Однако, как будет показано в главе 3, эти прочие связи особенно важны в условиях глобализации, когда практики сообщества являются реакцией на «общество риска» (Beck 1986 / Бек 2000) или на общество, в котором социальные связи становятся нестабильными и ненадежными в условиях «текучей современности» (Bauman 2000: 169170 / Бауман 2008: 183). Здесь онтологическая ненадежность проявляется, помимо прочего, в неуверенности относительно локального. Бауман использует образ текучего общества, поскольку «жидкости, в отличие от твердых тел, не могут легко сохранять свою форму». Жидкости постоянно меняются: «В настоящее время не хватает именно таких паттернов, кодексов и правил, которым можно подчиняться, которые можно выбрать в качестве устойчивых ориентиров и которыми впоследствии можно руководствоваться» (ibid.: 7 / там же: 13). Хотя некоторые городские обитатели, а особенно относящиеся к среднему классу, могут определять свои социальные идентичности и связи с местом посредством перформансов выборочной или избирательной (elective or selective) принадлежности, у других возникают транснациональные идентичности, которые ставят под вопрос взаимосвязь между сообществом и одним-единственным местом. Или же они идентифицируют себя поверх сконструированных этнических границ, в том числе посредством практик исключения, по меньшей мере символических, а возможно, и социальных в том смысле, что они позволяют накапливать благоприятные возможности (Tilly 1998). Таким образом, подобные исключения заставляют обратить внимание на власть возможно, самый игнорируемый аспект осмысления сообщества, за исключением дискуссий политологов о власти сообщества. Подобные дискуссии не касаются власти исключать из сообщества напротив, сообщество в них рассматривается как некое место, а предметом исследования становится политическая власть внутри него (краткое изложение см. в: Harding and Blokland 2014: 3236).
Слово «сообщество» благозвучно, и сложно выдвигать какие-то аргументы против него как такового. Однако в главе 4 будет показано, что понятие власти является неотъемлемой необходимостью для изучения сообщества, причем в ином смысле, нежели оно появлялось до настоящего времени. Особенно в том случае, когда сообщество как практика предполагает коллективные действия с требованиями, касающимися городского пространства, иерархия мест, характеризующих город, становится иерархией сообществ и идентичностей, что ведет к дальнейшим дискриминациям и накоплению благоприятных возможностей. Как утверждается в последней главе, из этого момента проистекает вывод, что сообщество подразумевает работу по проведению границ. Не столь очевидно, каким образом проводятся подобные границы, когда под сообществом не подразумевается район города, что соответствует его определению, и не только социальные взаимосвязи. При рассмотрении «сообщества» как культурного понятия наборы публичных практик, которые формируют сообщество, и создаваемая ими «публичная осведомленность» занимают в нашем рассмотрении центральное место. В текучем глобализированном мире городов это означает, что категории, на которых основаны подобные практики, постоянно пребывают в движении. Это открывает новые перспективы для эксклюзии, но в то же время и для прогрессивного социального изменения.
Наконец, следует предупредить читателя, что все цитаты без дополнительных указаний источников в главах 4, 5 и 6 взяты из проведенных мной интервью и прочего полевого исследовательского материала.
2. Традиции теоретического осмысления сообщества
Сколь бы проблематичным ни выглядело понятие сообщества, запрос на сообщество давно выступает одной из главных тем социальных наук и тесно связан с развитием социологии (Mazlish 1989; рассмотрение того, что говорили о сообществе Дюркгейм, Вебер и Маркс, см. также в: Day 2006).
В этой главе, прежде чем представить собственные соображения о том, каким может быть наилучший способ теоретического осмысления сообщества, я продемонстрирую, откуда происходят эти идеи и как они выстраиваются на фундаменте предшествующих теорий других исследователей. Я не намереваюсь дать краткий обзор status quaestionis[5] и отобрала только те идеи, которые оказали наиболее значительное влияние на суждения, вошедшие в мою книгу. В первую очередь мы увидим, каким образом на мышление социологов повлиял страх по поводу смерти сообщества; затем рассмотрим, как произошло появление альтернативного способа изучения сообщества сетевого анализа.
Страх по поводу смерти сообщества
Социальные критики, социальные реформаторы и социологи разделяли и продолжают разделять опасения, что сообщество утрачено (Anderson 1959: 68; Fischer 1982: 2). Алексис де Токвиль, бывший социологом avant la lettre[6], описывая свои путешествия по американскому континенту в XIX[7] веке, беспокоился, что
каждый человек, замкнувшийся в самом себе, ведет себя так, будто ему чужда участь всех остальных. Весь род человеческий составляют для него его дети и близкие друзья. Что же касается его взаимодействий со своими согражданами, то он может смешиваться с ними, но не видит в них именно сограждан, он соприкасается с ними, но не чувствует их, он существует лишь в себе и для себя единственного. И если в подобных условиях в его сознании остается некое ощущение семьи, то ощущение общества в нем больше не существует (Tocqueville 2003, цит. по: Sennett 1992b: vi[8]).
В качестве «науки» социология стала появляться на свет из литературной и социальной критики в конце XIX века на севере Западной Европы. Благодаря эксплуатации колоний, индустриализации и урбанизации (в рамках последнего процесса население более динамично растет в городах, нежели в сельской местности) в этой части света аграрные и главным образом феодальные общества превращались в индустриализованные, основанные на классовом разделении социальные формации. По мере того как города расширялись с невероятной скоростью и становились символами порока, дезинтеграции, анонимности и аморальности, непосредственным результатом всего этого оказывалось опасение за исчезновение сообществ, которое с самого начала воспринималось как взаимосвязанное с городским развитием. Вслед за Фердинандом Тённисом (Tönnies 1887 / Тённис 2002), который рассматривал социальное изменение как некий сдвиг в континууме от Gemeinschaft[9] и Gesellschaft[10] (см. Bell and Newby 1971: 23), многие социологи, например ученый Чикагской школы Луис Вирт (Wirth 1938 / Вирт 2005: 93118), рассматривали исчезновение традиционных «естественных» скреп как нечто имеющее причинно-следственную связь с городом. Урбанизм оказывался жизненным укладом, спровоцированным плотностью, гетерогенностью и размером большого города. Некоторые исследователи, например Георг Зиммель (Simmel 1995 / Зиммель 2018), считали, что он даст человечеству свободу. Но по мере распада социального контроля нарастало характерное для городов опасение, что люди будут жить в состоянии атомизации, разъединенности и одиночества.
Многочисленные исследования дискуссий по данной теме демонстрируют, что интерес к социальным связям занимал важное место в социальной науке с самого ее начала (обзорное изложение см. в: Vidich, Bensman and Stein 1964; Bell and Newby 1974; Saunders 1986; Nisbet 1993). Одной из неизменных проблем при этом оставалось смешение того, чем сообщество должно быть то есть нормативного предписания для сообщества, и того, чем оно оказывается в актуальном опыте людей его эмпирического описания (Bell and Newby 1974: xlvii; см. также de Valk 1977: 108). Различные ранние определения сообщества и точки зрения на него дают понять, что сообщество представляло собой некую социальную сущность (entity), располагающуюся в физическом пространстве, что оно подразумевало общие и устоявшиеся жизненные стили, а также включало то или иное представление о коллективном поведении (Kaufman 1959: 9; см. также Kolaja and Sutton 1960). Теперь для того, чтобы проиллюстрировать эти ранние представления, обратимся вкратце к некоторым историческим направлениям урбанистических исследований, в особенности в области социологии города.
Многие характерные для Запада опасения по поводу сообщества напрямую связаны с трансформациями, происходившими в индустриальную эпоху (см. Janowitz 1978: 264), как в сельской местности, так и в городе. Разделение жизни на отдельные сферы рабочую и нерабочую, публичную и приватную, производственную и репродуктивную породило сложный набор изменений, которые неизбежно повлияли на способы взаимосвязи и обособления людей, или, используя терминологию Зиммеля (Simmel 1964), на то, как они формируют сети принадлежностей (affiliations). Индустриализация отделила работу от места проживания и сформировала сообщества жилых районов, однако включенность в них их участников и их привязанность к подобным сообществам различались очень существенно (Janowitz 1978: 264). Макс Глакман (Gluckman 1961) и его коллеги отмечали, что в городах Центральной Африки «доминирующей реальностью была индустриальная система, а первоочередными пунктами ориентации для горожанина выступали сообщества по интересам и возникшая вместе с ними система престижа» (цит. в: Hannerz 1980: 141). Как утверждает Моррис Яновиц, социальная ткань столичного города в условиях индустриализации менялась не потому, что город увеличивался в размерах, а потому, что менялся его организационный масштаб (Janowitz 1982: xi). Однако на протяжении долгого времени городские районы, населенные рабочим классом, по-прежнему рассматривались как имеющие географическую организацию и обеспечивающие семьям рабочих их первоочередные потребности (ibid.). В условиях индустриализации миграция в крупный город означала, что для домохозяйств новоприбывших реалистичным ответом на проблемы низких доходов, экономической нужды и непредсказуемых кризисов выступали сети самопомощи (Bulmer 1987: 49), если иные альтернативы отсутствовали (ibid.: 55). Сэмюэл Овуор и Дик Фукен (Owuor and Foeken 2006: 22) продемонстрировали, каким образом в трех районах города Накуру в Кении прослеживалась тенденция к выстраиванию различной неформальной экономической деятельности мигрантов на базе соседства. Аналогичные утверждения делают Назнин Канджи (Kanji 1995) применительно к Хараре в Зимбабве и Сандра Уоллмен (Wallman 1996) применительно к Кампале в Уганде. Жан Омасомбо также демонстрирует, каким образом развивались новые формы социальных контактов и связей в Кисангани (Конго) после коллапса государства в эпоху Мобуту (Omasombo 2005: 96117). Феномен традиционных районных сообществ (neighbourhoodism), по утверждению Мартина Балмера,
не основывался на какой-то «естественной» человеческой склонности приходить на помощь или на абстрактной доброжелательности к другим, а выступал специфической реакцией на экономические невзгоды и обездоленность взаимопомощь оказывалась способом справляться с этим. В изменившихся обстоятельствах конца ХX века в условиях гораздо большего процветания, стабильности и выбора подобные традиционные модели едва ли сохранятся (Bulmer 1987: 91; см. также Gans 1975).
Как только поле исследования смещалось от первоочередного интереса к морфологическим характеристикам пространства в направлении преемственности между деревней и городом, исследование сообщества оказывалось прежде всего в особенности в Великобритании исследованием районов проживания рабочего класса. Подобную разновидность исследований тоже необходимо рассматривать на фоне, сформированном опасением за смерть сообщества. Колин Белл и Говард Ньюби (Bell and Newby 1974: 42) утверждают даже, что изучение сельских и рабочих сообществ Великобритании могло быть порождено самим представлением о наличии некой «умирающей культуры». Богатое индустриальное наследие и коллективные публичные воспоминания о «традиционных» сообществах рабочего класса (их отражением, например, выступают выставки Народного музея истории в Манчестере или Куорри-Бэнк-Милл[11], расположенная рядом с этим городом) усиливают впечатление, что для локальной культуры рабочего класса, несмотря на его бедность, были характерны солидарность и сочувствие, которых больше не найти в сегодняшних бедных кварталах. Указанные экспозиции умалчивают о власти и эксплуатации, на которых была основана целая производственная система. Например, авторы текста, сопровождающего экспозицию в Куорри-Бэнк-Милл, объясняют отсутствие на этой фабрике волнений трудящихся хорошими условиями труда и великолепными отношениями между работодателем и работником, а не угнетением в рабочем поселке или устрашением людей на их рабочем месте (см. также Blokland 2003: 5). Сами фабрики давали ощущение сообщества это было «не просто сборище работающих мужчин и женщин»: «Там постоянно шутили, собирались в уборных Постоянное стремление к коммунальности выступало признаком естественного образа жизни» (Jackson 1968: 156). О том, что среди рабочего класса можно было обнаружить наиболее тесные взаимосвязи, утверждала и Элизабет Ботт (Bott 1968: 103). У всех перечисленных авторов мало говорится о преимуществах послушных работников для воспроизводства труда, преимуществах, которые давали тихие, семейные, неполитические сообщества и которые были столь выгодны для элит. Особенно действенным, основанным на неосознаваемом классовом статусе инструментом против воинственных сообществ было формирование религиозных и этнических сообществ. Стимулируя идентификацию с иными категориями, нежели категория класса, элиты могли предотвратить формирование класса «для себя» или по меньшей мере держать его под контролем. Там, где религия продолжает господствовать в общественной жизни, подобным эффектом по-прежнему обладают религиозные организации наподобие тех, что существуют в Бейруте (Bou Akar 2012), или религиозные ритуалы, такие как пуджа
Сноски
1
Blokland T. V. (2003) Urban Bonds. Cambridge: Polity. Примеч. пер.
2
Хотя книга Т. Блокланд вышла в 2017 году, вероятно, этот фрагмент был написан ранее, в середине нулевых. Примеч. ред.
3
В одной из статей Рэя Пала персональное сообщество определяется как «собрание важных личных связей, в которые погружены люди» (Pahl R., Spencer L. Family, Friends and Personal Communities; Changing Models-in-the-mind. Institute for Social and Economic Research, University of Essex, 2010). Примеч. пер.
4
Английское прилагательное relational в этой книге переводится преимущественно как «реляционный», что отсылает к устоявшимся в российской практике понятиям «реляционная социология», «реляционная перспектива», «реляционный анализ». В основе реляционной социологии, направления, к которому относятся этот и другие тексты Т. Блокланд, лежат представления о том, что социальные отношения между людьми, институтами и сообществами являются не статичными, а динамичными, изменчивыми, как и сами эти элементы анализа. Их взаимодействия постоянно переопределяют структуру отношений, а также воспроизводят культурные образцы, которые также определяют характер возникающей сети отношений. К направлению реляционного анализа относятся работы таких социологов, как Ч. Тилли, Дж. Гудвин, М. Сомерс, П. Донати, Х. Уайт, а также М. Эмирбайер, автор «Манифеста реляционной социологии» (1997). У Т. Блокланд реляционный подход демонстрирует, что понятие городского сообщества выходит за рамки традиционных пространственных характеристик, представая в качестве комплекса отношений и практик. Примеч. ред.