Прости, страдалица!..
Глава 3
Апрель, тепло На вербах набухли почки. Скоро Пасха!
Боже мой! Во что превратилась мелкая Десёнка, по которой мы бродили, сняв штанишки. Река вышла из берегов, разлилась по набережной, затопила на той стороне огромный луг и подступила к бору.
Это уже не река, а море. И мне жутко весело глядеть, как вода всё ширится, как поднимается всё выше и как, кружaсь, плывут по ней голубые льдины-крыги,18 отороченные белыми пушистыми каемками.
Река плещется около наших верб, окунувших ветки в ледяную воду, облизывает тропку, бегущую к хате деда мимо сада Лукашевичей.
Можно пускать бумажные кораблики прямо от ворот, у которых покачивается лодка. Держим мы ее на веревке, привязав к забору. Встревоженные отец и мать в который раз выходят поглядеть на верх реки, на полузатопленные вербы, на фундамент, к которому подбирается вода, Я знаю, что будут они выходить и ночью поглядеть, не прибывает ли вода и не подмыта ли крутая насыпь, на которой стоит наш дом.
Беспокойство охватывает меня. Я засыпаю с тревожной мыслью «Что будет завтра?»
Проснувшись, бросаюсь к окнам. Мимо верб скользит полоса густого льда.
Слава Богу! крестится отец. Должно на низу прорвало. Вода как будто спала.
Я выбегаю за калитку и слышу мягкий, ровный шум. По мокрой набережной носятся мои приятели, размахивая палками, а у воды толкутся Праснецы, Верховодки, Бодины, вооруженные баграми. Они ловят пни, коряги, хворост и прочий хлам, пригодный в печку. Как только показывается доска или бревно, вспыхивают гвалт и суматоха, потому что ловцы забегают за границы чужих участков и каждый норовит ухватить добычу первым. Иные лезут в воду, а то и на льдину и тогда раздаются вопли ужаса одних, крики энергичного подбадривания других и перекатывается ругань третьих.
Вода чуть-чуть спала, но течет быстрее, чем накануне. Большие крыги надвигаются на нашу хату, сминают кроны верб, ползут на тропку, беззвучно лопаются и, кружась, несутся к Лукашевичам. «А вдруг» думается мне «на низу опять затор?..» Опять поднимется вода, подмоет насыпь, а тут ещё в фундамент ударит большая крыга, ну и полетит моя изба вверх тормашками страшно!» И я, отходя ко сну, бью поклоны перед образами, а потом молюсь под одеялом угоднику Николаю, чтобы вода спала и все было хорошо.
Переживания эти так сильны, а воображаемые страхи так реальны, что, когда я пошел в солдаты, а потом, покинув родину, скитался по сопкам и пустыням Казахстана, мне снился всё один и тот же сон. Ночь Безбрежная темная река несет на мою хату и на меня, стоящего перед калиткой, огромную волну. Вот она подходит к насыпи, накатывается на фундамент я плачу, бьюсь во сне, кричу, но не могу проснуться И о ужас! эта волна опрокидывается на хату, которая летит в бездонную пучину. Я просыпаюсь весь измученный, покрытый холодным потом и обтираю мокрое лицо.
Лед прошел. Вода не прибывает. Она на улице, во дворе, на огородах сплошное море, из которого выглядывают заборы, изгороди, кусты лозы, березняка, олешника19. По морю скользят дощаники, плоты, корыта. Ребята плавают даже на звеньях сломанных заборов, а то и на бревне или на доске между двух бочек. Лодка наша совсем рядом, перед крыльцом. Батька отправляется на ней в город через затопленный огород Рабеко или по набережной, через ворота.
Сияние солнца, плеск воды, перекликание петухов, соседок, ребятишек Все необычайно, занятно, весело!
Колька! выкликает из корыта Франусь, причаливший к крыльцу (по бокам корыта пристроены два бревна) Скорей садись! Всыплем Рабекам по первое число! Нехай не задаются!
И вот, отталкиваясь веслами, перебираемся мы через разломанную изгородь, цепляемся за лозу, за всплывший деревянный хлам. От рабекова крыльца отчаливают целые ворота с ребятами, вооруженными шестами.
Подходи, подходи! грозят они. Сейчас покажем вам!
Маневренность нашего корыта выше ворот Рабеков. К тому же у них творится настоящий ералаш каждый действует по собственному разумению. У нас же дисциплина, так как Франусь для меня авторитет.
Мы идем на абордаж и, несмотря на встречные фонтаны брызг, врезаемся с размаху в неприятеля. Удар так силен, что ворота клюют «носом» и Рабеки сыплются с помоста в воду.
И вот вопли побежденных перемешиваются с кликами торжествующего победителя, который, однако, спешит назад, потому что раздаются крики разъяренных матерей, грозящих поколотить нас, как только мы пристанем к суше. Вдобавок они посылают еще и пожелания «подохнуть», «лопнуть», «околеть» и т п.
Вот и пасхальная неделя самая кипучая во всем году. В домах скребут, моют, красят, пекут, жарят, варят
Боже мой! Сколько предстоит мне дел! Прежде всего надо почистить клетку кенаря, вымыть засиженные мухами стекла образов, картин, портретов, потом покрасить рамы пахучим лаком и навести на них тонкой кисточкой золотисто-бронзовый бордюр. Надо вычистить до блеска ножи, вилки и перемыть рюмки и стаканы. Кроме того, мне поручается натереть хрену, истолочь перец, сахар, взбить яйца, перебрать изюм и миндаль. Все это выполняется с такими охотой и старанием, что мать не подает вида, когда я отправляю в рот изюминку или миндальный орешек.
С нетерпением ожидаю я четверга, чтобы поехать с батькой за копчёниной. Копчением занимается у нас тезка батьки, пан Ян Тарновский, славящийся как искусный мастер, примерный семьянин и честный человек. Несмотря на то, что пан Ян набожный католик, а батька мой Иван очень предан православию, тезки дружат и по великим праздникам считают непременным долгом навестить друг друга.
Настает желанный день. Уложив в лодку топор, мешки, «шуфель»20, весла, батька ждет меня. Я сбегаю по каменным ступенькам и, вооружившись рулевым веслом, усаживаюсь на корму. Мать напутствует отца строгими наказами смотреть за «мальцом» в оба: «Гляди, чтобы не сковырнулся в воду!»
Хотя с задисенского луга и сошла вода, все же она еще плещется у нашего фашинника21, омывая кроны верб. Паром не ходит, так что мужики с подводами перебираются через реку на старой, проконопаченной вдоль и поперек пузатой лайбе, из которой непрерывно вычерпывают воду.
Мы двигаемся вверх. Нас обвевает ветер и река чуть-чуть рябит. Нет-нет да и проплывет доска, горбыль, чурка или скрученная елочка, которой плотовщики связывают бревна все признаки того, что скоро пойдут гонки. Отец отвечает на мои «отчего» и «почему», перемежая ответы рассказами о службе в Динабургской крепости, о чудаковатых офицерах, о рыжей подполковнице, которую супруг приказал называть не иначе, как «белокурой», о русско-турецкой войне 18771878 годов, о сдаче Порт-Артура, о гибели эскадры под Цусимой. На Цусиме отец смахивает слезы, сморкается и, повернувшись к ветру, говорит, вздыхая:
Нет Все у нас не так, как в других державах Нехорошо, брат, ай как нехорошо!..
Коптильня Тарновского стоит на высоком левом берегу Десёнки, где река делает крутой поворот к востоку. Ещё издалека приветствует нас пан Ян высокий, седоватый и настолько загорелый человек, что кажется, что он коптился рядом с нашими колбасами.
Мы поднимаемся в коптильню. Я держу мешки, а Яны суют в них пахучие, коричнево-румяные окорока, грудинки, гирлянды колбасы разного фасона, от вида и запаха которых у меня текут слюнки.
Потом Яны курят, толкуя о хозяйственных делах и выражают удовольствие по поводу того, что Пасха нынче и у католиков и у православных приходится на один и тот же день. Было это, по-видимому, в 1906 году.
Страстная пятница Хозяйки кончают великую стряпню. Я убираю цветными бумажками образа, а разрумяненная мать суетится около печи, из которой тянет аппетитным, пряным духом доходят куличи, мазурка22, шафранный торт. Кажется, обещают они быть удачными, потому что мать, хоть и озабочена, но по всем признакам довольна.
От соседок нет отбоя. Как только посетительница открывает дверь, мать, показав на печь, шипит пугливым шепотом: «Шшш!.. Не стукай!
Соседки заглядывают кто за советом, кто отвести душу по случаю того, что пригорел кулич, кто из любопытства: «Какой-такой торт состряпала Иваниха?», «Как выкрасила яйца?». Кто приходит рассказать, какую пасху приготовила исправничиха, а кто занять пасхальных специй.
А вот у попадьи кулич!.. заходится от зависти бедная соседка. Толстый как колода! Одного изюму в нем, надо думать, больше фунта. Пекут и крутят! Крутят и пекут!
Банкуха23, а не кулич! поправляет авторитетно тетка Ольга, которая нагляделась у господ в Риге чудес кулинарии.
Нехай себе крутят! добавляет мать. Обойдемся и без банкухи! Подумаешь, какая цаца!..
Великую субботу хозяйки начинают завершающей стряпней. Мать даже не ложится спать, потому что белит печь, а под утро моет пол, навешивает белые кисейные занавески, застилает стол.
Я просыпаюсь и первое, что бросается мне в глаза, так это стол, покрытый белоснежным обрусом24, на котором столько явств! Свиной копченый окорок, телячий печеный зад, кольца колбасы, тарелка яиц всех цветов радуги, пасха из творога с изюмом, кулич, мазурка, торт, рябиновка, вишневка, красноголовая бутылка водки и много чего еще (уже не помню).
Остается только и это поручается персонально мне разукрасить обрус пучками брусничной зелени и нашить из плауна25 большие буквы X. В., а потом посыпать пол зелёными, нежно-ароматными стеблями стройного аира26, за которым батька отправится на лодке к острову.
После окончательной приборки ждем батюшку, который должен освятить пасхальный стол. Как большинство горожан с достатком, мы не носим пасху в церковь носят «святить» только деревенцы да бедняки, да ещё прижимистые горожане, так как священнику надо давать полтинник, а то и рубль.
Ждем напряженно долго и, чтобы встретить батюшку «честь-по-чести», я становлюсь на караул на тропку мимо сада Лукашевичей. Как только из-за угла показывается плотная фигурка батюшки, за которой маячит тощая высокая фигура рыжего псаломщика с кадильницей, чашей и кропилом, бегу к калитке и подаю сигнал: «Идут! Идут!».
Отец Николай тяжело поднимается по ступенькам низкого крыльца. Он утомлен и раздражен, так как обошел все Задисенье, центр города и нашу околицу, а уже вечер и скоро надо служить всенощную, а там утреню, раннюю обедню и всё на ногах, на людях
Глава 4
Пасха Над городом переливается радостный трезвон. Я поднимаюсь на колокольню впервые и по протекции меня ведет сын церковного сторожа Стомы.
На колокольне старшеклассники, озорники и горлопаны. Но они в совершенстве владеют искусством перезвона. Дергают они с наслаждением веревки, сменяя один другого, но к колоколам нас не подпускают.
Ухватившись за чугунные перила, смотрю я на своих дружков, столпившихся у подножия собора, но меня вдруг тянет в пропасть. Холодеют ноги, замирает сердце. Я отшатываюсь от перил и стараюсь глядеть вдаль, на город, на окрестности.
Какой простор! Город почти со всех сторон окружен водой. Стоит он на узком полуострове, образованном Десёнкой и Двиной. Подойдя к городу, Десёнка поворачивает вдоль Двины и вливается в нее только через два километра после второго крутого поворота. В 1579 году король Стефан Баторий разрезал перекопом на последнем повороте узкий выступ Задисёнской слободы, т. н. «копец», омываемый с одной стороны Десёнкой, а с другой Двиной. Так от полуострова отделился островок, который, по свидетельству старых документов, имел в длину «1517 локтей», а в ширину «357 локтей» т. е около одного км. на 0,25 км.
Еще до Батория при Сигизмунде Августе II «копец» укрепили валами высотой в две сажени, башнями, пушками и сильным гарнизоном. Так возник Дисненский укрепленный замок, точнее, «верхний замок». Он долгое время доминировал над окрестностями и простреливал подступы к «нижнему замку» собственно к самому городу. От этой военной старины остались лишь валы над берегами острова, да заросший пруд, который снабжал водой замок.
Я перехожу к восточному пролету колокольни и за оголенными кленами различаю остров «Krola Stefana Batorego» как называют его правоверные католики. Мы же зовем его «поповским островом», потому что со времени воссоединения отторженных западных окраин нашего отечества принадлежит он диснёнским священникам, которые сдают его в аренду. На нем и оперирует, по выражению бедной Баси, «злодей Лёвка» с «хромой Двойрой» и «киловатым Абрашкой».
На острове стоит необычайной высоты столб-мачта, перекидывающий провода через Десёнку и Двину провода, которые гудят и днем и ночью, потому что по ним «отбивают телеграммы». За островом блестит широкая-широкая Двина, справа выглядывает Лонка, окруженная водой имение старой сердитой княгини Одоевской-Масловой а левее под синим бором белеют паруса пузатых лайб, «бегущих» в Ригу с лесом. Скоро, скоро пойдут гонки!
Прекрасное, солнечное утро Меня будит певучий протяжный скрип, который повторяется Вот другой, третий, тоном выше Это же дрыгалки! Характерный певучий скрип громадных весел неповторимая мелодия, которая над моей колыбелью, детством, отрочеством, юностью. Врезалась она мне в память навсегда.
Я выбегаю за калитку. По всей реке идут гонки идут, расцвеченные флагами, флажками, вымпелами. И каждый караван под своим цветом: синим, красным, голубым, зеленым Идут гонки из дебрей Виленщины, а по Двине из дебрей Витебщины.
Вот мимо проплывает караван гонков из стройных светлых шпал27. На переднем терем, будто явившийся из русской сказки. Над теремом полощется зеленый флаг, а по гребню крыши расхаживает большой, нахальный, ярко-рыжий «петька», перекликаясь с петухами набережной. Он испускает такое голосистое «Кукареку!», что глушит скрип дрыгалок и пугает бабу, которая стирает перед теремом.
Чтоб ты подох, проклятый! вскрикивает баба и запускает щепку в петуха. На заду гонка «бьют дрыгалки». На дрыгалках по паре мужиков в лаптях и босых баб в ярких сарафанах.
Лёва!.. Лёва!.. кричит на краю гонка здоровенный латыш-лоцман в черной шляпе, коричневой домотканной тройке и в сапогах до живота. Он манипулирует большим багром, кидая его с размаху в воду. Мужики и бабы перебегают на другую сторону и, уперши ноги в шпалу, ожесточенно «бьют», откидываясь корпусом назад почти пластаясь по помосту. Вот идет новый караван. Опять мужики и бабы, скрип дрыгалок, крики лоцманов, флажки над соломенными крышами и теремами, дымки костров и так до вечера.
На заходе солнца гонки становятся на якоря, подтягиваясь к берегу. Якорь, или как его зовут плотовщики, «соха» это заостренная еловая дубина, прикрепленная к канату, свернутому на заду гонка. «Соху» выпускают на душегубке28 с ловким, смелым, сильным мужиком. Лодчонка ещё не коснулась берега, а мужик уже выпрыгивает на сушу (случается и в воду), потом мокрый судорожно карабкается на берег, волоча за собой «соху», чтобы «заорать»29 покрепче. Бывает, что сила натяжения выше сопротивления грунта или силы мужика. Тогда летит он с дубиной в воду, откуда выбирается мокрый и вымазанный глиной, чтобы еще раз «заорать», а потом еще раз вымазаться и искупаться.
В сумерки берега опоясываются гонками в два-три, а то и в пять или шесть рядов. Сизые дымки костров тянутся на Задисёнский луг, вползают в сосновые прилески. Огни становятся все многочисленнее и все ярче. Oни видны не только на гонках, но также на берегу и на воде, удвоенные отражением.
Вот вскидывается пламя, из которого брызжет веер искр и на секунду видишь мужиков и баб, склонившихся над варевом, их развешанные у костра порты, онучи, лапти, топор, воткнутый в шершавое сосновое бревно. Где-то за паромной переправой заливается гармошка и мужские голоса отхватывают «коробейника», а далеко внизу, вероятно, под бульваром звучит чужая, заунывная мелодия это латыши, собравшиеся на головном плоту, поют песни своей родины.