Она освобождена от хозяйственных хлопот. Пепе стал закупать продукты на неделю, гулять с собакой, он взял на себя всю их семейную логистику. В первые дни Нурия то и дело спотыкалась о пса Барбары тот обнюхивал каждый сантиметр их квартиры и тоскливо лаял у двери в опустевшую комнату. «Увези его, пожалуйста», в отчаянии попросила Нурия. И Пепе посадил пса в машину и увез в дом в Монсене. Нурия очень ему благодарна, потому что ей больше не нужно думать. Она утратила привычку думать, выбирать, принимать решения. Делает что скажут, и все. Она больше не может ничего решать и смирилась с этим. А вот Элисабет, ее сестра, все никак не поймет.
Ты же не такая, ты разве не понимаешь? твердит она. Ну пожалуйста, кричи, ударь кулаком в стену, делай хоть что-нибудь.
Элисабет все такая же, как в детстве, часто думает Нурия. Она держится за детские воспоминания и не принимает перемен. Элисабет не смирилась ни с ее замужеством, ни с появлением детей, потому что ради этого Нурии пришлось отказаться от других желаний, как это всегда и бывает во взрослой жизни. Сестра думала, что она всю жизнь так и будет скакать по скалам без продыху, как горная коза. Элисабет хотелось бы вернуть себе старшую сестру из детства, которая не боялась темноты, пела ей песни и держала за руку по ночам. Она не может принять Нурию такой.
Ты должна быть самостоятельной, повторяет она.
Зачем? спрашивает Нурия. Зачем быть самостоятельной, если мне ничего не хочется?
Живые не могут этого понять. Она превратилась в обузу.
Иньяки, муж Элисабет, три лета подряд приглашал ее поплавать с ними на яхте. «В море тебе станет лучше, ветер, волны ты оживешь».
Он баск и жить не может без моря.
Но ее море не манит, как и множество других вещей.
«Тебе нужен отпуск», настаивает Иньяки во время телефонных разговоров.
Но зачем ей отпуск, если все дни для нее одинаковы? Каждый день оборачивается для нее пыткой, где бы она ни находилась. Она обречена страдать вечно. Если бы она только знала, жива Барбара или мертва, развязался бы этот узел у нее в груди, который временами душит ее. Где она? Жива она или мертва? Как о ней думать как о живой или о мертвой?
Бывают дни, когда труп Барбары является ей в повторяющихся кошмарах. А иногда Барбара смеется, перемазанная шоколадно-ванильным мороженым. Но чаще всего в ее снах Барбара одинока и страдает, и тогда Нурию терзает ощущение собственного бессилия.
В детстве Барбара была ее девочкой. «Моя маленькая», шептала ей Нурия, пока та спала, посасывая большой палец. Они повсюду ходили вместе. «Ко мне тут мятная жвачка прилепилась, говорила она в шутку подругам. Вот, посмотрите, ее зовут Барбара». «Я не мятная жвачка, протестовала Барбара, я клубничная девочка». Бойкая, шустрая, сообразительная такой она росла. Очень рано начала говорить и все время что-то лопотала. Бывало, в лифте или в поликлинике Нурии приходилось за нее краснеть.
Смотри, мама, у этой женщины волосы покрашены.
Ну понятное дело, и у меня тоже.
Да, но только у нее плохо покрашены и корни торчат, а у тебя нет.
Такие истории рассказывались за ужином под сдавленный хохот, а с рождением близнецов их стало еще больше. Когда они родились, Барбаре было четыре, и ее взяли в роддом знакомиться с ними. Взволнованная Нурия показала малышей Барбаре. «Смотри какие, как куколки!» Барбара внимательно оглядела их, состроила для порядка пару рожиц, а потом открыла шкаф и сказала на полном серьезе: «А теперь давайте их уберем, я еще завтра немножко поиграю».
Нурии хотелось, чтобы Барбара подольше оставалась маленькой, но ее детство пролетело, пока Нурия была связана по рукам и ногам близнецами: проводила все время на полу, с опущенной головой и вечной болью в пояснице. И тогда Барбара переключилась на Пепе. Он щекотал ее, купал и водил в парк. Они так прекрасно ладили, что Нурия решила не влезать в их отношения. А когда близнецы подросли и она смогла наконец поднять взгляд, Барбара уже стала девушкой и начала раздражать Пепе своим непокорным нравом. В двенадцать Барбара была высокой и нахальной и ни перед кем не пасовала. Пепе это бесило, а Нурию забавляло. Буйным цветом расцвели их разногласия по вопросам воспитания детей. Пепе пытался обуздать Барбару, а Нурия поощряла ее выходки. Нурия не умела быть строгой, не умела ни говорить «нет», ни сердиться по-настоящему. У нее то и дело вырывалась улыбка, а решительность дочери восхищала ее. Нурия не сумела предвидеть опасностей, которые таило взросление Барбары. Уже в двенадцать их дочь не боялась никого и ничего, и если Нурию это устраивало, то Пепе, куда более проницательный, был недоволен.
В следующем году она не поедет в Бильбао, заявил он однажды, когда Барбара вернулась с севера. Это была самая тяжелая, самая горькая их ссора до того момента, как все началось. Барбара всегда проводила июль с тетей и ее мужем. Они возили ее на море: плавать на яхте, нырять и заниматься серфингом. Иньяки и Элисабет были моложе и либеральнее ее родителей, они позволяли Барбаре поздно ложиться спать, купались голышом и делали много такого, чего Пепе не одобрял. Нурия, более терпимая, чем муж, пыталась сглаживать эти противоречия. Они спорили и спорили, но Пепе так и не смягчился, и на следующий год Барбара в Бильбао не поехала.
Нурия не раз возвращалась мыслями к тому неприятному разговору, который так ее встревожил. Она хотела бы забыть то, что ей рассказала как-то Элисабет, возможно без дурного умысла, то, из-за чего они тогда поругались. Она злилась на сестру целых два месяца, даже отказывалась говорить с ней по телефону. Она никогда и ни с кем этого не обсуждала. Ей было так больно, что она даже не нашла в себе сил рассказать об этом Лосано. Ей не хотелось, чтобы он совал нос в ее личные дела, чтобы копался в ее грязном белье, да еще на виду у других. «Не выноси сор из избы», мудро говорила ее бабушка. Нурия задвинула в дальний угол памяти те жестокие слова Элисабет, может, потому, что не поверила ей, а может, потому, что образ Иньяки, до того абсолютно безупречный, теперь был слегка запятнан и ей никак не удавалось, несмотря на все попытки, вернуть ему честность и цельность, которые всегда его отличали.
Почему она никому не рассказала?
Побоялась. Потому что Пепе наверняка заставил бы ее оборвать все связи с Иньяки и Элисабет. Нурия предпочла проглотить неприятности и жить дальше. Она не раз попадалась в эту ловушку: пытаясь избежать скандала, молчала и становилась рабой собственных чувств. Когда Барбара роняла перед ней огромные соленые слезы, Нурия смягчалась, напуганная суровой дисциплиной, к которой Пепе пытался приучить дочь. «Только папе не говори, ну пожалуйста, а то он рассердится». Нурия стала соучастницей ее лжи: прятала записки от учителей, скрывала ее похождения с друзьями и молчала о слишком откровенных нарядах. Поначалу все это были мелочи, пустяковые обманы, которые со временем росли, как и сама Барбара.
К пятнадцати годам Барбара вела двойную жизнь, и Нурии приходилось покрывать ее. Хранить секреты Барбары было все сложнее. К примеру, однажды Нурия обнаружила у нее на кровати противозачаточные таблетки, небрежно брошенные у всех на виду. Пришлось поговорить с ней, как женщина с женщиной, о сексе и венерических заболеваниях и взять с нее обещание соблюдать все предосторожности. Барбара выслушала ее, но отказалась идти вместе к гинекологу. «Как поступила бы в этой ситуации другая мать?» спрашивала себя Нурия. В ее случае прагматизм возобладал над этикой. А может, в ее случае вообще нет смысла говорить об этике. «Будь осторожна», сказала она тогда Барбаре. И не спросила ее ни о чем: ни с кем, ни когда, ни как. Она знала, что Барбара флиртует с Мартином Боррасом из турклуба. Они созванивались, ходили куда-то вместе, а иногда Нурия смотрела из окна, как он подвозит ее на мотоцикле. Ей казалось, что он чересчур взрослый для Барбары. Он был высокий, скользкий и нагловатый, а больше она ничего о нем не знала, потому что старалась не лезть в их дела. Может, боялась. Стоило задать Барбаре вопрос и та тут же замыкалась в себе. А с Пепе об этом лучше было не заговаривать: его такие дела просто из себя выводили. Нурия металась между двух огней, ей было страшно. Да, страшно: она ведь сама поощряла такое поведение, покрывая Барбару перед Пепе. Нурии казалось, что все в порядке, что все это нормальная жизнь для девушки. Может, не в пятнадцать лет, но Барбара выглядела значительно старше, да и времена изменились. Уже нет необходимости в строгости, думала Нурия, глядя на свое отражение в зеркале в комнате дочери, сейчас ведь не принято ограничивать свободу девушек и не так уж и важно, во сколько лет у тебя случится первый секс. Дети теперь взрослеют раньше. Об этом твердят газеты, врачи, учителя, да и сама она не видит ничего дурного в том, что дети влюбляются и открывают для себя что-то новое. Может, это все ее глупость и мягкотелость, но Нурия верила: жизнь очень коротка, и Барбара имеет право прожить ее так, как хочет.
Но как же тогда воспитание? Нельзя позволять детям все, сказал ей психиатр. Нельзя позволять им самим принимать все решения, они ведь еще не взрослые. Родители должны устанавливать границы.
А она не смогла.
И теперь, четыре года спустя, Нурия винит себя в том, что Барбара связалась с Мартином. Она ведь сама говорила Пепе, что Барбара пошла позаниматься к подруге и останется у нее ночевать, она сама покрывала все ночные отлучки дочери, все ее тайные свидания. Как бы Нурии хотелось отмотать время назад. Чтобы все было как раньше. Когда раньше? Может, когда они с Пепе еще любили друг друга. Ведь поначалу они по-настоящему любили друг друга. Когда познакомились, скоропалительно поженились, когда только-только родилась Барбара. Она хотела бы вернуться в прошлое, тогда она сумела бы воспитать Барбару в строгости, взять на себя ответственность за ее поведение.
Но это пустые мечты.
Барбара не вернется, а ей самой не суждено найти ответов на все свои «почему?».
3. Барбара Молина
Я не успела ничего обдумать, просто схватила телефон и спрятала. Это, наверное, инстинкт. Увидела, что он забыл его на кровати, села сверху, как будто случайно, и продолжала говорить как ни в чем не бывало. Сердце так колотилось, что я была уверена: сейчас он услышит. Тук-тук-тук, оно чуть из груди не выпрыгнуло. Но я не сдвинулась ни на миллиметр. Сейчас он спросит, где телефон, повторяла я себе, и тогда я встану, как бы чтобы помочь ему искать, возьму телефон, протяну ему и скажу: «Смотри-ка, вот, ты уронил».
Но мне не пришлось разыгрывать это представление: сегодня у него куча дел, так что он почти сразу убежал. «Очень тороплюсь», сказал он. Видимо, так оно и было: он даже не забрал мусор и грязную одежду, как делает всегда.
Когда дверь за ним захлопнулась, я не стала ни пробовать еду, ни разбирать одежду, ни читать названия книг, даже не проверила, принес ли он пенку для волос, которую я просила. Я схватила телефон трясясь от возбуждения, не веря своему счастью. А что, если он сейчас за ним вернется? Я в страхе сунула телефон под подушку. Услышала, как автомобиль отъезжает, глубоко вздохнула, отодвинула подушку и тупо уставилась на телефон, не осмеливаясь к нему прикоснуться. У меня тряслись руки, как в семь лет, когда волхвы[3] принесли мне в подарок барби. Я все-таки взяла его в руки, очень осторожно. Черная нокиа, с камерой и радио, она включена. Но, но Я вскочила на ноги, держа телефон обеими руками, и забегала туда-сюда. Сердце мое сжалось, я глядела на экран, почти не дыша, все надеясь увидеть заветную полосочку. Вот сейчас, а может, вот здесь пару раз я почти поверила. Но все было напрасно. Поверить не могу, здесь не ловит!
А значит, я не смогу никому позвонить.
Не может быть, не может быть, быть этого не может!
Не знаю, выкрикнула я это вслух или просто подумала. Но это неважно: меня все равно никто не услышит.
Я в пятнадцатиметровом подвале без окон, под домом, который стоит в поле, а вокруг ничего нет. Стены каменные, проложены пробкой для звукоизоляции, никакие звуки сюда не проникают. Здесь всегда пятнадцать градусов. Наверное, это было идеальное место для хранения вина, а теперь это моя могила. Вокруг никого. Я исчезла с концами, нет ни одного свидетеля. Как сквозь землю провалилась, и никто не знает, что я жива.
Непросто было смириться с тем, что эти четыре года там, наверху, жизнь продолжается без меня. Поначалу я кричала, пока не оглохну, а когда болело горло, колотила в дверь кулаками. Костяшки пальцев вечно были изодраны в кровь, а руки черные, в коросте. Боль была невыносимой, я рыдала, пока слезы не иссякнут. Но никто не пришел за мной, не вытащил из этой дыры, дни шли один за другим, каждый обрушивался на меня, как гильотина, убивая во мне надежду.
Тяжело поверить, что я совсем одна, но я знаю, что никто уже не помнит моего имени. Барбара? Что еще за Барбара? Мир, эгоистичный до отвращения, мною не интересуется. Меня как будто на помойку выкинули.
Может, это и к лучшему что нет сети. В конце концов, кому я могла бы позвонить? Семье? От одной мысли об этом у меня подгибаются ноги. Я не могу даже сглотнуть слюну. Во рту пересохло, а чересчур огромный язык мешает, не дает вдохнуть.
Нет, семье ни за что, говорю я себе. Даже если бы я выбралась отсюда, не смогла бы посмотреть им в глаза. Не сумела бы обнять их и расцеловать. У меня не хватило бы храбрости сказать, как я люблю их. Он тысячу раз повторял мне, что они не простят меня, что выгонят из дома, что, если они узнают, как все было, скажут, что лучше бы я умерла. У меня больше нет семьи и не будет никогда. Если бы они узнали, что я за человек и что совершила, они стали бы стыдиться меня, отвернулись бы.
Я медленно дышу, чувствую боль в груди мучительное прерывистое покалывание между ребрами. Оно началось, когда я стала искать возможность сбежать отсюда. Как-то раз я рыла туннель и, услышав его шаги, бездумно швырнула сверху подушку, чтобы прикрыть дыру. Или когда я прикидывала расстояние, отделяющее меня от кармана его брюк, в котором он прятал ключи. Однажды мне удалось их вытащить. Оба раза я почувствовала это тревожное покалывание в груди. Он заметил. Я была бледная, с синяками под глазами. «Ты что, наебать меня собралась?» Я бледнела еще сильнее, а он видел, что угадал. Смотрел на меня пристально, не отводя глаз, а потом в первый раз поднял подушку, а во второй разжал мою ладонь с ключами. «Ну ты и идиотка! говорил он, связывая меня. Опять всё испортила».
Зачем я вообще взяла этот чертов телефон, если даже позвонить отсюда не могу? Вот дура. Я же ничего не могу от него скрыть. Уж не знаю, как он это делает, но он все знает, все видит, обо всем догадывается. Он будто видит мои мысли насквозь. «Знаешь, что будет, если тебя найдет полиция? спросил он меня как-то раз, когда я строила планы бегства. Ты не знаешь, что это за люди полицейские. Они не такие, как в сериалах. Они сволочи и будут обращаться с тобой как с преступницей. Заставят тебя раздеться, чтобы провести обследование. Врачи в масках и перчатках станут совать тебе пальцы в самые укромные места с отвращением, как будто у тебя СПИД. Они ничего тебе не скажут, но отвращение ведь не скроешь. Возьмут у тебя кровь и мочу на анализ, сфотографируют тебя голой и повесят фотографии на стене, у всех на виду. А потом станут допрашивать. Тебя посадят напротив жирного инспектора и заставят описывать ему наедине самые непристойные эпизоды твоей жизни, пока он будет ковырять в зубах зубочисткой. Они всё запишут, секретарша напечатает твои показания на компьютере, а через несколько часов их станут передавать из рук в руки, и полицейские будут умирать со смеху, читая, как ты срала в ведро. Желтые газеты напечатают твою фотографию на обложках, а потом тебя ждет долгий тяжелый судебный процесс, на который, конечно, слетятся журналисты. Тебе придется давать показания перед судьей, который не поверит ни единому твоему слову. Думаешь, кто-то вообще поверит шлюхе вроде тебя? Они поймут, что ты чокнутая, и прокурор разоблачит твои враки».
Я понимаю, что он хотел напугать меня, но знаю, что отчасти он прав. Полицейские и судьи всегда внушали мне отвращение: они жестокие и бесчувственные. Я вздыхаю, и с моей души сваливается тяжесть. Так даже лучше. И хорошо, что связи нет, что я не смогу никому позвонить. Я не хочу, чтобы меня полоскали в новостях. Не хочу, чтобы на улице на меня показывали пальцем, вспомнив мою фотографию в газетах, чтобы со мной мило здоровались, а несколько минут спустя перемывали мне кости в очереди в супермаркете. Я не хочу, чтобы надо мной смеялись, не хочу, чтобы меня жалели, не хочу, чтобы меня обсуждали, не хочу являться подросткам в эротических снах, а старикам в извращенных фантазиях. Не хочу всю жизнь прятаться от папарацци, которые способны забраться на крышу, влезть в окно, просочиться в ванную и все это, чтобы украсть твою фотографию. Почему они не пробрались сюда? Почему им не хватило смелости спуститься в ад и вытащить меня из этой тюрьмы?