Господь?
Если главная причина возникновения преклонения перед богатством сама бедность, то в превращении его в чувство почитания баев большое место занимала мусульманская вера и её духовенство. В нашем селе и религия пустила очень глубокие корни. Если считать включая новых мусульман, в нашем селе было три прихода, то есть три мечети, а число мулл и муэдзинов, вместе с указными и безуказными, было более десятка. А уж всяких набожных людей, группировавшихся при мечети, всяких стариков, не пропускающих ни одного из пяти намазов, благочестивых суфиев Был ещё бухарский хальфа[8], который морочил головы нашим родителям в юные годы, обучая их правилам чтения арабских слогов. И, наконец, ещё ишан-хазрет!
В Зиргане был знаменитый ишан Сахиулла. Помню по рассказам матери: на его похороны собрались жители всех окрестных деревень. Погребали тело покойного не лопатами, а руками, выстроившись в длинную очередь, каждый старался бросить хотя бы горсть земли в его могилу. Дескать, чтобы никто не остался в стороне от святого дела
Сам я уже не застал в живых ишана Сахиуллу.
Приходилось мне слышать и о том, что была выпущена специальная книга, посвящённая его памяти, но сам тогда я этой книги не видел. Недавно мне довелось найти и прочитать её. Оказывается, она называется «Марсияти хазрати Сахиулла эль-Зиргани мин нахияти Стерлитамакый»[9]. И указано: «Оренбург. Издательство Гильмана Ибрагима-углы Каримова. 1902».
В книгу вошли около тридцати элегий, написанных разными авторами. С помощью арабско-татарского словаря я кое-как разобрал: всё состоит из превознесения до небес ишана. Он изображается как святой человек, входящий в число пророков. Кроме повторения известных мне преданий, легенд о его умении угадывать мысли людей, взмахом своего священного посоха гасить пожар, говорится и о том, что он, как обладатель божественной силы, исцелял от различных болезней, наставлял на истинный путь сбившихся с него, даже способен был исцелять помешавшихся в рассудке, что он одним взглядом заставлял трепетать мюридов, что к нему за помощью стекались все окрестные жители: не только татары и башкиры, но также чуваши и русские. Восхвалялась его удивительная щедрость. Якобы он все наличные деньги всегда раздавал беднякам. Из той же книги проясняется, откуда берётся его богатство. У него было семь-восемь тысяч мюридов[10], каждый из них, являясь к хазрету, приводил четвероногое животное. Шумно проводились у него помочи при сенокосе. Этот коллективный сенокос превращался в своего рода праздник. Описывается, как, выстроившись большими группами, косили сено на заливных лугах, а другие в это время были заняты приготовлением еды и питья, как учёные, имамы, поэты, собравшись вместе, проводили беседы, как муэдзины, взобравшись на высокую скалу, читали азан звали на намаз, как сотни мюридов, присоединившись к имаму, коллективно читали намаз на зелёном лугу.
Рассказывалось в этой книге и о том, как сын ишана по имени Хайрулла, отправившись в паломничество в Мекку, скончался на этом священном пути и дети его остались сиротами. Последние строки книги завершались почти на чистом татарском языке, даже, как свойственно Зирганскому наречию, с примесью русских слов и выражений.
(Последние слова приведены и в оригинале по-русски.) Это уже получилось совсем по-зиргански. То, что в эту книгу, с самого начала до конца полную арабских и персидских слов, попала чисто русская фраза, как-то оживило, приблизило её к земной жизни. Вместе с тем, из этих строк можно понять, что среди мюридов были и такие, кто с недоверием относился к наследнику покойного ишана, то есть к оставшемуся на его месте сыну Ахмадулле, кто хулил его, говоря: а что в нём есть превосходящего нас, простых мюридов?
И это неудивительно. Ахмадулла-ишан жил в то время, которое я помню. Он был святым не только для фанатичных мюридов, но и в глазах очень многих простых рабов божьих.
Однако о нём, хотя бы и друг другу на ухо, рассказывали в своё время много дурного. Я успел увидеть не его самого, а только его похороны. А дом их знаю, частенько проходил мимо. Что вызывало моё особенное изумление в этом прекрасном голубом доме, стоявшем в удивительно красивом саду с выходящей на улицу решётчатой оградой, так это окна. Огромная, высокая, не разделённая на части рама со сплошным стеклом. И где они только нашли такое! Как только не ломается такое большое стекло!.. Если бы я стал сейчас подробно описывать, как узнал позднее из рассказов людей, что происходило в стенах этого таинственного дома, то не открыл бы ничего нового. И всё-таки, всякий раз, как я вспоминаю о молодой жене ишана Сабире-абыстай, невольно задумываюсь. Молодая, стройная, удивительно сметливая, умная, хотя и совершенно неграмотная, девушка, выросшая в башкирской бедной семье, она, не найдя в себе сил и возможностей в условиях ишанства-мюридства направить свои способности на благородное дело, превратилась в фальшиво-важную абыстай; она могла бы послужить прототипом сложного, своеобразного литературного образа, показывающего до какой распущенности, немыслимой для простых людей, может дойти вышедший и из трудовой семьи человек. Чего стоит хотя бы одна высказанная ею фраза!
В Зиргане не осталось ни одного порядочного мужчины, кроме муллы Нуруллы, которому я не вскружила бы голову, сказала она.
Разумеется, тут, наверное, есть в известной мере и преувеличение. Очевидно, по понятиям абыстай, в число «порядочных» мужчин входят лишь достаточно богатые люди, которые могут ходить в гости к ишану, или образованные люди. И всё-таки эти её слова очень характерны для того, чтобы представить себе муллу Нуруллу.
Мулла Нурулла выделялся среди зирганского духовенства тем, что был человеком передовых по своему времени взглядов. Джадидская[11] школа в Зиргане, основанная на обучении светским наукам, была создана его стараниями. По его же инициативе была открыта школа для девочек. На основе этих школ в нашем селе появились по-новому мыслящие учителя и учительницы, стремящаяся к просвещению молодёжь.
А эти шаги требовали в то время от муллы не только передовых взглядов, но и смелости, самоотверженности, решительности в действиях. Первого приглашённого муллой Нуруллой учителя Исхака-хальфу деревенские избили за то, что он преподавал детям географию, то есть говорил «еретичные» слова, что земля похожа на шар. Испугавшись новых угроз, Исхак-хальфа был вынужден уехать из нашего села. А школа осталась. Надо было вызвать нового учителя, который, как и Исхак, объяснял бы детям, что Земля круглая. В то время найти общий язык с народом в этом вопросе, ой-ёй, навряд ли возможно было без муллы с передовыми взглядами?!
Между 19151916 годами тот же мулла Нурулла пригласил в деревню учителя и открыл школу для обучения татарских детей русскому языку. Для нас, мальчишек, мечтавших научиться русскому, но не решавшихся ходить в русскую школу, боясь нанести вред своей вере, для нас это было очень хорошо. Старозаветные муллы, чересчур набожные старики завсегдатаи мечети и скряги-богачи, чувствующие себя хозяевами села, не поспешили сразу проклясть это начинание муллы. В конце концов, учитывая, что родители, желающие обучать детей русскому языку, есть среди всяких слоёв деревенских жителей, они дали согласие, однако с условием ежедневно, до того как начать русские уроки, час-два давать урок религии, с целью предохранить детские души от осквернения.
Урок религии вёл Гатаулла-хальфа, имевший в этом деле большой опыт. Этот человек с иссиня-чёрной бородой и усами, розовато-белым лицом, всегда в свежей, идущей к его стройной фигуре добротной одежде, вначале понравился нам. Но возникшее по отношению к нему чувство уважения очень скоро перешло в чувство страха.
Это на его уроке я, проявив себя знатоком, оказался в неловком положении. Мы в то время изучали книгу «Сто и один хадис», то есть, читая арабскую книгу, включающую сто и одну поучительную фразу пророка Магомета, учили, как истолковываются эти изречения на нашем языке. При переводе на татарский язык очень многие из них звучат даже вовсе не как слова пророка, а как обычные народные пословицы, есть среди них и очень мудрые, встречаются нужные в жизни умные советы, и мне они казались легко запоминающимися. Однако на этих уроках, по-видимому, таков уж был педагогический талант нашего хальфы, моё знание предмета оказалось не в радость. Не поднялось у меня настроение и на уроке русского языка.
Нашим учителем был татарин из Стерлитамака. Мы научились у него писать и читать на русском языке. Заучили наизусть такие стихи, как «Жил-был у бабушки серенький козлик», «Встань поутру, не ленись!», «Что ты спишь, мужичок?», «Письмецо от внука получил Федот», «Буря мглою небо кроет»
Однако наши знания по русскому языку оказались очень ограниченными: их не хватало не только для того, чтобы правильно говорить или писать, но даже для достаточного понимания того, что говорят люди или что написано в книгах.
За это, конечно, я не хочу обвинять нашего учителя. Русский язык, по-видимому, вообще очень сложный язык, не дающийся легко человеку, не отведавшему его с младенческих лет. Возможно, есть тут и моя вина: хотя после первой школы я изучаю его всю жизнь, однако не могу сказать, что познал во всех тонкостях.
А вот в отношении взглядов на жизнь и понимания поэтического смысла литературных произведений учитель наш, кажется, не очень далеко ушёл от нас своих учеников. Лишь через много лет я узнал, кто является автором заучиваемых нами наизусть стихов из учебников, называвшихся «Первая книга», «Вторая книга», и эстетический смысл их понял с большим опозданием. Я и сейчас с улыбкой вспоминаю, как мы вместе с учителем проводили «анализ» одного рассказа. Это был рассказ под названием «Богатый купец и бедный сапожник». Краткое содержание: в подвале живёт бедный сапожник, а на верхнем этаже богатый купец. Ночами сапожник, напевая песни, шьёт сапоги, стучит молотком, не даёт купцу спать. В конце концов купец, не выдержав, даёт сапожнику довольно много денег и говорит: не работай, говорит, ночами, спи. Бедняк, чрезвычайно обрадовавшись, поблагодарив купца, взял деньги. Вот один день не слышно его, два дня А на третий день поднялся он к баю и говорит: бери, говорит, свои деньги, мне, говорит, приятней работать с песнями и со спокойной душой, чем стеречь полученные за безделье деньги и мучиться бессонницей. И вернув баю деньги, он спускается к себе в подвал
После того, как совместными усилиями рассказ перевели, прочитали до конца, учитель спрашивает нас:
Поняли?
Хором отвечаем:
Поняли!
Как по-вашему, сапожник правильно поступил?
Хором даём ответ:
Сапожник дурак был!
То ли учитель и сам так думает, то ли, полагая, что навряд ли удастся нам растолковать, он подтверждает:
Правильно.
2. Наш дом. Нож. Сера. Вымораживание тараканов. Наш двор. Когда отец ушёл на войну
Вернувшись из школы, пополдничаю и бегу в татарский мектеб. Там я был уже в четвёртом. Я на один класс опережал своих ровесников. Причина, думаю, в том, что мне с малолетства довелось общаться с книгой. Правда, мы не были богаты, даже были бедны. В какой степени были бедны, я понял лишь потом, когда уже вырос, стал человеком и сам познал, что значит более или менее нормальная человеческая жизнь. А в детстве, казалось, я и не замечал нашей бедности. Мне казалось совершенно естественным то, что мы всегда готовы были с жадностью съесть ту пищу, которая достанется, тогда, когда достанется, столько, сколько достанется, что ужасно радовались и перешитому из старого «новому» бешмету. Дом, построенный из девятиаршинных брёвен. Почти четвёртую часть его занимает печка. Угол перед печкой отделён лишь дощатой перегородкой. Эта комнатка служит кухней. Мы её называли просто боковушкой.
Где мама?
В боковушке.
Где нож?
В боковушке
Кстати, о ноже Разумеется, таких вопросов, как «который нож?» или «какой нож?», не было. Потому что нож у нас был один на весь дом. И хлеб нарезать, и картошку почистить, и мяса порезать, и сахар наколоть, и лучину щепать на всё этот единственный нож. Крепкий, с деревянной ручкой нож с источенным посередине лезвием. Когда им не пользуются взрослые, нож постоянно в моих руках я вечно что-нибудь мастерю из лучины или щепки. С тех пор, как помню себя, всегда так было. Самой любимой моей игрушкой был нож. Самой сладкой мечтой и заветным желанием было заполучить маленький складной ножик. Нельзя сказать, что моё желание никогда не осуществлялось. Случалось, что, когда отдавали замуж какую-нибудь девушку из нашей родни, доставался мне от будущего зятя маленький складной ножик с металлической рукоятью. Но почему-то ножик никогда не задерживался у меня больше одного дня терялся. Его крал чёрт. Но до тех пор, как его украдёт чёрт, он успевал раза три-четыре порезать мне руку. Что это был за вороватый чёрт, я понял лишь тогда, когда сам стал отцом, когда мой сын, как и я сам в детстве, стал любить ножи, то есть когда его мама и я сам стали превращаться в чёрта. А тот нож с тонкой талией чёрт не трогает и даже, если иногда, когда я один остаюсь дома, и прячет, то с возвращением мамы нож находится. Поскольку его чёрт не крал, этот нож не удовлетворился только тем, что ранил мне пальцы но и чуть не оставил меня без носа.
Должно быть, это и было первое запомнившееся событие на моём жизненном пути. Мне, наверное, было года три-четыре. Сижу в горнице, на боковом окошке, и стругаю ножом щепку, пытаясь что-то смастерить из неё. Из боковушки донёсся голос мамы: «Дай сюда нож!» Я вскочил. Сначала добежал по саке до перегородки. Затем перепрыгнул на поставленный вплотную к саке боком к печке сундук, спрыгивая с сундука, оступился и упал лицом вниз. Нож, зажатый в моей руке, оказался спинкой к полу, а лезвием как раз у моего носа. Не помню, сколько крови вытекло, как долго я поправлялся. Но длинный, косой шрам на переносице и сейчас ещё есть. Когда похудею, он особенно заметен. Как можно забыть такой памятный нож!
А наша жилая комната, горница так называемая «тюр як»?
Мы и её называем не полностью «тюр як», а коротко «тюр». Переднюю, почётную часть горницы, лучшую её часть, занимает саке (нары) шириной в рост человека. Саке покрыто тряпичным паласом, сотканным собственноручно мамой. На паласе, в изголовье, постелено узкое стёганое лоскутное одеяло (юрган). Мы его называем «тюр-юрган». В правом углу перина и разной величины разноцветные подушки. Они тщательно взбиты и аккуратно сложены пирамидкой одна на другую. Если дети, заигравшись, нечаянно свалят эту башню, значит, к гостям. Поэтому её быстро, старательно восстанавливают. Однако потому ли, что ожидаемые гости остаются в неведении, они не приходят всякий раз, как свалятся подушки.
Остальная часть комнаты, не занятая саке, выглядит тоже вполне сносно. У левой стены, упираясь одним концом в саке, стоит небольшой стол. На столе поднос. На подносе медный самовар и непохожие друг на друга три-четыре пары чашек с блюдцами. Помню ту пору моей жизни, когда я залезал под стол и расхаживал под ним, даже не наклоняя головы. Может быть, и не помнил бы, но однажды начал ударяться головой о край стола. Прежде не ударялся. Стал заходить под стол, наклоняясь. А зачем захожу? В поисках серы. У нас была привычка жевать серу. Каждый, когда нажуётся, вынимает изо рта свою серу, скомкает и приклеит снизу к доске стола. Взрослые делают это, только рукой потянувшись. А мне приходится залезать. Наверно, только я один видел, что нижняя сторона досок стола вся испещрена чёрными пятнами от серы.