Держи ритм. Четыре такта.
Выше, ниже, вдох, выдох. Десять тысяч оборотов, двадцать, тридцать. Он может больше. Столько, сколько потребуется. Расчет с дорогой прост. Ты получаешь ровно столько, сколько отдаешь. Каждый день. Вчера, неделю назад. Боль, усталость, крепкий сон. А утром велосипед и дорога.
Велосипед и дорога.
Вдох, выдох, выдох, выдох. Колесо перед глазами, пыльное крыло, руль врезается в ладони, кровь стучит барабаном в груди. Дорога делает еще один поворот. За ним еще один и он увидит вершину.
Карты открыты, он движется наперегонки с солнцем.
Скорость падает, усилия растут, отдача минимальна, каждый изгиб, впадина, углубление отнимают силы. Притяжение обволакивает невидимой сетью, добавляя обратной тяги к каждому рывку. Солнце выжигает из него пар.
Ты был в невесомости слишком долго. Ты не нашел ее и почти потерял себя.
Фотография на трюмо и отражение в зеркале подсказали разницу, несоответствие. Ты уже не был тем человеком, что улыбался рядом с ней. Человека в зеркале было не узнать. Разве этого человека она полюбила? Разве она могла так ошибаться? Может быть, ей стоило быть с другим и для нее все было бы иначе? Может быть, она еще была бы жива? Пусть не с тобой, пусть в другом измерении, в параллельном мире, с тем человеком, что проходит мимо твоих окон прямо сейчас. Но жива. Значит, ты подвел ее тогда и подводишь сейчас. Разве ты имеешь на это право?
Вдох, выдох, вдох, выдох. Колесо, дорога. Колесо, дорога.
Озноб пробегает по телу. Солнце жжет, но ему все равно холодно.
Неосторожный поворот головы. Солнце мгновенно вонзает острые ногти в глаза, слезы застилают обзор. Он сжимает рукой затекшую шею, чтобы сразу перехватить рвущийся на волю руль. Пользуясь моментом, слюна попадает в гортань, перекрывая дыхание, лишая кислорода, вызывая мучительные спазмы кашля. В ответ он выжимает из поршней ног дополнительное усилие там, где, кажется, сделать что-либо уже невозможно. Он здесь главный и ему решать, как все будет.
Он бросает вперед вязнущий на липком горячем асфальте велосипед, отхватывая еще несколько метров. Еще кусок, а потом еще. Он вдруг ясно представляет, как под ногой ломается педаль и он с грудой обломков катится вниз на несколько долгих пыльных километров.
Жми на педали.
Сильнее.
Последний, самый длинный кусок трассы. Солнце бьет прицельно и жестко.
Там, у обрыва дорога сворачивает вправо и уходит вниз, словно не решаясь двинуться выше.
Это его цель.
Долгий, бесконечный поиск себя. Точки нового отсчета. В том, что осталось. Десять шагов до двери. Четыре этажа. Двенадцать ступенек в пролетах. Четыре такта. Вдох, выдох. Километры дорог. День первый. День второй
Последние метры закончились внезапно. Он их даже не заметил. Цель была достигнута и сразу перестала быть целью.
Только крупный песок под ногами, и несуразное нагромождение скал до самой воды.
Велосипед застыл, упершись в него усталым корпусом. Панорама разворачивалась сразу во все стороны, а в воздухе висели птицы, настраивая крылья на попутный ветер.
За спиной потянулись одна за другой, машины, точно разбуженные металлические жуки. Воздух наполнился пылью и выхлопами.
Мокрая майка жарко липла к спине.
Внизу солнце дробилось осколками в волнах прибоя. Море вдруг показалось таким близким, таким желанным. Стоило сделать только один шаг. Позволить прохладной воде принять его. Успокоить.
Беспокойное солнце опять ужалило прямо в глаза. Оно отражалось не от воды, а от россыпи стекла прямо у его ног.
Он смотрел и не видел. Четыре такта. Ровное дыхание. Близость моря.
Он занес ногу. Он почти сделал этот шаг.
Несоответствие остановило его.
Осколки стекла. Примятый кустарник.
Мир пришел в движение. Дорога гудела, выпроваживая задержавшегося гостя.
Солнце поднималось стремительно, исчерпав лимит ожидания на прощание с одиноким велосипедистом.
Но он уже спускался вниз, цепляясь за крохотные выступы, за чахлые обрывки кустов, загоняя острые песчинки под ногти.
Руки стерты в кровь, кроссовки скользят по гладким и бесполезным выемкам.
Он спускался бесконечно долго, казалось, весь день, а на деле всего полчаса. Натруженные мышцы кричали от боли. Когда бедро сводила судорога, он со злости молотил его кулаком, стараясь запустить, как заглохший мотор.
Цель уже была видна разбитая, исковерканная машина, потерявшая любое сходство с шикарной игрушкой, сделанной специально для отлакированных дорог. Гора бережно держала покореженный остов своими каменными когтями.
Она была там, внутри, словно фарфоровая кукла в коробке, зажатая скомканными внутренностями автомобиля.
А потом он увидел ее глаза.
Живые глаза.
И еще, она схватила его за руку.
Крепко.
Таракан
Во мраке ночи бесконечной
Сверкают звезды там и тут
Жизнь просыпается беспечно
Там, где ее совсем не ждут
Таракан, как и полагается представителю его рода и племени, жил на кухне, в дальнем укромном углу, за печью там, как известно, и теплее, и безопаснее, да и съестное перепадает регулярно. Печь была большой и старой, как, собственно, и дом, в котором эта печь стояла. Добросовестно выполняя свою непосредственную функцию для владельцев дома, она, в то же время, служила надежным укрытием для таракана. Такое положение вещей позволяло таракану и людям жить в неких параллельных мирах, совершенно не подозревая о существовании друг друга.
Встреча этих миров всякий раз, по весьма прихотливому стечению обстоятельств откладывалась, и ни одна из сторон даже не догадывалась, как порою близко они подходили к этому судьбоносному открытию.
И, так как во вселенную таракана никто не заглядывал, уборкой его не баловал, а еда периодически образовывала аппетитные скопления то тут, то там, данное положение вещей принималось им, как данность, некое обязательство, которое взяла на себя его комфортная, заросшая пылью и мелким сором вселенная.
Вряд ли таракан помнил, как и когда он очутился в этом краю молока и меда. И уж он точно не понимал, что его мегавселенная это всего лишь угол на чьей-то кухне, за старой печью. Если бы мы смогли его как следует расспросить, он бы, вероятно, до крайности удивился самому вопросу, и заявил бы, что жил здесь всегда, и что, все что его окружает, существует только для его блага и процветания. Ему надо только своевременно протягивать свои лапки, лопать, расти и справлять нужду. В его довольно узком (да что уж говорить микроскопическом) мировоззрении еда и вода являлись сами по себе, были той обязательной составляющей, к которой он крепко привык. Тепло, холод, свет, тьма, бесконечные закоулки, вертикальные и горизонтальные переходы, гладкие и шершавые поверхности, мелкие и крупные предметы были созданы исключительно для того, чтобы ему жилось привольно в принадлежавшем ему и его семейству мире. Кому же в ум придет ставить под сомнение то, чем с успехом пользовались еще питекантропо-тараканы и неандертало-прусаки на протяжении многих поколений?
Мы же, в свою очередь, заглянув в некую книгу фактов и непреложных истин, без труда убедились бы, что вся помпезная тараканья цивилизация была занесена сюда случайно одним из неряшливых хозяев дома всего-то пару месяцев назад. Так что, событие, послужившее началом тараканьей летописи было не более чем казусом, совпадением, случайным чихом на ветру. Смешно, скажете вы, и будете не правы. Ведь как много убеждений, постулатов, гипотез, даже религий имеют в своей основе лишь сиюминутное поверье, затмение солнца или неосторожно отпущенный анекдот.
Пока Фортуна милостиво прикрывала его своим крылом, он, за недолгий, по человечьим меркам, тараканий век успел не только дорасти до внушительных размеров, но еще и, как уже упоминалось, обзавестись многочисленным беспокойным семейством, представители которого исправно постигали территорию владений таракана, осваивали тропы, переправы, места кормежки и другие премудрости. Как видно, не имея ни малейшего понятия и представления о библейских заповедях, они, тем не менее, исправно претворяли в жизнь принцип плодиться и размножаться и наполнять землю и обладать ею.
Где-то, за невидимыми таракану окнами вставало солнце, стучали чьи-то шаги, громом раздавались голоса и смех, билась посуда, включалась и выключалась лампа под бумажным абажуром с розовыми и голубыми цветами, журчала вода в покоцаной эмалированной раковине. За печью же шуршало, шелестело, похрустывало челюстями и поскрипывало щетинистыми лапками все более и более растущее семейство.
И вот, настал тот самый день и час, когда все доступные и уже вовсю используемые саванны и прерии подпечного мира переполнились и один из самых отважных представителей тараканьего клана таки ступил туда, куда ступать не следовало. Тараканья крошечная головка неосторожно появилась из своего спасительного укрытия и
Случилось то, что напрочь отрицают сами основы геометрии две параллельные прямые все таки пересеклись.
Так в чем же мораль, спросите вы?
Не претендуя на наличие морали в обычном смысле этого слова (так как ее и в помине нет, и не только в этом рассказе), просто констатируем факт, что знаменательное соприкосновение цивилизаций привело к неизбежному одна, более продвинутая, незамедлительно и самым решительным образом избавилась от другой.
Пронзительный женский крик, как труба апокалипсиса, возвестил всему дому о неприятной находке, началась суматоха в дело незамедлительно пошли различные подручные средства, от башмака до метлы. С тараканьим семейством было покончено с поразительной скоростью, сравнимой с ударом молнии. Более того было покончено не только с живыми особями, но и со всеми следами их пребывания, всей географией и промышленностью. «Terra taracanea» превратилась в «Terra nova», еще одну вычищенную и выхолощенную планету, как и множество других поверхностей, которых коснулась уборка. Покончив с этим делом и постаравшись побыстрее забыть сей досадный инцидент, хозяева быстро переключились на другие вопросы, и, конечно, более никогда не вспоминали о тараканьем семействе.
Вот и все, что приключилось в незаметном углу обычной кухни, на задворках небольшой планеты, расположенной в маленькой такой системе, на периферии одной скромной галактики, среди мириадов почти таких же, и еще бóльших размеров систем, планет, звезд и галактик, где миры и метлы соответствующих размеров вращаются постоянно, терпеливо дожидаясь своей неизбежной встречи.
Город
История легко и небрежно тасует года и столетия как колоду карт, сменяя одну эпоху другой, во мгновение ока стирая целые цивилизации и взамен создавая новые. Она творит, и она же уничтожает, словно придирчивый к своим произведениям художник, бесконечно, раз за разом пытающийся создать совершенство, и вечно недовольный тем, что получилось.
Из ничего, из ниоткуда возникают города, государства, народы, предания, открытия, войны, и в никуда же уходят, замыкая бесконечный круг, в которым мы не более, чем утекающий сквозь пальцы песок.
Лишь слово остается о том, что было, выбитое ли на камне или переданное из уст в уста. Изменчивое слово, всегда искажающее смысл сказанного, притягивающее и несущее в себе частичку каждого, кто молвил его, прошептал или спел, и отправил дальше, сквозь года и века.
Между Западом и Востоком, занесенный пылью веков, среди пожелтевших страниц летописей и сказаний, стоял город. И был тот город загадочнее Эльдорадо, таинственнее Атлантиды, неприступнее Трои. Ох, сколько же толков и пересудов вызывало само его упоминание. Одни до исступления, до сжатых кулаков, топанья ногами и охрипшего крика напрочь отрицали его существование, называя самые мысли о нем ересью и призывая на инакомыслящих все кары небесные. Другие, напротив, восхищались им и превозносили, твердили наперебой о его великолепии, и отчаянно мечтали увидеть, хоть одним глазком, хотя бы даже и во сне. Были те, кто рисовал его в строгом готическом стиле, своими бесчисленными башенками, колокольнями, флагштоками и резными коньками крыш тянущимся к небу. Были и те, что придавали ему очарование Альгамбры, с ее обтекаемыми куполами, изящными балконами, позолоченными остриями минаретов, формой своей напоминавшими луковицы или застывшие капли дождя. Для кого-то он был воздушным королевством, плывущим по волнам эфира, скрывающим в своих стенах прекрасных принцев и рыцарей, для кого-то затерянным в песках пристанищем суровых воинов и кровожадных царей, для третьих же неким вожделенным островом свободы мысли и воли человеческой, бескрайней мастерской под открытым небом для истинных кудесников, гениев творчества, создающих шедевры, намного опережающие свое время. Лишь немногим удавалось услышать о нем из первых уст. Лишь редкие провидцы и прорицатели могли увидеть его в своих грезах и поведать о том, вразнобой и невпопад, своим ученикам и бродячим поэтам. И только единицы находили дорогу туда, где успокаивались страждущие души, находили умиротворение отчаявшиеся сердца, где разгоряченные умы получали ответы на волнующие их вопросы, самые неожиданные, самые дерзкие.
О том ходила молва, о том ведали иероглифы на развалинах пирамид, о том гласили ветхие свитки папируса, сгинувшие в войнах и пожарах ушедших времен. Но вот что было действительно правдивым и незыблемым во всех преданиях каждый, кто хотел, и хотел неистово, с чистой душой и открытым сердцем, отбросив все, кем он был, и отвергнув все, что он еще мог когда-либо познать, должен был найти ту заветную дорогу сам, и никто в мире не смог бы сказать наверняка, какая именно дорога была той самой, единственно верной.
Мальчик лежал на диване-раскладушке и сквозь ресницы полуприкрытых глаз, смотрел на темную пугающую его гравюру на стене. Как и многие другие вещи в квартире, эта гравюра появилась здесь задолго до его рождения, и была обязательной деталью обстановки, данностью, с которой приходилось мириться. В отличие от находившихся тут же черно-белых семейных фотографий, большого настенного ковра с оленями или фарфоровых фигурок на полках книжного стеллажа, простых, понятных и завершенных, этот темный, поглощающий самый свет, прямоугольник металла позволял увидеть лишь небольшую часть чего-то большего, и об остальном приходилось только догадываться. Мальчик словно выглядывал в узкое оконце, что выходило на крепостную стену, тускло освещенную лунным светом и одинокий дом за этой стеной. Застывший навеки пейзаж был пойман в рамки, спокоен, обездвижен, и ужасно одинок. Мальчик, наверное, никогда и не задумывался о том, почему после каждого созерцания картины ему неизменно хотелось увидеть маму, или хотя бы услышать ее голос. И, конечно, за все свои недолгие годы он так и не смог понять, что притягивало его в этой гравюре и одновременно наполняло трепетом и неясным волнением. Множество вопросов рождала она в его душе, беспокойных вопросов, безответных. Этот безмолвный призыв, тяготение, застывшая тревога, говорили с ним тем языком, который он пока еще не мог понять.
Но так уж получилось, что этим вечером голова мальчика была занята совершенно другим, и потому тонкая нотка печали быстро оборвалась, забылась, улетучилась и непостоянное детское внимание быстро переключилось на нечто более интересное и радостное.
А все потому, что это был последний вечер перед Новым Годом, долгожданным праздником, и спать совершенно не хотелось, хотя и было строго-настрого велено. Почти во всех комнатах горел свет, за закрытой дверью был слышен звон посуды, придирчиво осматриваемой бабушкой, дедушка громыхал переставляемыми стульями, а мама была тут же, рядом, своими руками превращая комнату в некое подобие сказочного снежного леса.