Гендер и допетровский порядок
Преобразование семейного уклада российской знати было необходимо Петру, который стремился придать четкую форму государственному правлению. За фасадом московского самодержавия знатнейшие боярские роды плели интриги ради власти и покровительства, и главными факторами успеха были супружеские и родственные связи. Устраивая браки своих отпрысков, знать блюла фамильные интересы. Практика изоляции женщин и половой сегрегации способствовала поддержанию этой политической системы. Женщины из самых знатных семей проводили жизнь в обособленных помещениях теремах. Они могли принимать там гостей или обсуждать с мужчинами хозяйственные дела, но в остальном с мужчинами, даже родственниками, не общались. «Я была рождена взаперти, взращена в четырех стенах», писала своему юному другу-иностранцу княгиня Дарья Голицына (16681715). До того, как Петр Великий вынудил ее изменить свой образ жизни, княгиня Дарья отваживалась выходить за дверь всего дватри раза в год, включая посещение церкви и кладбища, а в гостях у родственниц бывала еще реже. В экипаже она всегда ездила с закрытыми или занавешенными окнами, чтобы никто ее не увидел [Schlafly 1997: 255]. Благодаря такому разделению по половому признаку в социальной жизни между мужчинами и женщинами не возникало личных привязанностей, которые могли бы стать помехой заключению договорных браков.
Хотя обособленность женской сферы ограничивала свободу передвижения и контакты, она в то же время могла стать и источником независимой женской власти. Такой властью пользовалась царица и ее дочери, жившие в царском тереме. Как и во многих средневековых дворах, в Московской Руси личная, частная сфера была неразрывно связана с государственными делами. В России благочестивая царица считалась духовной заступницей, посредницей между царем, его подданными и Богом. Как духовная помощница мужа, она выступала порукой спасения царя и его царства, совершая богоугодные деяния, занимаясь благотворительностью и поддерживая социальную справедливость. Кроме того, она обладала пусть и более земной, но не менее значительной властью в своем отдельном царстве. В царском тереме царица управляла придворными и слугами, устраивала свадьбы и жаловала приданое, в которое могли входить крупные земельные наделы. Царицы также обладали по закону независимым статусом. Они самостоятельно распоряжались своей собственностью и вершили суд над своими подданными. Признанные защитницы мира и справедливости, царицы получали многочисленные петиции от российских подданных с просьбами вмешаться в юридические, а то и в государственные дела. По мере того как самодержавие все более бюрократизировалось, а образ царя обретал все бо́льшую суровость, царица олицетворяла собой более мягкую, милосердную форму власти и альтернативный путь к престолу [Tyh ret 2001: 119123].
Другие знатные женщины зачастую играли в своей гендерной сфере не менее активную роль. Они тоже управляли большими и сложными домохозяйствами и часто брали на себя инициативу по организации браков своих детей, в том числе таких, которые могли открыть доступ к политической власти. Женщины имели право запрещать или одобрять брачные союзы родственников-мужчин, а иногда наведывались в женские владения других семей, чтобы оценить будущую невесту [Kollman 1983: 184]. Матери царей не были исключением. Наталья Нарышкина, мать Петра Великого, выбрала для него первую жену Евдокию, к которой сам Петр был совершенно равнодушен. В деревнях знатные женщины управляли поместьями, пока их мужья служили в армии. Еще большей свободой действий пользовались состоятельные вдовы.
Гендерная сегрегация и требование к женщинам прикрывать волосы и тело также поддерживали коллективистскую, клановую московскую систему, построенную на идеях чести и бесчестья. Знатные женщины носили платья с закрытым воротом, длинными рукавами и юбками, вся их одежда была свободного кроя, скрывающего очертания тела. Чем торжественнее обстоятельства и чем богаче женщина, тем больше на ней было слоев одежды. Поскольку религия учила, что мужчине грешно смотреть на волосы замужней женщины, ее волосы скрывались под приличествующими случаю головными уборами и широкими шалями, иногда покрывавшими и плечи. Женщины, которые одевались и вели себя как предписывалось правилами, сохраняли свою честь и честь своей семьи; женщины, нарушавшие правила чести, вредили не только себе, но и своим близким. Семейная честь имела огромное значение для служивых сословий. Она была мерой, определявшей их статус в социальной иерархии [Kollman 1994: 45]. Система чести обеспечивала также уважение в обществе и право защиты своего достоинства женщинам, живущим по ее законам. Если женщина соблюдала правила, она могла получить законную компенсацию от мужчин, которые эти правила нарушили например, потянули ее за косу или заглянули в ее карету. По словам Нэнси Шилдс Коллман, «патриархат, служа сам себе, оказывал услугу и женщинам»[3].
Доктрина русского православия, официальной религии, поддерживала эту гендерную сегрегацию, сообщая женщинам весьма противоречивый посыл. Она провозглашала женщин грешницами распутными, коварными подстрекательницами похоти и скверны. В церковных проповедях женщину именовали «змеиным логовом», «неисцелимым недугом» и «пособницей диавола» [Bisha, Gheith, Holden, Wagner 2002: 22]. Такие высказывания внушали мужчинам страх перед женщинами и недоверие к ним, а заодно и стремление контролировать их сексуальность, чтобы оградить семью от бесчестья и общество от разрушения. Однако русское православие предлагало и положительный образец добродетельную женщину, все свойства которой были диаметрально противоположны свойствам ее грешной сестры. Добродетельная женщина была скромна и трудолюбива, набожна и целомудренна, предана дому и детям и покорна мужу. Добродетельная женщина щедро помогала нуждающимся и использовала близость к сильным мира сего для защиты слабых и угнетенных. «Домострой» руководство по ведению домашнего хозяйства, написанное в XVI веке и рассчитанное на читателей из высших сословий, изображал в качестве идеала жену, держащую в своих руках хозяйство в доме и ведущую едва ли не затворнический образ жизни. «Если дарует Бог жену добрую, получше то камня драгоценного», так, с цитаты из «Книги притчей Соломоновых», начинается раздел «Похвала женам» [Дмитриев 1994]. Церковь внесла свой вклад и в духовное возвышение цариц, отождествляя их не с греховностью, а с известными православными женщинами-святыми.
Женщины-святые, принявшие мученическую смерть за веру, служили для религиозных женщин высочайшим примером. В житиях святых книгах, которые чаще всего читались в набожных домах, они видели образы, воплощающие духовную силу и самоотверженный аскетизм. Святые, беззаветно преданные высшему идеалу, не отступались от своих убеждений даже перед лицом гонений и мук. Такие образы, призванные восславить благочестие, призывали женщин к покорности, однако в то же время могли подтолкнуть и к бунту. Именно они вдохновили весьма состоятельную вдову Феодосию Морозову (16321675) на то, чтобы стать мученицей за свои убеждения. В 1660-х годах Русская православная церковь провела модернизационные реформы, пересмотрела и унифицировала литургические обряды, что вызвало ожесточенное сопротивление. Морозова стала самой известной противницей реформ. В борьбе за сохранение древних религиозных обрядов она отказалась повиноваться как религиозным, так и светским властям, несмотря на все призывы родственников покориться. Благодаря огромному состоянию и относительной свободе, которой она пользовалась как вдова, Морозова превратила свой московский особняк в своего рода убежище для раскольников и центр производства и распространения раскольнических сочинений. Впоследствии она стала монахиней. Арестованная в 1672 году вместе с двумя другими главными раскольницами и подвергнутая пыткам, Морозова отказалась отречься от своих убеждений. Вместе с двумя сообщницами ее сослали в дальний монастырь, где всех трех заморили голодом в яме [Ziolkowski 2000]. Старообрядцы, как называли раскольников, признали Морозову святой. Ее биография, написанная примерно в 16741675 годах, широко распространялась в списках и стала ключевым текстом в идеологии старообрядчества.
Сводная сестра Петра Великого, Софья, может служить еще одним примером бунтарки, но уже в другом религиозном ключе. Вначале в качестве регентши при своих малолетних братьях (Иване и будущем царе Петре), а затем постепенно обретая все бо́льшую самостоятельность, Софья правила Россией с 1682 по 1689 год. Власть Софьи описывалась в женских терминах, что должно было демонстрировать ценность ее пребывания на престоле. Так, подчеркивание благочестия и аскетизма царицы опиралось на мифы и ритуалы, связанные с царским теремом. Распространение той власти, которой царицы издавна пользовались в качестве духовных помощниц, на светскую политическую сферу подкрепляло претензии Софьи на прямое правление [Tyh ret 2001: 139169]. В 1689 году войска Петра Великого свергли ее власть. Остаток жизни Софья провела в заточении в женском монастыре обычная участь слишком дерзких или неугодных женщин.
Насколько можно судить, немногие женщины отваживались бросать такой открытый вызов религиозным или политическим порядкам. Чаще они довольствовались отведенным им местом или по крайней мере делали вид, что довольствуются. Как бы ни превозносили добродетельных женщин, действовать им приходилось в рамках патриархального строя. Предводитель старообрядцев протопоп Аввакум, восхвалявший боярыню Морозову как одну из «мучениц Христовых», мог в то же время и сурово отчитать ее, когда она перечила ему: «Чем боло плакать, что нас не слушала, делала по своему хотению и привел боло диявол на совершенное падение Глупая, безумная, безобразная, выколи глазища те свои челноком, что и Мастридия» [курсив в оригинале] [Барсков 1912: 4243].
В письмах, сохранившихся с петровских времен, женщины отзываются о себе в самоуничижительном духе. Подписываются: «твоя недостойная сестра», «твоя недостойная дочь», или, как Морозова в письме к Аввакуму, «многогрешная и недостойная». Так они именуют себя даже тогда пожалуй, в особенности тогда, когда становятся царицами. Самоуничижительные обороты встречаются и в сохранившихся письмах первой жены Петра Великого Евдокии. Уже поднявшись на высшую, по общепринятому понятию, ступень, Евдокия писала мужу после их свадьбы в 1689 году: «Женишка твоя Дунька челом бьет»; и в другом письме: «Пожалуй, батюшка мой, не презри, свет, моего прошения: отпиши, батюшка мой, ко мне о здоровьи своем, чтоб мне, слыша о твоем здоровьи, радоваться» [Устрялов 1858]. Однако такое словесное самоуничижение не спасло Евдокию от той же участи, которая была уготована ее золовке Софье.
Петровская революция
Петр Великий перекроил российский патриархальный уклад. Его модернизационные реформы, направленные на укрепление бюрократии и институционализированных форм власти, неизбежно отражались и на той неформальной власти, которой женщины пользовались в своей обособленной сфере. Первоначально трансформация политической жизни по западноевропейскому образцу символизировалась новой одеждой и поддерживалась новыми манерами. Петр вынудил мужчин сбрить бороды и снять кафтаны, а женщин носить иноземное платье. Указ от 1701 года предписывал «ношение немецкого платья и обуви» мужчинам и женщинам всех разрядов служилого дворянства, а также крупнейшим купцам, военным чинам, жителям Москвы и других городов. Только духовенство и крестьяне были освобождены от этой обязанности [Бычков 1873]. Отныне женщины, не носившие платья, немецкие верхние и нижние юбки, шляпы и обувь по иностранному образцу, подвергались штрафам.
Стремясь придать своему двору западный вид, Петр проломил стены теремов, вынудив знатных женщин расстаться с привычным уединением и начать появляться в обществе, на приемах в европейском стиле. Затянутые в корсеты, в декольтированных платьях, позволявших видеть фигуру, они должны были танцевать западноевропейские танцы, демонстрировать приличествующие случаю навыки общения и беседовать с мужчинами по-французски. Это был, по выражению Линдси Хьюз, «женский вид служения государству, пусть не в полку или в канцелярии, а на балах и ассамблеях» [Hughes 1998: 201]. Указом об ассамблеях от 1718 года Петр попытался распространить такие развлечения за пределы двора, где они уже стали обычным явлением. Он даже предлагал отправлять дворянок за границу для изучения языков и светских манер. Однако на этот раз ожесточенное сопротивление родителей девиц заставило его отступить. Указ от 1722 года требовал от женщин знания основ грамоты: женщине запрещалось выходить замуж, если она не могла расписаться в документах [Glagoleva 2002: 130]. Судя по всему, этот запрет был оставлен без внимания.
Второй брак Петра олицетворял собой типичное для него сочетание деспотизма и приверженности стилю современного Запада. Недовольный своей первой женой Евдокией, в 1699 году он заточил ее в женский монастырь. В 1712 году Петр женился вторично на женщине незнатного происхождения, принявшей при православном крещении имя Екатерина. Она была его любовницей примерно с 17031704 годов и ко времени их свадьбы в 1712 году уже родила ему нескольких детей. Свадебное торжество прошло в духе новой эпохи: женщины в платьях с глубокими декольте, в изысканных французских париках сидели в одной комнате с мужчинами, одетыми во флотскую форму. Эта тщательным образом организованная свадьба стала своего рода публичным спектаклем: его участники разыгрывали новые манеры, словно на сцене, подавая тем самым пример публике [Hughes 1996: 40].
Второй брак Петра знаменовал также новое представление о личной жизни. Свою вторую жену Екатерину Петр любил страстно и глубоко и не скрывал своих чувств. Это в значительной мере расходилось с официальной моралью его времени, согласно которой целью брака было не эмоциональное удовлетворение или сексуальное наслаждение, а продолжение рода и стабильность социального уклада. Мужьям, безусловно, полагалось любить жен. Однако такая любовь означала не какую-то страстную личную привязанность, а лишь взаимное уважение и сотрудничество в рамках патриархального порядка. Половые сношения ради удовольствия считались грехом. Русское православие рассматривало сексуальность как проявление греховности человеческой натуры вследствие грехопадения. Выступая за целомудрие даже в браке, Церковь не поощряла супружеский секс без цели продолжения рода, а «Домострой», отражавший те же взгляды, призывал к регулярному воздержанию от половой близости. Таким образом, второй брак Петра представлял собой новый супружеский идеал [Kollman 2002: 1532]. Этот новый, более эмоциональный идеал нашел отражение в портретах Петра, Екатерины и их детей, изображаемых как по отдельности, так и всем семейством.
Рис. 1. Г. С. Мусикийский. Семейный портрет Петра I, 1720 год
Аналогичным образом Петр стремился изменить и интимную жизнь своих подданных. Он хотел покончить с московским обычаем, согласно которому браки заключались родителями или, если тех уже не было в живых, близкими родственниками жениха и невесты, обычно видевших друг друга впервые уже после свадебной церемонии. Закон от 1702 года требовал шестинедельного периода обручения перед свадьбой, чтобы молодожены могли встретиться и узнать друг друга. Если какую-то из сторон, включая не только родителей, но и самих нареченных, предстоящий брак не устраивал, она получала право отменить его[4].
Позже Петр усложнил расторжение брака. Церковь, считавшая, что безбрачие предпочтительнее супружеской жизни, разрешала супругам расторгать брак, чтобы перейти в монашество, если они имели на то разрешение второго супруга и выполнили свои обязательства перед детьми. Если второй супруг продолжал после этого мирскую жизнь, он или она имели право вступить в новый брак. Петр, как и многие другие высокопоставленные мужчины, сам злоупотребил этой традицией, чтобы избавиться от первой жены. Однако после 1721 года такой неформальный развод стал невозможен. Отныне для развода с целью уйти в монашество супругам необходимо было «представлять о том разводе Епископу своему обстоятельно», и лишь после этого епископ направлял прошение в Священный Синод для принятия решения. Развод стал формальной процедурой [Meehan-Waters 1982: 123]. Семейная реформа Петра должна была касаться всех без исключения. Указ от 1722 года прямо запрещал принудительные браки, в том числе браки «рабов», заключенные хозяевами, и обязывал жениха и невесту давать клятву, свидетельствующую о том, что они вступают в свой союз добровольно. Обязанность представителей высших сословий участвовать в светских увеселениях расширяла личные контакты и тем самым также подрывала монополию родителей на организацию браков своих детей.