Старшие в кольчуги, а Алешенька сверкающие позолотой доспехи вытребовал. В оружие первым делом лук попросил.
Ох, и ленив же рукой махнуть, ворчит Илья Муромец, а сам копье (древко простая длань не обхватит) и булаву отмыслил.
Добрынюшка меч обоюдоострый:
Уж я-то найду ему дело!
Нарядившись и вооружившись, затребовали коней своих, оставленных в Киеве. И получили тех самых или очень похожих.
Вскочив в седло, Попович горделиво повертел головой:
Ну, кто теперь скажет, что хвастлив да уверток я?
Брат ты наш, согласился Добрыня Никитич, а Илья Иванович промолчал.
Помолчал и молвил:
Сбираясь на ратный подвиг, можно бы и.
И диво! Кот не стал возражать, когда посередь скатерти вспучилась крутыми боками бочка пенной медовухи с плавающей в ней ендовой.
Подсуетись, Алеша, попросил Добрыня.
Попович с седла наклонился, зачерпнул в сосуд и, покосившись на хозяина, преподнес питье Илье Иванычу.
Пока богатыри крутились верхами вокруг бочки, Ученый вновь вернулся к своим мечтам и решил, что в принципе все возможно нет такой силы на белом свете, способной противостоять этим тартыгам. Главное не дать им выбиться из повиновения. Пусть лучше пьют, поют и смеются до поры вот как сейчас! а придет пора, то и покажут силищу свою против тех, на кого он укажет. Ему нетрудно было представить богатырей в ярости и клочки врага по закоулочкам. О том, что делать дальше, в дупло домысливать пошел.
Богатыри пустили коней на выпас, сняли доспехи и прилегли головами на седла.
Кот утром вернулся с тоскою в глазах и нелепым приказом вырвать дуб с корнем и забросить далеко в море на волю волн. Что его подвигнуло на сей приговор, осталось неведомым богатырям. Но не ослушались облапили мощный ствол с трех сторон, напряглись и вырвали дерево из земли вместе с корнями. Потом отнесли к морю и забросили далеко-далеко аж до самого горизонта. В земле под его корнями обнаружилась цепь золотая о тридцати двух звеньях, толщиною в кулак ну, баснословной цены и красы неписанной.
Эту куда?
Сейчас, сейчас, суетился у самобранки Ученый Кот.
Своим хотением и ее подмогой сварганил большущего (в два конских роста) белого верблюда. Меж его горбов и повелел намотать цепь. Сам поверху уселся и дал команду:
По коням! Нас Киев ждет!
Порушив дуб, богатыри остались возбуждены глаза блестели, на ликах суровость, губы замочками, надутые. Словно что-то несут и боятся расплескать по дороге. Оседлали коней и пустились вслед за воеводой хвостатым. Ехали и молчали даже Попович, который всегда заразительно хохотал, когда был весел или пьян, когда солнце светило и дождя не лило
Молчат тартыги, чем же путь сократить? думает Ученый Кот, и решил пока на музыку положить стих свой, надысь сотворенный. Сочинил мелодию и не просто мурлыкал себе под нос, а пел с упоением и во весь голос. Богатыри ж перебрасывались хмурыми взглядами, не вникая в суть вот разбазлался, черт хвостатый!
Солнце, обойдя полукружьем землю, легло краешком на горизонт.
Сейчас станем на ночлег, закажем вина, и будем пировать, заявил воевода.
Но опять не услышал «Уррра-а!». Богатыри даже не улыбнулись, и на привале больше налегали на трапезу, усов с бородами не макнув в заморское пойло. А Кот, никогда прежде непимший, на радостях перебрал затеял пляску подле костра, бубенцами над головой потрясая. Потом пытался обучить сумрачных воев игре в кости. Потом.
Спать совершенно не хотелось потянуло его и на песни.
Рубиново светились угли костра, ночной ветерок снисходительно трепал дым.
Песнь о дубе у лукоморья, о сказочной стороне, где Русью пахнет, где леший бродит, русалка на ветвях томно сидит ночной порой в степи бескрайней показалась Коту особенно значимой, полной таинственных полунамеков, животрепещущей интриги и до предела романтичной. Он шибко расчувствовался.
А можно то же, но веселей! неожиданно громко сказал Алексей.
Как? автор и исполнитель с сожалением отник от душещипательного настроя.
Для начала Попович попросил медовухи осушил ендову; угостил побратимов. Утробно рыгнув, потребовал гусли. Тронул струны и затянул тенорком:
Лукоморья больше нет,
От дубов простыл и след
Спев куплет, Алеша оглянулся на бородатых те грянули дружным басом:
Ты уймись, уймись, тоска,
У меня в груди
Алешенька крякнул от удовольствия и вновь прошелся по струнам.
Здесь и вправду ходит кот,
Как направо, так поёт,
Как налево, так загнёт анекдот
Хватит! Ученый Кот подскочил со своего места. Заткнитесь все!
Потом заходил вокруг костра, покачиваясь от выпитого вина:
Я ни черта не понимаю! Так испохабить мое творение! Как вы посмели! Ироды!
Богатыри умолкли, пожимая плечами, не зная, что возразить весело просто и все.
Коту захотелось рыкнуть на них воеводою, чтоб убоялись и затряслись, но из горла вырвалось только:
Мур-р-р!
Не очень-то грозно. Он в отчаянии кинулся прочь. Вот оно горе-то от ума.
Короче, случилась беда:
сошел по пьяне Кот Ученый с ума и стал просто котом, до полевок охочим;
верблюд-подлюга (а как еще скажешь?) самобранку сжевал и с цепью убег;
проснулись утром богатыри, повздыхали за пропажу кота-верблюда-самобранки-цепи, коней оседлали и поехали в Киев к князю на службу обратно проситься
Давно это было В преданья старины глубокой записали повесть сию.
Но в Лукоморье до сей поры помнят Кота Ученого, богатырей и верблюда белого с цепью златой, что блазнится счастьем, убегающим за горизонт.
Случай со студенткой
Обстоятельства в такой же мере творят людей,
в какой люди творят обстоятельства.
(К. Маркс и Ф. Энгельс)
Зимний вечер. На западе догорал и не мог догореть печальный закат. Наконец стемнело. Нагрянул незваный гость северный ветер, закружил метель на пустынной улице. Вороха снега полетели вдоль домов, поползли позёмкой по тротуарам, сумасшедшие пляски затеяли под качающимися фонарями. Засыпало крыши и окна, за рекой метель бушевала в стонущем парке.
По улице шёл человек, подняв ворот длинного пальто и согнувшись навстречу ветру. Тёплый шарф плескался за его спиной, ноги шаркали и скользили, лицо секло снегом. Окна одноэтажных домов, закрытые ставнями, казались нежилыми нигде не пробивался лучик света. А из этого, старого, добротной кирпичной кладки особняка через лёгкие занавески щедро лился свет на тротуар и заснеженную дорогу.
К нему и свернул человек.
У стены спинкой к окну стояла кровать. На ней поверх одеяла лежала девушка в опрятном ситцевом платье с книгою в руках. Она читала, шевеля губами. Усталое и милое лицо её не выражало интереса, глаза были равнодушные, синие с поволокой. Она опустила книгу на грудь, завела прядь волнистых волос за ухо и взглянула на подруг.
Девчата наряжались в театр и весело щебетали.
Так то ж не танцы кто в театрах-то знакомится?
Ну и что! Думаешь, туда парни не ходят? Ходят, да ещё какие интеллигентные.
Ну и о чём, Зинуля, ты будешь с ними говорить?
А я скажу: здрасьте, мне девятнадцать лет, я студентка, пою, танцую, играю на гитаре давайте дружить,
И запела:
Ах, водевиль, водевиль, водевиль!
Её подружка Вера, босоногая, в одной шёлковой сорочке, присела в жеманном реверансе перед зеркалом, заговорила в нос и картаво:
Театр? Ах, как это несовременно, господа. Там актёры со скукой и отвращением смотрят в зал пустыми глазами и прямо на сцене пьют водку.
Кто это сказал?
Читала.
Девчата хохочут, снуют по комнатам, заканчивая сборы. По оконным занавескам мечутся их тени.
Ты, Людочка, не скучай мы скоро придём. Крепко не спи и не забудь лекарство перед сном.
У девушки с книгой на ресницах выступили слёзы. Она смахнула их украдкой, легла на бок, подперев рукой щёку. Молчала и слушала.
Бойкая ты, Зинка, говорила Вера, зажав шпильки в зубах. А вдруг нарвёшься на какого-нибудь маньяка-убийцу?
Мой час ещё далёк отметка не сделана. А умирать пора придёт, всё равно не отвертишься: муха крылышком заденет хлоп и помер.
Чайник закипел на электроплитке. Люда сняла его и опять легла. Уже давно ей чудился какой-то шорох за окном. Было так грустно и весело смотреть на девчонок, что не вслушивалась, думала вьюга. Но тут явственно услышала скрипнул снег под чьими-то ногами. Девушка быстро откинула угол занавески и прильнула к стеклу. Под перекрещивающимся светом из дома и от уличного фонаря прямо под окном увидела Люда седого большелобого старика, без шапки, в длинном пальто. Он стоял, вытянув шею, и глядел на неё. Она вздрогнула от неожиданности.
Вам что здесь надо? спросила она через стекло.
Старик ещё вытянул шею, стоял и смотрел на неё. Потом погрозил ей указательным пальцем сухой руки без варежки. Люда отпрянула от окна, задёрнув занавеску. Сердце её отчаянно билось. Заскрипел снег за окном звук шагов удалялся.
Ты что? Ты с кем там? не отрываясь от своих дел, спросили девчонки.
Испугалась, ответила Люда. Старик какой-то под окном ходит без шапки, пальцем погрозил. Девчонки, как вы пойдёте? Вдруг он вас заловит.
Это не ходить, что старик какой-то пальцем погрозил? Зинка задиристо вздёрнула брови.
На несчастье он погрозил, тихо сказала Люда.
Брось, Людка. Онанист какой-нибудь в окна заглядывает. Вот мы его с Веркой в сугроб толкнём, сказала Зина, подходя к окну.
Люда отвернулась, по щекам её текли слёзы. Вера присела к ней на кровать, погладила колено, потом дёрнула занавеску.
Видишь, дурёха, никого нет. Фокус-покус смойся с глаз.
За окном ветер разорвал снежные облака, в бездомном чёрном небе засверкали звёзды.
Дом номер шестьдесят три по улице Набережной был разделён на две половины кирпичною кладкой в дверном проёме. В одной его части жила хозяйка высокая, костлявая старуха, с суровым замкнутым лицом, с тонкими плотно сжатыми губами и глубоко запавшими, в тёмных обводах, глазами. Весь её вид говорил ох, сколько же я пережила на своём веку, и совсем в душе моей не осталось ни мягкости, ни душевности, ни теплоты. Соседи считали старуху злющей и твёрдой, как кремень.
Другая половина уже много лет сдавалась жильцам. Сейчас там квартировали три девушки студентки Троицкого зооветеринарного института.
В тот памятный зимний вечер в гостях у хозяйки был некий старик. Его узкое лицо словно вырезано из старого дерева, сухого растрескавшегося, в тёмных провалах глазниц, будто колючки притаились, щёки впалые, глубокие вертикальные морщины бороздили их, редкие седые волосы по краям выпуклого лба едва прикрывали бледные, с синими прожилками виски, на худой, морщинистой шее тоненькая цепочка уходит куда-то под старую фланелевую рубаху.
За окном свистит и гуляет ветер, за окном ничто не мешает ему разбойничать, а в маленькой кухоньке тепло и уютно. Старики пьют, обжигаясь, душистый чай и ведут неторопливую беседу.
Добротно, добротно раньше строили дома, говорил гость, шумно отхлёбывая с блюдечка. Сколько уж лет обители вашей?
И и и, не помню уже, хозяйка провела тонкой, высохшей, почти прозрачной рукой по лбу. Много. Вы всегда прямо как снег на голову. А позовёшь, думала, и не дождёшься.
Не только по своей воле, братья послали, старик достал огромный белый платок и трубно высморкался, потом вытер раскрасневшуюся шею и закончил помолодевшим голосом. Удостовериться.
Старуха укоризненно посмотрела на него и покачала головой:
В наши ли годы безголовым на двор выходить?
А я не просто на двор выходил, я соседушек ваших смотрел.
Они перекинулись понимающими взглядами.
Видел, батюшка?
Видел, сестрица.
Хозяйка, сопя, полезла на лавку, из каких-то закутков извлекла старую, рассыпающуюся книжонку, стянутую тонким резиновым колечком. Сняв его, старуха разложила книжонку на столе перед собой. Некоторые из замусолиных страничек приходится даже не перелистывать, а перекладывать. Видно, что пользуются ею с незапамятных времён. На листочках неровными каракулями записаны то ли чьи-то фамилии, то ли стихи, то ли молитвы.
Старуха нашла меж страниц фотографию, присмотревшись, протянула гостю:
Эту?
Девушка совсем молоденькая, лет восемнадцати не больше. Лицо открытое и славное, вздёрнутый носик, маленький рот с пухлыми губами, большие глаза удивлённо смотрят в объектив.
Кажись, она, круглолицая, кивнул гость.
И продолжил:
Не просто это, сестра, человека порешить. Ножом убить не просто, а уж духом извести против естества это. Может Ему одному и под силу или первым ученикам его. Ты как совладаешь?
Старуха молчит, не спешит с ответом, смотрит куда-то в сторону. Потом цедит сквозь зубы:
Не подъезжай, батюшка, ничего не скажу. Сам увидишь.
А скоро ли?
За окном хлопает дверь, слышны задорные голоса, смех, весело скрипит снег.
Ну вот, ушли, сказала хозяйка, прислушиваясь. Допьём чаёк да приступим чего волынить.
Они пьют чай молча, сосредоточенно.
Проходит полчаса.
Старуха убирает со стола, вытирает насухо. Открывает печную заслонку, ворошит в голландке кочергой, неловко ставит её в угол, и она падает с громким стуком.
Руки-крюки, ругается старуха, оторвать не жалко.
Она садится за стол, кладёт перед собой Людмилину фотографию. Меж пальцами зажата большая «цыганская» игла. Лицо хозяйки напряглось, взгляд вонзился в фотографию, руки медленно рисуют круги над столом.
Проходит некоторое время. Движения рук становятся исступлёнными, мелкие судороги дёргают лицо, до неузнаваемости преображают его гримасы. Губы шелестят, шелестят, старуха что-то шепчет не разобрать. В уголках рта появляются и лопаются белые пузырьки.
В фотографию девушки вонзается игла, пригвоздив её к столу.
Голос старухи прорезается:
Сейчас безумная боль гоняет её по комнатам, не даёт места.
Безумный вид у самой ворожеи: губы трясутся, в распахнутых глазах горят нечеловеческая злоба и каменная решимость. Движения её рук порывистые, энергичные. Судороги беспрерывно дёргают и изменяют её лицо.
Она готова разбить себе голову.
Меж трясущихся пальцев каким-то чудом появляется суконная нить. Петля захлёстывает иглу и затягивается.
За стеной приглушённо вскрикнули.
Старик вздрагивает всем телом, привстаёт, пятясь от стола, не отрывая заворожённого взгляда от иглы, петли и крючковатых дрожащих пальцев хозяйки. Неподдельный страх отражается в его глазах. Он зримо чувствует, как затягивается петля на молодой шее и давит, давит, принося освобождение от пронзительной боли.
Всё!
Старуха откинулась на спинку стула и, кажется, лишилась сознания. Глаза её закрыты, на лице ни кровинки, из-под чёрных запёкшихся губ прорывается стон.
В доме воцарилась гнетущая тишина. Где-то по соседству завыла собака.
Подружки возвращались поздно. Морозило. Дорога от театра к дому, на окраину, казалась вечностью. Они спотыкались на обледенелых тротуарах, с трудом пробирались на занесённых перекрёстках. Казалось, конца не будет страшным тёмным улицам с глухими заборами, холодными глазницами окон.
Наконец, когда увидели свой дом, светящий окнами, будто корабль, причаливший к берегу, они побежали, взявшись за руки, оставляя за спиной все свои страхи и радуясь ждущему теплу и бесконечным рассказам о виденном.
Трель звонка гулко донеслась через запертую дверь. И не сразу, а может после пятого или десятого нажатия на скользкую кнопку, звук его стал казаться незнакомым, странным, раздающимся будто в пустом доме.
Люда! Людка! Открой, засоня!
Девчата молотили в дверь до боли в костяшках пальцах, стучали в стекла и оконные переплёты. Отчаявшись, поскреблись к хозяйке. Старуха им не открыла, а через дверь прокаркала, что нечего шляться по ночам, и она, наверное, им откажет от места.