты дружинник? Одёжа-то какая красивая!
Дружинник? Вот пострел, угадал! Нет, брат, бери повыше.
Он вышел на крыльцо, надел шапку и увидел, что от соседской избы идёт Антонина, неся на вытянутых руках дымящуюся миску. Была она в строгом платке, сарафане. Высокая, стройная, красивая.
Трофим засмотрелся, и сердце сладко заныло.
Трофим, я с утра варила гороховую похлёбку, уж отведай, сказала соседка, ласково улыбаясь. Правда, у вас почему-то и суп, и похлёбку называют «ухой». Ну вот, пусть это будет уха гороховая Сам-то себе вряд ли что станешь варить.
Да, с варевом у меня худо. Могу кусок мяса на костре поджарить, вот и всё, ответил Трофим, чувствуя, как в животе заурчало.
Вот и поешь, пока горячее.
Никак не могу, Антонина, поспешать в детинец надо. За заботу спаси тебя Бог! Вот вечером я бы с удовольствием похлёбки отведал.
Вечером будет и что-нибудь повкуснее, отвечала она заботливо.
Трофим благодарно склонил голову и быстрым шагом пошёл вдоль Серебрянки по направлению к Серебряным воротам Рязанского кремля.
Голова покруживалась от запаха, который исходил от Антонины, её улыбка, её забота о нём О нём давно никто не заботился, и еды вареной он давненько не отведывал.
«Какова! восхищённо думал о соседке. Как идёт, как смотрит!»
Уже одно то, что рядом с ним живёт ладная женщина, вдова, которая с такой душевностью отнеслась к нему, основательно подогревало его и приподнимало настроение.
Было раннее утро.
Духота, томившая ночью, отошла, сменившись утренней речной прохладой.
Тишина и покой.
Плеск рыбы на реке.
Коровьи рожки.
Шёл Трофим через берёзовый околок, шёл и сердце радовалось: дома.
Он знал, что Евпатий с утра вызван пред княжеские очи и непременно проедет через Серебряные ворота, хотя, может статься, и через Подольские. Но тут уж как повезёт.
Завидев впереди полтора десятка всадников, ускорил шаг, спеша к воротам.
«Не ошибся, через Серебряные ворота поехал друже», радостно думал Трофим.
Евпатий и Лев Гаврилович ехали впереди. Следом за ними, оба на вороных жеребцах с богатой сбруей Вадим Данилович Кофа и очень похожий на него, но более пожилой боярин, в собольей шапке и тёмно-синем кафтане, расшитом золотыми нитями, рязанский воевода Данила Данилович Кофа родной брат.
Трофим успел вовремя, стал сбоку, снял шапку и низко поклонился.
Батюшка! вскричал Евпатий. Это же Трофим! Как и есть Трофим! А я слышал, сгинул ты в половецком плену
Соскочил с коня и подбежал.
Друже! Трофиме! Неужли и вправду вживе?
Евпатий, я слышал, что и ты оказался вживе, отвечал Трофим, и говорят, самым чудесным образом.
Оба рассмеялись.
Трофим поразился, как возмужал его десятник, как заматерел, раздался в плечах.
«Могутной», только успел подумать, как оказался в медвежьих объятиях.
Евпатий, просипел, стиснутый. Удавишь ведь Руки аки клещи кузнецкие.
Хлипок ты стал, Трофим, услышал в ответ.
Нет, Евпатий, я ещё силён, просто ты стал зело изряден мощью.
Друже, чую, разговоров у князя будет множество, посему заутре жду у батюшки, торопливо сказал Евпатий. Приходи в Межградье, недалече от Подольских ворот, спросишь у дружинников Льва Гаврилыча.
А что это там?
Там тебе и скажут, и обскажут. Ко Льву Гаврилычу, токмо и говори.
А всё же?..
Тайная княжеская служба.
Трофим едва не задохнулся от волнения: ничего себе!
Меня туда пропустят? спросил совсем глупо.
А то как же, друже! Батюшка говорил о тебе с князем намедни.
Евпатий сел на коня и немного осадил его. Горяч конь у десятника.
Трофим хотел шуткануть беспечно, но вовремя прикусил язык на всякий случай. Теперь стало понятно, почему дружинники так смирели перед взором Вадима Даниловича Кофы, почему он в княжеские покои входил, как в свой собственный терем. А ведь он не самый главный, главнее его Лев Гаврилович Коловрат, вот ведь в чём дело.
Отряд подъехал вплотную к воротам.
Стражи, завидев Евпатия, так усердно застучали древками копий и так широко улыбались, что Вадиму Даниловичу пришлось сделать строгое лицо и даже пригрозить кулаком.
Смолчали и построжели для вида.
Зеваки, собравшиеся у ворот, рыбари да рядовичи, гости в возках, жаждущие княжеской милости, глядели на Трофима с почтением, и он стал зело доволен.
Доволен, но немного встревожен.
«Тайная княжеская служба? Вот это да, думал он. А я с какого боку? Что я могу? Моё дело на коне скакать да врага разить мечом. Ну, застава сторожевая тоже по мне. Но не более того. Я чай, заутре мне всё дотошно растолкуют».
Пока Трофим соображал, из детинца вышел княжеский бирич и объявил всем собравшимся:
Нынче рязанский князь Ингварь Игоревич недужен и принимать никого не станет. Весь день.
Все нехотя стали расходиться и разъезжаться.
И Трофим пошёл к своей избе.
«Земля чужая урон наш»
Год битвы при Калке, как ни странно, более всего заставил задуматься северо-восточных князей: владимирского и рязанского. Особенно рязанского. Почему так? После гибели Александра Леонтьевича Поповича тайными делами ведал воевода Еремей Глебович, и, не в обиду ему будет сказано, ведал неважнецки. В зловещем отражении реки Калки не чуял он никакой беды, веруя в несокрушимую силу владимиро-суздальского войска.
Южные княжества, первыми испытавшие на себе монгольский меч и последними страшное окончательное поражение, беспечно вели межусобные войны, деля территории, силу влияния, смердов.
Северо-восточные княжества, не испытавшие в тот год никакого военного лиха, каждое по-своему восприняло худые вести, которые привезли Алёша Суздалец во Владимир, Евпатий Коловрат в Рязань.
Алёша Суздалец пред грозные очи великого князя Юрия Всеволодовича так и не попал. С ним говорил городской воевода Пётр Ослядукович. Он-то и намекнул туманно, что-де Еремей Глебович ныне далече и сопровождает государя по каким-то зело скрытым и неотложным делам.
К рассказу Алёши Суздальца воевода отнёсся пренебрежительно, благо что выслушал, хмыкнув при этом, мол, побьём всех без разбору, пусть только сунутся.
Да и что ты так яришься? спросил воевода. Воевода тайных дел Еремей, после похода на Чернигов, обо всём государя известил, ныне батюшка ведает, что к чему, и никаких монголов не страшится.
Еремей в открытом бою с монголами не сталкивался, голов им не рубил, сам в ответ меча не получал, вони ихней не вынюхивал и, кто они такое, даже близко не разумеет. А должон бы!
Ну ты, не много ли берёшь на себя? возмутился Пётр Ослядукович. Мал ещё воеводе Владимирского княжества указывать, где и кого вынюхивать. В порубе за словеса свои посидеть не желаешь? А коли не желаешь, давай-ка езжай в свой Суждаль, проведай матушку да батюшку. А не то
Выйдя от воеводы, Алёша ругнулся, помянув лукавого[20], нехотя дал в зубы молодому гридню[21], который, как показалось раздосадованному витязю, скалился про него.
Сел на коня, прикрикнул на своего оруженосца Кондрата и поскакал в Суздаль, последовав совету воеводы.
Совсем иначе повёл себя рязанский правитель. И дело не только в порубежном положении княжества, не только в самой личности Евпатия, к двадцати трём годам снискавшего себе славу, но и в громком имени его отца, ставшего легендой при жизни.
С радостью тебя, Лев Гаврилыч!
Юрий Игоревич подошёл к воеводе и обнял душевно.
Благодарствую, княже! Уж и не чаял
Голос воеводы дрогнул.
Дозволишь Евпатию поклониться князьям рязанским?
Зови!
Вадим Данилович открыл обе створы дверей.
Вошёл Евпатий.
Господи! Как возмужал-то, как возмужал! воскликнул князь. А ведь всего-то прошло четыре месяца.
Евпатий поклонился.
Разумею, что за сей краткий срок прожито немало жизней и друзей верных, отважных потеряно великое множество, продолжал князь. Ингварь Игоревич велел принять вас с честью, выслушать со вниманием и совет держать всем сообща.
Жестом пригласил сесть.
Евпатию Коловрату рязанский правитель велел выразить особую радость. И я к велению сему с удовольствием присоединяюсь.
Он трижды обнял Евпатия и облобызал в щёки.
Сам-то Ингварь Игоревич недужен, други мои, зело недужен.
Все знали о тяжкой хворобе рязанского князя, искренне сожалели, ибо знали, что немало испытаний выпало на его долю. В сечах Ингварь Игоревич никогда не прятался за спинами дружинников, чудом уцелел при Исадском злодеянии, беспрестанно поднимал Рязань из пепла и радел за неё и строил. При его правлении половецкие набеги стали столь редки, что матери перестали пугать детей словом «половцы».
Сейчас, расходуя последние жизненные силы, Ингварь Игоревич заботился строительством Льговского Успенского монастыря, для чего из Византии были выписаны зодчие и свозился камень-гранит, камень-ракушечник, белый камень со всех окраин Рязанского княжества.
Здесь ли Данила Данилыч?
Брат ждёт твоего слова, ответил Вадим Данилович.
Зови немедля.
Княже, дозволь?
Юрий Игоревич кивнул.
Прикажи покликать моего верного друга и оруженосца Найдёна, он сын кузнеца Светозара. Светлая голова, острые очи, мог видеть то, чего и я не узрел. Сражался буестно[22].
Светозар старшина кузнецов, почитаем и уважаем рязанцами и не только. Рад, что и его сын плоть от плоти рязанской. Позвать!
Найдён поклонился князю и остался стоять возле лавки, не смея сесть рядом с воеводами. Стоял до тех пор, пока Лев Гаврилович не прикрикнул, заметив недовольство в глазах князя.
Дружинники у дверей распахнули обе створы, вошёл княжич Фёдор Юрьевич. Все встали и поклонились. Княжич поклонился в ответ, тряхнув русыми кудрями.
Княжича любили все: незлобив, не заносчив, прост в общении, княжеским происхождением не тыкает каждому встречному в лицо, ведёт себя скромно, любит читать летописные своды.
По первости выслушали рассказ Евпатия и Найдёна.
Поохали, повздыхали о судьбе витязей.
Князь поручил Льву Гавриловичу и Вадиму Даниловичу усилить внимание на Дикое поле и подготовить прелагатаев для засылки к ставке самого монгольского владыки.
Как его кличут, Лев Гаврилыч?
Чингис-хан, княже.
Ох ты, как звучно! Что сие значит?
Верховный владыка, присланный небом Что-то такое.
Пора бы уж поболее разведать о владыке сём грозном и помыслах его.
Разговоры в просторной горнице княжеского дворца продолжались далеко за полночь. Уже не один, а несколько витых византийских подсвечников стояло на столах, освещая щедрое угощение и раскрасневшиеся лица сидящих.
Каждому из присутствующих льстило, что Юрий Игоревич с ним советуется, внимательно выслушивает и учитывает сказанное при решении.
Было наказано поднять число сторожевых застав, дабы в каждой ратников стало не менее двудесяти.
Сторожам вникать в Дикое поле более чем на пядь десятков вёрст, с попеременной сменой гонцов, аще[23] таковые спонадобятся.
Тайной княжеской службе иметь число прелагатаев, кое способно многократно разведывать в половецких аймагах и кышлагах, Асских[24] горах, Дербенте, Грузии, Хорезме, до самой монгольской стороны.