Готовы, капитан!
Заметив, как несколько кораблей каперов и сепаратистов разламываются на куски, Тит с воодушевлением положил правую руку на сердце:
Да здравствует кровь!
Да здравствует кровь!
Капсула адмирала незаметно проникла в сферу орбиты.
Да здравствует кровь!
Да здравствует кровь!
Офицерский голос, наконец, стал подобать уверенному стуку его каблуков.
Да здравствует кровь!
Да здравствует кровь!
И последнее судно каперов отплыло в безвестную темноту.
Сторонники адмирала отбили планету. На Стронции вновь независимость, хотя планета толком и не успела как следует её потерять.
Капсула зависла в воздухе. Скоро её ждал огонь стратосферы. Тит угрюмо повёл взгляд за рампу, надеясь, что одна лишняя секунда оттянет момент его нового назначения. «За что же вы так, адмирал?» вновь вынырнуло из подсознания. Капсула исчезла из виду, фонари вновь докучливо заморгали. Половина грузового отсека попрощалась с холодными прикосновениями космоса.
Вскоре отсек оказался заперт, наглухо, и яркий жёлтый свет внезапно ударил боевому составу по глазам. Тит к тому времени подошёл к скамье, к тому месту, за которым провёл в размышлениях чуть ли не полные сутки. Дав отмашку возвращаться по своим местам, он последним делом взглянул в темноту. Оттуда на него глядел маленький зелёный экранчик, передававший на ту сторону всё, что происходило внутри «Чёрной нимфеи».
Готовьте членов Коллеги, Мейтна, скоро нам предстоит много работы, экранчик в ответ еле заметно кивнул, заполняйте бумаги и лучше не затягивайте. Если к нашему прилёту что-то окажется не готовым, моего расположения вам не видать.
Экранчик кивнул во второй раз, после чего спружинил на жестяной настил, следующий в коридор, и направился вслед за боевой командой.
Двигатель загрохотал более, крики механиков стали слышны даже здесь, возле скамьи. По поясу вновь прокатилось что-то, что титанец ещё несколько секунд ощущал. Это дрожь металась между бёдрами и первыми мышцами живота, запуская в голову безостановочные раздумья: «Пора остановиться, со страхом мне долго не протянуть. Пора остановиться, со страхом мне долго не протянуть».
Так он просидел ещё пару часов, чувствуя с каждой минутой, как дребезжание всё меньше просится из него самого.
Правитель с Мейтнерия
Ваша просьба выполнена, мейт-губернатор.
Замечательно. Кто догадался, что это мы?
Никто, мой господин.
Даже Ласка?
Он в недоумении больше всех остальных.
Замечательно, замечательно.
Своим «замечательно» Мейтна привык завершать любой разговор. Его секретарь остался давно глух к этому слову, оно стёрлось, как и любая пресная фраза, полюбившаяся членам Коллегии. Однако всегда губернатор припрятывал под окончание своей речи каверзную загадку: «Что же он имел в виду? С какой интонацией он произнёс это? Рад он или разгневан? А может, он просто расслабленно мямлит, не вкладывая в слова ни чуточки смысла?».
Мейтна махнул рукой. «Секретарь, тебе пора», обозначал этот жест, и неважно, кому он был адресован. Покоробившись, подчинённый вежливо поклонился, пригладил белённый жилет, а после, выровняв волосы на правом виске, неспешно последовал к выходу. Взгляд Мейтны его поторопил.
Губернатор обожал напоминать всем, что твои действия не только тебе подвластны. Каждый, кто хоть немного относился к его свите, отдавал в той же мере часть своей души ему на растерзание. И лакомым кусочком для уважаемого господина, в большинстве своём, было чувство стыда. Малого, крупного неважно. Препарировать твоё смущение он мог часами. И редкий подопытный после всех этих процедур выставлялся на общий суд. В целом, окружение губернатора довольствовалось только его короткими указаниями, грозным и в то же время расслабленным голосом и сухой, на первый взгляд, невинной улыбкой.
Вода размеренно поглаживала шею. Всплески ещё были слышны, но очень тихие и ненавязчивые. Когда Председатель нажал на кнопку гидромассажа, ванна вовсю встретила его водяными овациями. Ему нравилось это, возвращало к чему-то первобытному. Так, ему казалось, утроба матери пробуждает дитя в первый раз, и, коль уж это сопровождает нас в жизнь, то и искать умиротворения надобно в бурлящем потоке.
Мейтна сомлел. Шея его понемногу сползла к воде, по гранитному борту ванны, встретив на пути лишь взмокшие, но всё еще ухоженные волоски. Позавидовать ему могла любая коллегиантка, так как не каждая одежда женщин в этом сугубо мужском предприятии могла выглядеть столь же изящно, как причёска мейт-губернатора. И всё бы ничего, если бы дражайший и «обожаемый» всеми Председатель не хвастал собой при каждом коллегиальном собрании. Хвастал безмолвно, как и принято любому интеллигентному честолюбцу, но до безобразия заносчиво.
Мейтна не считал себя заносчивым. Добродушием он называл попытки элегантно оскорбить прислугу, а снисхождением наказание в виде «сна под луной». Этому наказанию подвергались швейцары, повары, ключники или служанки, которые любили втайне водить шашни с другими швейцарами, поварами и ключниками. Суть в том, что как только тебя застают в постели с другой обслугой или вы оба стараетесь поутру, надеясь обмануть свою совесть, выйти на службу с разницей в десять минут, то на следующий же вечер ваши кровати выносят во внутренний двор коллегиального здания и предлагают провести ещё одну «бурную» ночь.
Вначале обслуга не считала это наказанием. Не считала до тех пор, пока не наступала осень, особенно поздняя. Тех непокорных, что осмеливались провиниться в первые заморозки, даже называли героями. Не мудрено, что Мейтна заботливо припрятывал контрацептивы под каждой подушкой ещё один признак его великого снисхождения, однако он не был бы всеобщим любимцем, если бы не одно но: предлагая свой чудный подарок, он непременно утаскивал с собой одеяла. И именно таким он и представал в жизни существом, вышедшем в мир в лучах солнца; младенцем, покинувшим умиротворённое материнское чрево, но оставившим ей в напоминание вздутый, рваный рубец.
Из-за пара губернатор перестал видеть потолок бани. Появился повод сомкнуть глаза и расслабиться. И он сомкнул, на мгновение, но тут же привёл себя в чувства. Заплеснув на лицо бурлящей воды, он провёл ладонями по щекам.
Жизнь в стенах коллегиальной ратуши не давала покоя даже господам, что роются в бумажках меньше всего. Невротиком Мейтна себя не считал, однако один из местных коллегиантов без зазрения совести навешивал на него этот поганый ярлык. «Попросту судорога. Никакого эмоционального дискомфорта, никакого волнения обычная череда рефлексов». Он вновь опустил шею, прокатил её по гранитному борту и развёл пузыри вокруг.
Отныне в голове возникали лишь безоблачные раздумья. Воспоминания о былом перемешивались с милыми глазками коллегианток, издёвки над подчинёнными путались с лязгом половников в общей столовой. Благо, между делом подумал Мейтна, он уже давным-давно кормится сам в обход громадных ручищ и засаленных жабьих пальцев, после которых тут же хочется вернуть взгляд на поднос и уже никогда в жизни не поднимать.
Поток мыслительного трёпа продолжился, и он почему-то вспомнил о вчерашнем собрании в малом зале, о дурном запахе в туалете под лестницей, о двух близнецах, слонявшихся по ратуше и взявшихся словно из ниоткуда; о фейерверке, об убранном газоне на заднем дворе, о звероногах, о виолончели, играющей ровно в полночь, и, наконец, о костюмах, что были сшиты специально ко всем праздничным дням. «Кстати, о костюмах. Завтрашний ещё не починен. Где носит Франку, когда она так нужна? Ладно, если хочет поиграть с огнём, то пусть. Пусть, я подожду».
Вдруг кожу Мейтны обдало прохладой. С предбанника сквозь пар просочился луч света, а на деревянную половицу ступила чья-то нога. Прищурившись, губернатор поводил шеей по краю ванны. Прошло ещё два шага, прежде чем Мейтна умерил свой прищур. Всё было ясно.
Портной, не ожидал тебя здесь увидеть.
Неизвестный остановился, шаркнул сланцами и, когда хозяин увёл от него взгляд, легонько засеменил.
Губернатор, вы сами сказали, что в этот день баня свободна. Похоже, вы меня обманули.
Разве? Я говорил про сегодня? Ох, прости, дружище, наверное сказал невпопад.
Ничего-ничего. В компании мыться куда приятней.
Не в моей компании, думается.
Уголки губ Мейтны вытянулись незаметно, как и всегда, уколов меж тем ямочки на бледных щёках.
Что же вы? Тут с вами хотела бы пообщаться половина Коллегии. Как никак, это единственное место, где можно узнать кого-то поближе.
Портной, думаешь, я тот, с кем им будет интересно перекинуться парой фраз?
Речь идет не про пару фраз, а про целую биографию. Вы хоть раз кому-нибудь открывались?
Тебе. И этого достаточно.
Я не в счёт. Скука заставляла вас скука и время, что вынуждает быть рядом со мной. И вообще, мне кажется, не все истории, которые вы мне поведали, до конца правдивы.
А мне есть толк их придумывать?
Скука, губернатор, еще раз скука, неизвестный, что только недавно тихо перебирал ногами, размашисто шлёпнул ступнёй по воде. Есть подозрения, что именно она и подталкивает вас к разного рода вранью.
Да, ты прав. Стоит чаще раскрываться перед другими, Мейтна, увидев, как полноватое тело Портного опускается в буйные пузыри, медленно отплыл к углу ванны. Так будет больше поводов попускать пыль им в глаза.
О чём и я, мой господин, о чём и я кстати, ваш рабочий жакет почти доделан. Осталось пришить серебряные нити к низу и подточить правый лацкан. Дело на один час. Завтра, обещаю, вас будет не узнать.
Буду выглядеть как губернатор перед Летним шествием?
Да, если хотите.
Надеюсь, не как предыдущий.
Определенно. Вы же знаете, мейт-губернатору до вас не посчастливилось встретить меня.
Самохвальство самохвальство тебя не спасёт, Портной.
Э-эм, мастер нервно сглотнул. Это шутка, всего лишь шутка. Не воспринимайте всерьёз.
И чего же мы тогда занервничали?
Никак не никак не занервничали, господин. Если разрешите, то я хотел бы извиниться.
Да перестань.
Морщинки у глаз Мейтны дрогнули. Он немного отворотил лицо и, спрятав ухмылку, впроброс заметил, как его легкомысленный подчинённый поглубже погрузил шею в пузыри. Портной был на сантиметр выше буквально (не постеснялся губернатор и это узнать), а потому с особой сластью его хозяин просмаковал момент, как их макушки закачались примерно на одном уровне.
Мастер погрузнел, а как только понял, что выдаёт себя, сразу же погрузил свою голову на несколько секунд под воду. Не выдать своей слабости, не дать возможность поглумиться над чем-то постыдным. Если ты постыдился даже чего-то малого, не стоит вручать столь незаметный обычному глазу подарок своему хозяину. Но, кажется, мейт-губернатор успел. «Перечень фатальных смущений» в это мгновение пополнился ещё одним пунктом.
Портной набрал в лёгкие воздуха. Погрузившись во второй раз, он пробыл под водой чуть дольше.
Мне пора возвращаться. Завтра, как обычно, жду тебя в семь утра. В кабинете.
Губернатор, постойте, вытерев лицо, мастер немного судорожно вскинул руку, мне бы хотелось обсудить с вами ещё очень многое. Не торопитесь.
Под многим ты подразумеваешь?
Мне просто хотелось сказать, Портной, было видно, сильно разволновался.
Твоё время на исходе.
Если вернётесь в ванну, я вам поведаю кое-что.
Губернатор, оперевшись двумя руками о чугунные решётки стока, хоть и с большой неохотой, но вернулся к прежнему уголку.
Рука Портного расслабилась. И как только она оказалась в воде, мастер мягко, но пристально оглядел своего господина. Затем его взгляд обратился в сторону, туда, где клубился плотный согревающий пар.
Однажды мама назвала меня трусом. Не знаю, как так получилось, но я едва ли не внезапно её разочаровал. После долгих лет близкого, почти что дружеского общения, я стал ей вдруг противен. Смерть отца повлияла на неё. Смерть её отца. Она восхищалась им, все удачи в своей жизни непременно связывала с его чуткими, бесцеремонными советами. Как только у меня освобождалась минутка и я начинал впустую слоняться по комнатам, она обязательно проходила мимо и напоминала, что нужно бдительней относиться ко времени. Так ей завещал отец, и так она собиралась завещать мне. Жёсткие правила путь к дисциплине.
Наверное, именно поэтому она развелась с отцом уже моим. Тот редко выходил за рамки: крутился на своей работе, а дома лишь расслабленно потягивал сигары и, растянувшись, посиживал в кресле. «Лоботряс, потративший её драгоценные годы», таким я и должен был его запомнить, но, по правде, я не очень хотел. Отец по крайней мере был добр. Мама сама сознавалась, что быть доброй передо мной не обязана и потому редко отходила от своих слов. При этом я полюбил её больше отца. Наверное, потому, что дисциплина мне правда сильно приглянулась. Дисциплина в уме и дисциплина в руках. С таким подходом я, в целом-то, и заработал свои первые гроши.
Подрабатывая на маминой швейной, я убедился, что её маленький свод правил и правда даёт мне больше, чем какой-то напрасный кутёж на задворках квартала. Как сейчас помню, в один день она широко улыбалась. Улыбалась целый день, в кругу семьи, чего до этого себе не позволяла, во всяком случае на моих глазах.
Она была счастлива оттого, что я не был против её назиданий, не бился руками и ногами, пытаясь доказать, что я особенный, что я действую по-своему. Очень похоже на любого щуплого подростка, не правда ли? Но только не на меня. Переняв советы моего деда, в итоге я добился собственной швейной. Однако в одном вопросе я не мог руководствоваться дисциплиной.
Всё это время губернатор слушал Портного с осторожным потворством. Ему нравился выдержанный, последовательный слог его ближайшего подчинённого, однако редкие вспышки его недержания речи, так скажем, раздражали. Напоминало сухие разговоры коллег на собраниях, однако те не пытались залезть тебе в душу, а этот
Прислонив ладонь у виска, Мейтна скептически потёр пальцем брови. С опаской он стал выжидать конца этого занятного душеизлияния.
Что же разочаровало её? Почему она назвала тебя трусом?
Вам, оторвавшись от клубов пара, взгляд мастера словно вспомнил, к кому он был адресован вначале, вам вряд ли понравится ответ, мой господин.
Не томи, я не соврал, когда сказал, что меня ждут дела.
Да-да, я помню. Дела не ждут, опустив голову к пузырям, Портной вновь будто отвлёкся. Шум воды приутих, бурлящая гладь на несколько мгновений умолкла. Похоже, ей захотелось дать больше простора последним словам признания.
Прости, Портной, у тебя был шанс.
Чуть-чуть приподнявшись, Мейтна успел подплыть к краю ванны. Он ухватился левой ладонью за край, упёрся спиной и стал разворачиваться. Но тут он почувствовал, как к его ноге что-то пристало. Это была нога подчинённого. Она прикоснулась к щиколотке и начала очень быстро подниматься выше.
Я хотел хотел признаться, мой господин, полноватое тело мастера приподнялось, вот в этом я и оказался трусом, всегда боялся признаться в
Можешь не продолжать, глаза Мейтны едва округлились. В них отпечатался прищур высокомерный, весьма фальшивый и неуместный. К горлу мало-помалу поднялось омерзение. Нежданная новость, признаться, выбила губернатора из колеи. Те робкие движение, с которыми вошёл в баню мастер, передались Мейтне. Он растерянно отобрал ногу, прижался к краю и выбросил тело на чугунные решётки стока. А после, сильно поскальзываясь, торопливо побежал к полотенцам, подвешенным на крючках, и, пытаясь сорвать одно, он случайно сорвал ещё пару. Упавшие полотенца поплатились за это гневливым укором. Гнев перетёк и к конечностям, что стало ясно, когда Мейтна дёрнул за ручку банной двери.