Мы часто беседовали с Жаном о поездках отца в Италию. Одно из путешествий, о которых поведал мне друг, в Калабрию, выдалось на редкость курьезным. Из этих рассказов у меня сложилось впечатление, что чем ближе Огюст Ренуар знакомился с народом Италии, тем больше восхищался им; особенно ему нравились жители южных областей.
Но давайте начнем с начала. Мое настоящее имя Джованни. В детстве я много рисовал. И однажды мой дед Италико сказал: «У нас в семье появился маленький Тинторетто!»
Вскоре из Тинторетто я превратился в Тинтино, этим ласковым прозвищем меня величал брат Буга, затем в Тинто, и именно это имя я выбрал для себя сам, я присвоил его себе.
Я родился в Милане 26 марта 1933 года. Со временем вокруг моего места рождения создалась некоторая путаница. Многие из тех, кто писал и говорил обо мне, считают, что я родом из Венеции, и знают меня как «венецианского режиссера». Я и сам в многочисленных интервью не раз упоминал, что появился на свет именно там, ведь Венеция во многом определила мое становление как режиссера, таким образом я вызвал недопонимание относительно своего происхождения. Я нередко вижу в газетах и других источниках, что среди биографических сведений Венеция значится как мой родной город, и осознаю, что это недоразумение до сих пор не исчерпано.
Я остановлюсь на этой детали; может показаться, что она малозначительна, но для меня важно прояснить: с культурной точки зрения я всегда был тесно связан с областью Венето и с Венецией в частности, хотя венецианцы часто отзывались обо мне в резком тоне, в основном критикуя мои фильмы с точки зрения морали, порицая их непристойный характер. В каком-то смысле меня изгнали из города. И даже когда, совсем недавно, мое творчество было переоценено, в большинстве случаев к нему отнеслись с поверхностным интересом, не рассматривая его во всей полноте.
Впрочем, других творцов тоже изгнали: например, Джоржо Баффо[4]. Гвидо Альманси[5] назвал его «прекрасным воспевателем вагины», тем самым отринув всю историческую и социальную подоплеку его произведений. Вероятно, меня аналогичным образом можно окрестить «прекрасным воспевателем» задницы.
Юнг говорил, что «история жизни каждого из нас начинается с произвольной точки, с детали, которую нам удается вспомнить случайно; и когда жизнь находилась в этой точке, она уже была крайне сложно устроенной». Может быть и так. Раз уж это сказал Юнг
У меня есть одно детское воспоминание образ, навсегда запечатлевшийся в моей памяти: мальчишкой я часто подглядывал за матерью, когда она оставляла дверь в спальню приоткрытой. И вот в один из таких дней (эту деталь я помню особенно хорошо) на ней была легкая сорочка телесного цвета, шов сзади разошелся, что позволяло разглядеть ее крепкие ягодицы, как две капли воды похожие друг на друга, две идеально круглые сферы. Меня глубоко поразило это зрелище, и я воспроизвел аналогичную сцену в финале «Подглядывающего»: в ней главный герой, Додо, мысленно возвращается в детство и воскрешает в памяти облик полуобнаженной молодой матери.
Самые ранние воспоминания о моих телесных опытах относятся примерно ко времени между шестью и десятью годами.
Я ни разу не видел, как мои родители занимаются любовью, я лишь догадывался о том, что между ними существуют некие отношения, которые могут показаться ребенку странными; со временем я понял, в чем дело.
За столом мать всегда сидела справа от отца. Когда она подавала еду во время обеда, отец иногда притягивал ее к себе и, что называется, распускал руки.
«Саша, перестань, не при детях же», говорила она, как будто слегка смущаясь, и легонько била его по рукам. Никак иначе, кроме как этими хилыми возмущениями, мать не могла отстоять свою позицию, поэтому отец продолжал в том же духе. А я в эти минуты наблюдал за матерью: она не знала что предпринять и наверняка думала, что для наших глаз это уже слишком. Иногда она смотрела на меня, и хотя в ее взгляде было сложно прочитать какое-то определенное чувство, мне казалось, будто ей немного совестно. Однако хочу заметить, что у моей матери была отменная задница из-за такой на улице можно шею свернуть, пытаясь посмотреть ей вслед.
Я не испытывал смятения при виде подобных сцен, более того, я хотел быть как отец: точно так же вести себя с женщинами, поэтому считал себя вправе трогать за пятую точку горничных, что работали у нас в доме.
Их было трое, и матери постоянно приходилось нанимать новых из-за моего поведения. Я же не ощущал своей неправоты: разве потрогать кого-то между ног это повод для наказания? Мягкий пучок волос лишь убеждал меня в том, что у дамочки нет мужского органа, и я был доволен своим открытием. Возможно, я делал это из любопытства, возможно, по наитию, затрудняюсь сказать, но со временем интерес к чужому телу сделался болезненным, как бывает со всеми детьми.
Когда мне удавалось незаметно для других подкрасться к двери в ванную, я подглядывал в замочную скважину. Наблюдать за тем, как моя мать или горничные справляют малую нужду, слышать характерное журчание стало для меня наслаждением и осталось таковым на всю жизнь, поэтому в моих фильмах этот сюжет своего рода топос.
В частности, я помню случай с Эмильеттой: когда я впервые просунул ей руку между ног, девушка от переизбытка чувств упала в обморок. Я же не решался пошевелиться, так как перепачкал брюки спермой. К счастью, никто не понял, что в случившемся виноват я; девушку отнесли на кухню и уложили ее, подняв ноги чуть выше головы, дождались, пока она очнется. Между собой родители говорили на французском так они делали всегда, когда обсуждали темы, о которых нам не следовало знать, чтобы мы ничего не поняли. Из-за возбуждения, накрывшего меня за секунду до инцидента, а также потому, что я испугался внезапного обморока горничной, произошел, как говорится, coup de théâtre[6], я трясущимися руками опрокинул на себя тарелку с супом.
На следующий день Эмильетта подошла ко мне в коридоре и тихо, но злобно прошипела мне на ухо: «Не подходи ко мне больше! Видеть тебя не желаю, прекрати уже крутиться вокруг меня». «Я не хотел тебя разозлить», оправдывался я. «Тогда держи руки при себе Что ты вчера удумал?» «Просто потрогать хотел, у тебя такая сочная попка». «И с сегодняшнего дня тебе можно только смотреть на нее, раз уж она тебе так приглянулась. Запомни, еще раз попытаешься я в тот раз не хотела, чтобы ты попал впросак с этими твоими штанами».
С тех пор всякий раз, когда я видел Эмильетту, то не обращал на нее внимания. «Быть может, думал я, я упустил шанс хорошенько ее отыметь». Однако я никогда не сожалел о своем поступке: в конце концов, удовольствия ради стоило попытаться пощупать ее при всех.
Вот как происходит: когда ты осознаешь, что можешь поступать так же, как и отец, отношение к нему меняется, оно уже менее почтительное, вы становитесь почти равными, из-за этого в семейных отношениях возникает дисбаланс.
Во время войны нас эвакуировали в Азоло город в провинции Тревизо, в Венето; и вот однажды, когда одна из горничных взяла на руки Андреа, третьего из моих братьев, он зацепился ножкой за ее нижнюю юбку, отчего та задралась из ее белых трусиков выскочил длинный, блестящий, курчавый черный волос. Примерно в это время у меня зародился интерес к телам женщин, и я еще не знал, что у них на лобке и под мышками растут волосы. Я хотел больше узнать о них и всякий раз, когда видел, как женщина наклоняется даже моя собственная мать, заглядывал ей промеж ног увидеть, что вылезет на сей раз. Мы с братьями соревновались, кто разглядит самый длинный волос такую форму принимали наши первые сексуальные опыты.
Кстати, по поводу лобковых волос мне вспомнилось, что Аллен Гинзберг и другие поэты поколения битников в знак дружбы дарили друг другу локоны лобковых волос.
Вот чему нужно учить в старшей школе. Через страницы книг как и через складочки женских половых губ можно привить молодым людям любовь к чтению, а также к сексу. Спутниками Эроса могут стать самые неожиданные личности: Данте, Тассо, Ариосто, Микеланджело Со мной можно соглашаться или нет, однако ничто не требует такой свободы, как стремление к Эросу в том виде, как я его понимаю: Эрос это неудержимая сила природы, а еще любовь к познанию в самом широком смысле слова.
Одним из самых значимых людей в детстве был мой дед Италико. Крайне интеллигентный человек, художник с мировым именем, он коллекционировал произведения старинной живописи. Дед был высоким и сухопарым. Говорил мало, но за словом в карман не лез, умел шутить добродушно и в то же время остро. Мне он запомнился беспокойным скитальцем, одиночкой, всю жизнь с чемоданом под мышкой между Европой и Америкой; едва приехав куда-то, он уже с нетерпением ждал, когда сможет снова отправиться в путь.
Он родился 14 декабря 1870 года в Гориции, которая в то время еще находилась под властью Австрии. Семья Брасс отличалась либеральными взглядами, поэтому моего деда назвали Италико родители надеялись, что их город когда-нибудь станет частью Италии. Особенно на это уповал мой прадед Микеле: несмотря на немецкие корни, он чувствовал себя итальянцем и активно выступал против иноземной власти. Поэтому австро-венгерская полиция завела на него досье, в котором говорилось следующее: трактирщик, торговец вином, закоренелый пьяница; они следили за ним из-за его сношений с Карло Фаветти, основоположником антиавстрийской партии в Гориции и самым видным ее представителем.
Мой дед был младшим из двоих братьев. Отец хотел, чтобы сын пошел по его стопам, но ему пришлось расстаться со своими чаяньями: когда он увидел собственный портрет кисти Италико, то осознал, что его ребенок прирожденный живописец. Поэтому он разрешил деду учиться сначала в Академии изящных искусств в Мюнхене, где тот брал уроки у пейзажиста Карла Рауппа; затем в Париже, где Италико познакомился с полотнами Вильяма-Адольфа Бугро и Жан-Поля Лорана. Два этих художника сильно повлияли на его творчество, как и поздний импрессионизм, в то время господствовавший во французской столице.
В Париже он встретил мою бабушку и женился на ней перед тем, как окончательно вернуться в Италию. Хотя они решили поселиться в Венеции, дед всегда был привязан к Гориции, часто ездил туда, чтобы поработать в мастерской при Палаццо Аттемс-Петценштейн[7].
По вечерам, после ужина, он часто возвращался к воспоминаниям о прошлом, рассказывал о том, что ему довелось пережить во время Первой мировой войны, когда он работал репортером. Эти рассказы стали для меня чем-то вроде домашних сказок на ночь: их события разворачивались на фоне видов Карнии, среди мулов и альпийских стрелков, взбиравшихся по горным тропам, пехотинцев, шагавших по улицам Фриули, легких кавалерийских патрулей, галопом проносившихся по городу и вызывавших удивление и любопытство стариков и детей; это были истории о войне и о жизни, слушая которые я не ощущал запаха смерти.
В 1911 году дед подал заявку на итальянское гражданство, но получил его, лишь когда, по поручению Высшего военного командования и Королевских военно-морских сил, ему разрешили сопровождать солдат на армейском грузовике в районе, где базировалась третья армия у линии фронта в нижнем течении реки Изонцо[8]; там же проходил службу мой отец, а дед должен был делать наброски местности рядом с театром боевых действий. Он рассказывал, как эскизы и зарисовки, которые он делал с натуры, затем оттачивались на больших полотнах живописных композициях, изображавших наиболее важные этапы военного конфликта. Тогда он создал несколько картин, например, «Солдаты в Пальманове», «Бомбежка Церкви Босых в Венеции». Цветные репродукции этих произведений впоследствии были опубликованы вместе с работами других художников-баталистов Ансельмо Буччи, Альдо Карпи, Чиприано Эфизио Оппо, в издательстве Alfieri & Lacroix; книга получила название «По следам Сан-Марко», в ней авторы увековечили наиболее яркие образы первых лет войны и сделали их достоянием общественности.
Мой дед любил Венецию и с удивительной чуткостью улавливал все ее особенности, все обличья. В моих фильмах можно обнаружить влияние его живописи: легкие мазки, яркую палитру цветов, в особенности это касается полотен, на которых он запечатлел обыденную жизнь венецианцев в импрессионистском стиле, ведь именно это видение отличало его от других художников, изображавших город. Его картина «Крестный путь» была куплена королем Умберто I для музея современного искусства Ка-Пезаро.
С личностью моего деда также связана судьба аббатства Мизерикордия, что значит «Милосердие»; в его здании изначально находилась Старая школа Санта-Мария-делла-Мизерикордия, одна из шести «Больших школ» Венеции, основанная братством монахов-августинцев в здании на площади Аббатства, в самом сердце района Каннареджо. В прошлом стоящую там церковь называли Санта-Мария-ди-Валь-Верде по имени острова, на котором она была построена. Это место незабываемо, в нем как будто сплетаются воедино эстетические, культурные и чувственные идеалы, царит очарование, свойственное тем уголкам света, которые посещают особенно любимые мной творцы. Неподалеку оттуда находились сады, обожаемые Тицианом, Пьетро Аретино[9], Якопо Сансовино[10], а стены аббатства хранят память о Тинторетто: на втором этаже в главной зале он писал свой «Рай» монументальное полотно, впоследствии занявшее целую стену во Дворце дожей; выбор пал на это место, поскольку во всей Венеции не нашлось более просторного помещения. В этой же зале мой отец устраивал концерты классической музыки для высшего городского общества. У меня перед глазами как будто встают женщины в легких, как облако, одеяниях из атласа и пайеток, идущие под руку с мужьями можно сказать, цитируя Горация, что «этот уголок мне давно по сердцу»[11].
В 1920 году мой дед пошел на большие жертвы, но ему все же удалось выкупить это здание, еще сохранившее следы веков и тех функций, которые оно выполняло за прошедшие годы, а с ним вместе внутренний дворик и сад. После нескольких этапов реставрации Италико поместил там свой основной кабинет и огромную коллекцию живописи в ней насчитывалось множество картин XVI века, но еще больше работ художников XVII и XVIII веков, среди них бесценные произведения со всего света. Полотна Тинторетто и Тициана «Пьета», «Венера», «Портрет султана Сулеймана II» занимали в ней особо почетное место.
К основному зданию добавили несколько новых архитектурных элементов: круглую башенку в восточном стиле и галерею внутри большой залы. Дед также переделал внутренний двор, он превратил его в сад, разделенный на сектора клумбами строгой геометрической формы, и вместе с готическим портиком они обрамляли парапет колодца, что появился там еще во второй половине XV века. Покупкой здания также заинтересовался поэт Габриэле ДАннунцио, он хотел устроить в нем склад своих военных реликвий.
Должен признать, что, вспоминая об этих залах, я ощущаю сильнейшую ностальгию. Мне кажется, будто я могу дотронуться до тех полотен: Тьеполо, Каналетто, Гварди, Лонги, Мансуэти больше пятидесяти картин Маньяско и сотни кисти моего деда. Таков был мой мир, сказочный мир: я понимал это, когда оказывался в чужих безликих домах, я впитал в себя это искусство, оно принадлежало мне.