Вспомнила тогда женщина про ведьмины подарки и загрустила. Встала она между яблонек и сказала:
«Мне была нужна только одна дочка умница и красавица! А не две, и каждой чего-то да не хватает!» сказала так и заплакала.
Грянул тогда гром, пригнулись деревья. Глядь а у забора снова горбатая ведьма стоит!
«Что, недовольна моими дарами? Так я их заберу тогда! Одну съем, а вторую возьму в услужение».
Сказка была долгой, конца я так и не услышала заснула. История, рассказанная Анелей, враз примирила меня с миром вокруг, с тревогой родителей, так поздно ими ставшими; со смехом мальчишек над моим неказистым лицом и чересчур высоким ростом. Пусть никто не понимает, только мы с Анелей: она красное сладкое яблочко, а я кислое и зеленое. Такова была правда, и она лучше, чем любая ложь из жалости.
Дифтерит сожрал сестру за три дня, но все вокруг родители, доктора, прислуга все твердили, что она поправится, хоть было очевидно, что это не так.
Меня и близко не подпускали к комнате Анели, а когда все было кончено, ее вещи сожгли, а комнату обработали хлором. Мне ничего не осталось, кроме историй, которые она мне рассказывала, пока была здорова.
В первый день в пансионе Блаженной Иоанны, когда нас развели по комнатам и представили соседкам, я впервые оказалась с Данкой лицом к лицу. У нее был упрямый подбородок, темные гладкие волосы и сердитый взгляд. Она по-хозяйски обошла меня кругом и дернула за косу. В точности, как делала Анеля, только сильнее.
Не нравишься ты мне, заявила она напрямик, дылда носатая.
Зато я умная. Я совсем не обиделась на ее прямоту. Даже наоборот. Считаю и стихи запоминаю лучше всех.
А драться умеешь?
Если придется, пообещала я своей новой названной сестре.
Так мы стали неразлучны. Пока она не начала мне врать.
Ведьма наконец обращает на меня внимание. Кивает на ведра у печи:
Чего стоишь столбом? Натаскай снега.
Делать нечего. Проще согласиться, чем выслушивать отборную брань.
Полные ведра чистейшего лесного снега ставлю на печь и какое-то время наблюдаю, как тот обращается в воду. Старуха тем временем отмеряет пшеницу и дрожжи. Перебирает травы, которыми она сдабривает свое пойло, чтобы перебить сивушный запах.
Вот времена-то настали, вот времена
Много работы? спрашиваю из вежливости.
Болтай поменьше да шевелись пошустрее, цыкает на меня бабка и замахивается деревянной ложкой. Послал Господь обузу на мою голову
На нее нет смысла обижаться. По крайней мере, пока я живу под ее крышей.
Я молча принимаюсь толочь уголь, пока старуха колдует над своим аппаратом. Молча заливаю воду в бак, насыпаю зерно в кадку разумеется, время от времени получая ложкой по пальцам таскаю пустые бутыли из погреба и обтираю их от пыли и паутины.
Между делом бабка все же сообщает мне, что приходил деревенский староста. Выходит, это его я видела, возвращаясь из леса. У сына старосты скоро свадьба, вот тот и суетится заранее. Когда зелье будет готово, заплатит мясом.
Обещал двух поросят и четверть ягненка, хмуро поясняет она.
При мысли о мясе на сердце становится веселей. Сколько вкусного можно будет приготовить! И супов, и жаркого, а из копытец заливного наварить! Одной утятиной и кашей можно прожить, но они успели мне осточертеть.
Старуха тяжело покачивается и стискивает пальцы на краю стола. Из ее глотки вырывается утробный вой. Подскакиваю к ней:
Болит?
Отстань! Уйди! О-о-о!.. Печет, печет, как Дьявол!
Волоку старуху к сундуку, на котором у нее постель, хоть она шипит и отбивается, поливая меня грязью изо рта. Потом достаю бутыль с пьяной сиренью, разматываю тряпки и принимаюсь втирать темно-коричневый липкий настой в ее пергаментную кожу. Плоти под ней почти нет, только черные корни вен оплетают кости и каменные сухожилия. Все это время ведьма не перестает голосить, разевая пасть с редкими пеньками зубов.
Иногда мне бывает искренне ее жаль. Но сейчас я хочу, чтобы она просто заткнулась.
Я отвыкла следить за временем. Никогда не знаю, который час, только наблюдаю, как светлеет и темнеет за оледеневшими оконцами хижины. Вот и теперь я понятия не имею, сколько заняло усмирение старухиной боли, но окна уже черны, и мне отчаянно хочется спать.
Старуха же, напротив, становится бодра, подвязывает по новой платок и, не слушая уговоров, ковыляет к аппарату.
И-и-и!! Испорчено! Все испорчено! Все заново! Все ты, гадина, виновата! Оторвать бы руки твои поганые! Ох, грехи, грехи мои тяжкие!.. Чтоб ты, курва, захлебнулась!
За дверью, услышав свое прозвище, подает голос нагулявшаяся и замерзшая кошка.
Поспать мне, видимо, сегодня не судьба.
***
Неделю мы работаем, не разгибаясь. Аппарат у старухи с большим баком, но готовое зелье попадает в бутыли по капельке, просачиваясь через слой древесного угля. В землянке душно и пахнет брагой.
Старуха водит заскорузлым пальцем по страницам старой тетради там у нее записаны все пропорции. Сначала она гонит мутную брагу, потом фильтрует и отстаивает ее, а потом еще сдабривает настоями. Вот и сейчас старая ведьма высчитывает, сколько полынной настойки нужно добавить к пойлу, чтобы все напились достаточно для веселой свадьбы и недостаточно для поножовщины.
Я устроилась промывать пшено прямо на полу, поставив корыто между коленей. Видела бы меня сейчас пани Ковальская! Или наша пани Мельцаж-Пассаж. Их обеих точно хватил бы удар. Волосы у меня стоят дыбом, лицо и шея в испарине, а юбка, чтобы не замочить, задрана до самых подвязок.
Вода на первую промывку совсем грязная, в ней то и дело всплывает разная шелуха, которую надо отлавливать, иначе она может испортить целую бутыль.
Да-да, именно таким и должны заниматься выпускницы пансиона Блаженной Иоанны в глухом лесу гнать самогон для деревенской свадьбы. Вот только я не выпускница. Боюсь, в этом году выпуска там не будет вовсе.
Я запускаю пальцы в мокрое зерно, наслаждаясь его округлой вязкостью. Так впадают в дрему, перебирая четки.
В этот момент раздается стук и почти одновременно открывается дверь. Меня хлещет холодом.
Ну что, девоньки? Кипит работа?
Староста приходил уже дважды и все с одними и теми же словами. В точности как наша директриса повторяла одно и то же, потому что ей было все равно, что мы ответим.
Закрой, закрой, чтоб тебя! верещит бабка. Кости мне застудишь!
Не шуми, мать, похохатывает староста.
Никакая она ему не мать, он просто говорит так для красного словца.
Наверное, я слишком пристально смотрю на его одутловатое и красное с мороза лицо, так что он замечает и поворачивается в мою сторону. И глядит. Дольше, чем мельком. Меня передергивает, как от холода. Отворачиваюсь и одергиваю юбку, чтобы прикрыть колени. Старуха встает между нами, уперев костлявые руки в бока.
Нечего туда-сюда шастать! Будет готово пришлешь телегу и оплату. Все, как договаривались. Тоже мне, взял моду
Ну, ты ж меня знаешь! Люблю, чтобы за всем присмотр был.
За домом своим присматривай, припечатывает его старуха.
Они обмениваются еще несколькими добрососедскими любезностями, и староста убирается восвояси. Старуха смотрит ему вслед через проталину в замерзшем окне.
Что б ему пусто было, бормочет она под нос, и тут же напускается на меня: А ты хороша! Сидит, ноги расставила! Передом думаешь?!
С этими словами она хлещет меня по голове и плечам ветхим полотенцем.
Прекратите!
Будешь знать, будешь знать!
Хватит!
Серая вода с шелухой плещет через край корыта и заливает пол. Мы со старухой бросаемся ее вытирать. Когда все убрано, старая отшельница изможденно приваливается к боку печи.
Не показывайся на глаза старосте. И от его дружков подальше держись.
***
Постепенно приготовление зелья переходит в фазу ожидания. Уже не нужно ничего мыть и крошить, только наблюдать. На старуху это действует дурно. Пока она крутилась, то легче переносила и приступы, и себя саму. Теперь же ей нечем заняться, так что она вернулась к своему самому любимому занятию выпивке.
Оставаться с ней наедине становится еще тяжелей. Я почти скучаю по временам, когда нужно было следить за давлением в баке и отмерять на старых весах дрожжи.
Мы с кошкой сидим за печью, пока бабка выводит надтреснутым голосом народные песни. В ее исполнении все они кажутся заупокойными.
Кошка с тихим мявком спрыгивает с моих коленей и семенит к двери. Я послушно иду следом, чтобы выпустить ее. Но уже на пороге я вновь чувствую его маленький крючок под ребрами. Он тянет меня наружу, велит идти в лес. Кошка глядит зелеными глазищами и вопросительно изгибает хвост.
Одеваюсь я быстро, не обращая внимания на старухины окрики. Минута и я уже снаружи, укрыта тенью поленницы, что позади просевшего дома. Сердце у меня так колотится, что хочется сжать его рукой, чтобы утихомирилось. Вскоре до меня доносится скрип снега под тяжелыми сапогами.
Староста. Видел меня или нет?
Шаги замирают где-то последи ведьминого подворья, как если бы гость осматривался. Стою смирно и дышу через плотно сжатые зубы.
Снег скрипит снова и сдавленно охает входная дверь.
Слышу голоса, но слов не разобрать. Пригнувшись, почти ползу к низкому оконцу. В пансионе меня не раз ловили за подслушиванием и наказывали бесконечными часами работы в библиотеке, где царила полная тишина. И табличку, конечно же мне давали табличку! На ней было написано «благоразумие». Но я не придумала еще ничего благоразумнее, чем узнавать самой всю правду до того, как мне сподобятся ее сообщить. Только ловить меня перестали это стало гораздо сложнее сделать.
Таскается и таскается, чтоб у тебя поотсохло все
А что, мать, внучка-то твоя где?
Я почто знаю? Носится целыми днями по лесу, никакой от нее помощи. Ох, грехи, грехи мои тяжкие
Хитришь ты, мать, по глазам вижу. Не родня она тебе.
Да что ты видеть можешь? У тебя самого зенки свиные
Ты бы полегче с выпивкой. Ведь не девочка уже.
Не тебе меня учить!.. Твоя мать при мне под стол пешком
Это дела-то не меняет. Тебе к доктору надо.
Какому такому доктору?
К настоящему, ты ж не ходишь почти. Вот упорхнет твоя птичка, а ты ляжешь тут и помрешь.
В ответ старуха молчит. Я устраиваюсь поудобнее, но так, чтобы в любой момент можно было сорваться с места. Похоже, этот староста понимает, что ей нужна медицинская помощь. Долго ли старуха протянет тут на самодельных лекарствах?
Грохнула о стол оловянная кружка.
Зачем ты пришел, Гайдук? Чего добиваешься? Я тебя и ик!.. всю твою породу поганую наперечет знаю!
В честь старой дружбы обижаться не стану. А ты, мать, вот что послушай
Тут староста понижает голос до неразборчивого шепота. Я обращаюсь в слух, но даже моих способностей недостаточно, чтобы понять каждое слово.
молодой совсем смеяться станут От нее не убудет же Ты ей Наутро и не вспомнит ничего.
Вот сам и потешь своего выблядка, если не убудет, громко отвечает ему старуха и разражается каркающим хохотом.
Староста говорит что-то еще, но из-за ведьминого смеха я не слышу ни полслова. Когда хлопает дверь, следом в нее врезается какой-то предмет. Я снова скрываюсь за поленницей, и сейчас у меня на то гораздо больше оснований, чем несколько минут назад.
В дом я возвращаюсь, прилично выждав. И, пожалуй, даже дольше нужного старуха крепко спит, скорчившись на сундуке. У порога валяется ее кружка с трещиной у самой ручки. Укрываю ведьму лоскутным одеялом, которое она, возможно, еще давным-давно шила себе в приданое.
Я не наивна, в том самая большая моя беда и самое большое счастье. Мне прекрасно понятно, зачем приходил староста и что он предлагал старухе.
Данка такие вещи называла «потерпеть за гостинец». Врала мне, дурочка, что ей другая девчонка на каникулах рассказывала. Будто я не распознаю, когда мне врут. Но то было только начало.
Здесь то же самое, вот только «потерпеть» должна я, а «гостинец» предлагали старухе, будто она мне хозяйка. Да еще и опоить меня советовал!
Если бы со мной были еще мои сестры, я бы написала имя старосты на бумаге и отдала его на растерзание духам преисподней.
Но я здесь одна, и никому нет дела до того, что со мной станет. Кроме, быть может, этой старухи.
Дни становятся все длинней, и я все позднее возвращаюсь из своих походов. Теперь мне известно, в какой стороне железная дорога я почуяла ее гул в земле, а потом вышла к косогору и долго смотрела, как поезд катится по ней суставчатой гусеницей.
Сорока приносит мне все более странные вести то клочки газет, которые промокают до того, как я успеваю прочесть хоть слово, то пробку от аптечного флакона. Теряюсь в догадках, что бы все это могло значить, но тревога растет с каждым днем.
Со старухой неладно. Я чувствую на себе тяжесть ее не взглядов даже, мыслей.
Во время очередного приступа, отчасти заглушенного брагой, она швырнула мне в лицо:
Да кто ты такая?! Никто ты мне, потаскуха приблудная!
Я в тот момент не делала ничего, что могло бы вызвать ее недовольство. И тогда я со всей ясностью и отвращением поняла: она все же решилась продать меня. Уже продала.
И ведьма во мне оскалила зубы.
На следующий день старуха непривычно ласкова утром сама разливает по кружкам чай, достает из тайничка маленький, запечатанный воском глиняный горшочек с медом и засахаренными в нем ягодами.
Ты прости меня, девонька, если что не так
Меда я не ем, но за угощение благодарю с улыбкой.
До вечера она ни разу не поднимает на меня руку. А я жду удара, да только не такого. Я к нему готова.
Когда Кася на третьем году сказала нам, что судьба не просто так свела вместе необычных девушек, мои сестры восприняли это, как игру. Одна я услышала Монюшко говорила чистую правду: «Вы будете заклинать дождь и ветер, и лесное зверье будет говорить вам о будущем. Вам будут известны все тайны этого мира».
Но сорочьи зоркие глаза и слух оленя, а главное звериное, безошибочное чутье на беду все уже было во мне. Только я не находила этому названия, а Кася подарила его мне. Всем нам.
Едва начинает смеркаться, старуха подкрадывается ко мне с разговором:
А сколько лет-то тебе, девонька?
Ни разу ведьма не называла меня по имени, точно утку, которую готовилась зарезать.
Семнадцать, подыгрываю я ей. Гляжу доверчиво, исподлобья.
Семна-адцать, тянет старуха, пробуя слово на вкус, перекатывая его беззубым ртом. Невеста уже.
Куда мне
В ее глазах я вижу жалость, но слишком поздно.
Ты посиди со мной сегодня маленько. Уважь бабку.
Посидеть?
Посиди-посиди. Я тебе вот наливочку попробовать дам. Сладкую, малиновую.
Ой, бабушка, кривляюсь, не пью я, непривычная!
Да ты не бойся, она слабенькая совсем, детям давать можно!
Поломавшись для вида, соглашаюсь.
Передо мной возникает рюмка. Наливка в ней алая и густая, как кровь. Касаюсь ее губами и погружаюсь в аромат леса, пьяного полуденным жаром.
Каждый разумный человек знает: если ведьма подносит тебе чарку вылей.
Проходит час, и другой. Малиновая наливка заканчивается, приходит черед яблочной. Питье пахнет памятью и грустью. Мой подол набряк и сиропно липнет к ногам, но надо ждать, и я жду.
Старухе уже невмоготу, и она, неловко крякнув, достает бутыль со своим любимым самогоном.
А ты крепкой оказалась лепечет она, покачивая тяжелой головой, как тряпичная кукла. Или наврала мне с три короба, стерва
Ни словом, бабушка, отзываюсь я уже в который раз, и теперь мой черед подливать ей.
Проходит совсем немного времени, и ведьма уже спит, привычно умостив голову на сложенных руках.
Мужчины могут прийти за мной в любой момент, так что я спешу. Достаю из старухиного сундука какую-то одежду и свое залатанное школьное пальто. Пока поправляю тюфяк, что-то змеей скользит по моей руке, и я в страхе отдергиваю руку. Но тут же понимаю это веревка. Она собиралась меня связать.