Новые женщины и «новая мораль»
В глазах тех, кому, как Любен, жизнь в США казалась «монастырской», или для тех, кого сковывали американские моральные нормы, Советский Союз таил особое притяжение. Большевики, обещая «переделать» людей и изменить повседневную жизнь, обещали изменить и любовь, предсказывая, что интимные отношения освободятся от всяких экономических соображений и ненужных общественных ограничений и будут отражать истинный союз телесный и духовный[47]. Подобная риторика была созвучна издавна существовавшим в США утопическим традициям, которые сближали общие идеалы «свободной любви» (определяемой по-разному от неограниченной полиамории до взаимной верности, никак не связанной с законом), равенства полов и общинного воспитания детей.
В действительности среди самих большевиков не было единого мнения по вопросам пола. За первые десять лет, последовавшие за революцией, в рамках семейного права были приняты законы, которые разрешали аборты, гарантировали гражданским бракам признание со стороны государства, упрощали процедуру развода и декриминализировали гомосексуальные отношения. Этот семейный кодекс, как поясняла в своей работе одна советская юристка, давал понять, что взрослые люди по обоюдному согласию вольны выражать свои сексуальные желания в любой форме. Но новая прямота привела к сумбуру в отношении к гендерным ролям и ожиданиям. И, надо сказать, советский моральный кодекс оказался чрезвычайно подвижным. Более вольное сексуальное поведение середины 1920-х, особенно среди молодежи, вызывало очень неоднозначную реакцию в обществе, и некоторые недовольные заявляли, что сексуальная неразборчивость угрожает самим устоям революции[48].
О сексе и морали при коммунизме много писала Александра Коллонтай, самая известная большевичка-феминистка. Она считала, что буржуазный брак угнетает женщин, а еще ей принадлежало знаменитое высказывание: «Половой акт должен быть признан актом не постыдным или греховным, а естественным и законным, как и всякое другое проявление здорового организма, как утоление голода или жажды». Многие молодые люди в Советском Союзе ухватились за идею Коллонтай объявить секс личным делом взрослых людей, действующих по обоюдному согласию, увидев в ней свидетельство того, что сексуальная свобода является чем-то радикальным. Некоторые особенно мужчины «просто решили, что политическая и сексуальная революции идут нога в ногу», и приравняли сексуальное стеснение к другим видам буржуазного поведения, которые следовало искоренять как досадные пережитки старого режима. Джессика Смит замечала в 1928 году:
Если раньше курение в определенных местах запрещалось, то теперь некоторые молодые люди считали, что каждый классово сознательный рабочий и комсомолец обязан появляться на собраниях, дымя сразу четырьмя папиросами, презирать всякую антитабачную и антиалкогольную пропаганду. Если в буржуазных кругах были приняты хорошие манеры, рассуждали они, значит, пролетарий должен вести себя грубее прежнего, ни за что не снимать шапку в помещении и плевать на пол Это относилось не только к поведению вообще, но и к любовным делам. Поскольку в разгар борьбы было не до амуров, теперь настоящему революционеру-любовнику незачем пускаться в изысканные ухаживания, он сразу переходит к сути, а девушку, которая противится грубым словам и «лапанью», обвиняют в неспособности преодолеть мещанские предрассудки[49].
С другой стороны, многие большевистские вожди славились своим пуританством, и среди них, пожалуй, больше других сам Ленин. В связи с так называемой «теорией стакана воды» (гласившей, что «в коммунистическом обществе удовлетворить половые стремления и любовную потребность так же просто и незначительно, как выпить стакан воды») Ленин будто бы сказал немецкой коммунистке Кларе Цеткин: «Конечно, жажда требует удовлетворения. Но разве нормальный человек при нормальных условиях ляжет на улице в грязь и будет пить из лужи? Или даже из стакана, края которого захватаны десятком губ?» Ленин рассуждал так: в отличие от питья воды, от половой связи иногда возникает новая жизнь, и потому интимные отношения дело не только индивидуальное, но и общественное, и тут «возникает долг по отношению к коллективу»[50].
Хотя критики Коллонтай осуждали ее за будто бы аморальные взгляды, сама революционерка утверждала, что «Эрос бескрылый», или секс без любви, «понижает запас трудовой энергии в человечестве», «препятствуя развитию и укреплению душевных связей и симпатических чувствований», и «обычно покоится на неравенстве прав во взаимных отношениях полов, на зависимости женщины от мужчины». По ее убеждению, социалистическим идеалом должен быть «Эрос крылатый», при котором «окрепнет уважение к личности другого, уменье считаться с чужими правами, разовьется взаимная душевная чуткость». Под сенью Эроса крылатого любовь не только очистится от собственнического налета она и подчинится и начнет подпитываться идеалами коллектива, или «товарищеской солидарности». По мнению Коллонтай, как и по мнению многих американок, заинтересовавшихся ее идеями, Эрос крылатый мог утвердиться только при социализме[51].
В США новый советский взгляд на мораль вообще и на отношения между мужчинами и женщинами в частности воспринимался как часть общего изменения человеческой психологии при социализме.
Если вдуматься, во многом люди здесь ведут себя, мыслят и ощущают иначе, чем в других странах, заявляла журналистка Элла Уинтер в 1932 году, когда уже насаждалась советская «мораль», призванная ограничить вольные сексуальные нравы и обычаи, характерные для более ранних советских лет. Мужчины смотрят на женщин иначе, чем раньше; женщины относятся к работе и к замужеству, к детям или приготовлению пищи, к церкви или политике не так, как было принято прежде Личность, порожденная нашим индивидуалистическим миропорядком с его свободной конкуренцией, в Советском Союзе не появляется. Здесь люди строят свой новый порядок, но и этот новый порядок, в свой черед, порождает новых людей[52].
При этом новом порядке ложная буржуазная благопристойность была отброшена ради установления более естественных общественных отношений. «Многое из того, что кажется туристам, приезжающим в Россию, чуть ли не распутством, в действительности лишь результат очень простого, откровенного и земного взгляда русских на половой вопрос», отмечала Уинтер. Американцы часто выражали удивление и порой недовольство, видя «отсутствие запретов, ограничений и подозрений в обычаях, регулировавших отношения между полами», например, когда наблюдали совместное купание нагишом, принятое в СССР, или оказывались в купе ночного поезда вместе с попутчиком противоположного пола[53].
Левая пресса в США почти единодушно приветствовала совершившуюся в СССР революцию нравов, заявляя, что буржуазная мораль не только подавляет естественные инстинкты людей, но и угнетает женщин. В чрезвычайно авторитетном сборнике «Секс и цивилизация» (1929) В. Ф. Калвертон («Карл Маркс сексуальной революции») утверждал, что в Советском Союзе «женщина наконец-то стала человеком, наделенным теми же правами и привилегиями, что и мужчина». Далее он доказывал, что правовое положение женщин в Советском Союзе предвещает появление новой моральной экономики и в общественных, и в сексуальных отношениях. Родившийся в Российской империи американский журналист Морис Хиндус тоже заявлял, что большевики «стремятся освободить секс от юридических, религиозных и некоторых социальных предрассудков, мешающих и женщинам, и мужчинам»[54].
Среди правых рассказы о советских сексуальных эксцессах тесно связывались со страхами перед радикальной политикой. В романе американской коммунистки Майры Пейдж «Янки в Москве» (1935) рабочий-дурачок из Детройта, собравшийся в Москву, с предвкушением заявляет: «Ах да, голубчик, там же, в России, свободная любовь!» Небылицы о «национализации женщин» (то есть о том, что женщины стали собственностью государства), о «Бюро свободной любви» и о том, что лучших девушек отдают «красным солдатам, матросам и морякам», охотно подхватывали все, кто желал очернить революцию[55].
Но если слухи штамповали главным образом правые, то даже некоторых обозревателей-либералов тревожили отдельные стороны большевистской «новой морали». В 1928 году журналистка Дороти Томпсон высказала мысль о том, что за «эмансипацию» женщин России пришлось заплатить слишком высокую цену:
Пожив некоторое время в России, начинаешь задумываться: быть может, этот процесс правильнее называть не «эмансипацией», а «стерилизацией»? Быть может, сведя Эрос к простейшей и удобнейшей функции утолять сексуальные потребности и производить для государства новых граждан, Россия создает цивилизацию, наиболее враждебную ко всему природно-женскому?
Томпсон была убеждена:
Брак и любовь не «освободились от оков». Вместо старых цепей им выковали новые уже без сентиментальных и эмоциональных привязанностей, которые делали прежнюю систему хоть сколько-нибудь терпимой.
По мнению Томпсон, законы теперь карали целомудренных и поощряли распутных. Историк Уэнди Голдман отмечала:
Содействуя тому, что некоторые считали «свободной любовью», новые законы потакали тому, что другие считали «развратом», размывая черту между свободой и хаосом[56].
У американок в Советском Союзе вызывало противоречивые чувства отношение к половым вопросам, но многим из них относительная открытость в этой сфере казалась привлекательной: ведь в ту пору в США даже вооружать женщин знанием о предохранении от беременности было незаконным. Когда Дороти Уэст находилась в Москве, подруга попросила ее в письме «хорошенько разузнать, как предохраняются русские женщины, и потом поделиться рассказом об этом с подругами». Рут Кеннелл, вернувшаяся в 1928 году в США после шести лет жизни в СССР, где она отказалась от викторианских взглядов на секс, (на время) забыла о своем браке и успела завести нескольких любовников (и американцев, и русских), считала, что свобода в отношении секса и средств контрацепции в Советском Союзе говорила о существовании более высокой морали, нежели та, что господствовала в США: «Главное различие между Москвой и Нью-Йорком я вижу в том, что в Москве женщина вольна дарить свою любовь, а у нас она вынуждена продавать ее»[57].
Несмотря на все слухи о «свободной любви» в России, заезжих американцев часто поражала мысль о том, до чего зацикленной на сексе кажется как раз западная культура по сравнению с тем, что они наблюдали в СССР. Морис Хиндус утверждал:
Здесь ни в ресторанах, ни в театрах нигде не увидишь изображений полуобнаженных красоток во всевозможных соблазнительных позах, какие на каждом шагу бросаются в глаза приезжему на некоторых улицах в Берлине. Революционеры считают эксплуатацию женского тела в коммерческих целях гнусным оскорблением для всех женщин. В России нигде не продают порнографических картинок ни открыто, ни исподтишка, их просто не достать. Русские не жаждут и не требуют заместительных форм полового возбуждения.
Еще до того, как началась первая пятилетка, ввергшая большинство русских в трудовой угар, американцам казалось, что русские совсем не помешаны на сексе. В неопубликованном романе Джесси Ллойд «Эмансипе в России» (написанном отчасти на основе личного опыта самой Ллойд, жившей в Москве с июля 1927 по сентябрь 1928 года), рассказчица сетует на то, что русские мужчины почти не глядят на ее тело: «Если они на тебя вообще смотрят, то пристально смотрят прямо в глаза, как будто хотят понять что ты за человек». Поэтому она задумывается: «Тут что, никто не флиртует?»[58]
В начале 1930-х вольные сексуальные нравы стали подвергаться все более заметным ущемлениям. В 1933 году был принят закон против гомосексуальных отношений, после чего молодого актера, за которого успела выйти замуж Милли Беннет в Москве, приговорили к лагерям за «гомосексуальное прошлое»[59]. В 1936 году были объявлены незаконными аборты, это безошибочное мерило «новой морали», и труднее стало получить право на развод. К середине 1930-х годов, хотя русские еще продолжали загорать нагишом, «свободная любовь» отошла в прошлое.
Что значит быть новой женщиной
И русские, и американцы боготворили новую советскую женщину из-за ее естественной красоты, силы и атлетизма, хотя одновременно подчеркивали, что они якобы совсем не заботятся о своей внешности, а целиком сосредоточены на переменах внутри себя. Фотограф и журналистка Маргарет Бурк-Уайт писала в 1932 году в статье для The New York Times:
В России формируется новый склад ума, и результат этого этапа эволюции новая женщина. Ей присуща не столько красота, сколько выносливость и уверенность в себе[60].
Большинство американок, побывавших в Советском Союзе, признавали, что сами они одеты приличнее, и даже кожа и зубы у них лучше, чем у советских женщин. И все-таки эти прилично одетые женщины, которых дома ждали все блага цивилизации, завидовали «внутренней революции», совершившейся в их советских сестрах, их трудолюбию и преданности своему обществу, и мечтали тоже как-нибудь приобщиться ко всему этому[61].
Притом что действительные условия существования для большинства работниц в Советском Союзе оставались невообразимо тяжелыми, освобожденная и классово сознательная труженица сделалась впечатляющим символом достижений революции. Особенно ярко она олицетворяла эти достижения в глазах сторонних наблюдателей, которые возлагали большие надежды на советский эксперимент в период, ознаменованный регрессом в борьбе американских женщин: с 1920-х по 1940-е годы, когда организованный феминизм после победы суфражизма постепенно терял прежние темпы, женское движение в США переживало «десятилетия недовольства». Те, кто называл себя феминистками, сокращали свои программы, переставали добиваться социального обеспечения, расширения экономических возможностей и сексуального освобождения, отступаясь от прежних требований из-за развернувшейся травли «красных». К тому же взятый правительством «новый курс» продвигал дискурс, согласно которому кормильцем в семье должен быть мужчина (а женщине, в свой черед, полагается сидеть дома), и потому женам трудоустроенных мужей запрещалось работать в системе Управления промышленно-строительными работами общественного назначения (WPA). В силу этих причин общественно-экономические преобразования, происходившие в СССР, хоть и часто оказывались болезненными для самих советских граждан, восхищали многих иностранцев. Осенью 1932 года афроамериканская поэтесса Хелен Джонсон написала своей кузине Дороти Уэст: «Крошка Дот, только подумай, ты ведь часть этой огромной новой экономической лаборатории, часть великолепного опыта Мне остается только люто завидовать тебе»[62].
Хэлли Фланаган пришла к выводу, что русские вообще и русские женщины в частности самобытные, целеустремленные и не скованные внешними общественными условностями люди:
Когда по булыжной мостовой прут эти обтрепанные работницы и крестьянки, солдатки и комсонолки (sic), неся в руках завернутый в газету черный хлеб и веточки сирени, они держатся с какой-то вольной прямотой. Видно, что они свободны от тирании, они не чья-то собственность, им нет нужды прикрашивать ни лицо, ни ум.