Увы, но подобного рода рецепт совершенно неприменим в случае, когда человек перестал воспринимать естественное как естественное, «развидел» нормальность нормального (тем более абсолютно нормального). И прежде всего это связано с тем, что никто из нас и не воспринимает естественное как естественное. Естественного мы вообще не воспринимаем, поскольку его нет напротив нас в качестве нашего объекта. Поэтому необходимо поправиться: подобного рода рецепт неприменим в случае дезинтеграции с естественным.
Выпав из естественного состояния (впрочем, естественность это всегда больше-чем-состояние) или из нормы, не получится вернуться к ней путем ее узрения, путем обнаружения, в чем она состоит, и последующего движения в ее сторону. Коррекция своих представлений здесь ничего не даст.
Фиксация естественного отнюдь не начало выхода из тьмы к свету. Проблема ведь не в том, что человек перестал понимать, что́ естественно, а что́ нет, перестал видеть естественное как естественное. Он его вообще никогда не видел, как не видим мы того, с чем невозможно разделиться. Проблема как раз в том, что он оказался с естественным разделен разделен с тем, с чем можно быть как одно и больше никак. И знание здесь не поможет, поскольку чтобы я что-то знал, мы с ним должны быть разведены по разные стороны. Скорее, только усугубит.
В общем, интересоваться нормой, выяснять, что она есть, с той целью, чтобы прийти с ней в согласие, это заведомо не тот путь, что ведет к выздоровлению. Норма, понимаемая как то, что глубоко естественно и органично, невозможна в качестве цели или маяка.
А заодно и в качестве идеала, предмета восхищения и апологии. Всякому, кого естественное и оптимальное восхищает, поражает своей оптимальностью, срочно нужен доктор; хотя есть ли настоящие, проверенные доктора для таких случаев, еще вопрос. Так или иначе, до тех пор пока норма его впечатляет, обращает на себя его внимание, он будет демонстрировать не столько свои свидетельски-наблюдательские, а также аналитико-оценочные способности, сколько прежде всего свое выпадение из нормы. И пока он будет считать необходимым, осмысленным фиксацию нормы, он будет тем, кто от нее отклонился. Но ни в коем случае не тем, кто «просто захотел взглянуть на оптимальное со стороны, дабы воздать должное его оптимальности».
Да, мы многому противопоставляемся (как противопоставляется субъект объекту), и многое противопоставляется нам. Как правило, это носит взаимный характер. Однако размежевание с естественным явно носит неестественный характер и потому относится к патологии. С тем, что абсолютно органично, мы есть одно. От глубоко уместного невозможно отстраниться. Это от странного, нелепого враз отскакиваешь, как от змеи. Быть отдельно от уместного все равно, что быть отдельно от жизни, а ведь там вне ее ничего и нет. Находиться в стороне можно от части жизни (это если допустить, что жизнь вообще распадается на части), но не от жизни, взятой целиком: жизнь как таковая, коль скоро и ты живой, не есть нечто, тебе иное. Взирать на естественное и уместное со стороны можно только отказывая ему в естественности и уместности.
Откуда видна норма или, скажем иначе, здоровье? Со стороны из болезни. Но всё, что можно увидеть из нездоровья, тоже будет нездоровым, кривым, деформированным не таким, какое оно есть. Впрочем, важнее другое: всякий видящий здоровье видит его как нечто; в то время как здоровье, которое действительно настоящее, в котором нет ни капли натяжки, это не нечто, а всё. Здоровье, зажатое в пределы, было бы формой болезни. Подлинное здоровье не имеет иного себе, и взглянуть на него неоткуда. Только относительным, половинчатым здоровьем будет допускаться болезнь.
По-настоящему органичное вытесняет любые другие возможности. В самом деле: если есть оптимальное, совершенно оптимальное, зачем быть чему-то еще? Либо оно должно быть всем, что есть, либо его оптимальность несовершенна. Или, выразимся иначе: если есть предельно оптимальное, остального можно не брать в расчет оно несущественно, его как будто и нет.
Настоящая норма не может быть «от сих и до сих»: положи органичному предел, и оно сразу перестанет быть органичным. Настоящая норма, стало быть, не входит в число того, что может быть обнаружено. Ведь чтобы что-то обнаружить, его надо выделить из окружения; но у беспредельного по определению никакого окружения нет.
Всё не есть что-то. Соответственно, органичное, увиденное как нечто не то, чем оно на самом деле является. Сказано не совсем «чисто», потому что на самом деле оно является ничем (ничем не является).
Когда то, что есть, естественно, будто бы ничего нет. Во всяком случае, ничего не выдается, не топорщится, не шумит, не пульсирует, не просится быть запримеченным. Настолько оно естественно. Да, это тавтология, но тавтология весьма продуктивная, потому как «настолько оно естественно» может читаться как «настолько оно легко, ненавязчиво, гармонично»
Иметь представление о нормальном, а тем более об абсолютно нормальном явная ненормальность. Во всяком случае для того, кто в норме, никакой нормы нет. В самом деле, откуда взяться идее взглянуть со стороны на то, чьих пределов не ощущается? С какой такой стороны? Насколько важен внешний вид не имеющего очертаний? Есть ли он внешний вид безграничного вообще?
Заметим в завершение, что когда норма является для нас ничем не ограниченной по сторонам дорогой и, следовательно, не складывается, не собирается во «что-то», в ту же самую «дорогу», о каких-либо «нас», отдельных от нормы, говорить уже не приходится.
Говоря иначе, безграничность естественного не позволяет от него обособиться, не позволяет стать его субъектом. И в этом нет никакой проблемы. Не имеющее границ ничего не теряет от того, что никто не видит в нем «чего-то», то есть того, чем оно и не является. Ну а нам как обособленным субъектам, наделенным наблюдательными и познавательными способностями, уместней быть наряду с ограниченным, определенным, выпятившимся. По крайней мере, именно такое позволяет упомянутым способностям проявить себя максимальным образом.
Слишком красива, чтобы
1
Однажды я побывал на фотовыставке, где автор в своих работах запечатлевает пейзажи утренний речной туман, корабельные сосны на фоне закатных облаков, все такое.
Сразу скажу, что поход в галереи для меня это мука. Возможно, я недостаточно чувствителен и к живописи, и к фотоискусству. Тем не менее, в чувстве прекрасного я этому фотохудожнику отказал сразу. Заодно и в таланте.
Как так? Как можно убедиться, что перед тобой посредственность, если ты в данном виде искусства почти что полный профан?
Сейчас объясню. Дело в том, что перед открытием выставки была так называемая презентация, на которой фотограф выступил с речью. «Знаете, когда я провожу время на природе, мне встречается красота, которая слишком красива, чтобы не поделиться ею с другими». Так сказал этот деятель искусства, так он объяснил происхождение своего «творчества».
После этих слов мне стало грустно. Человек претендует на то, что имеет некое касательство к красоте, и при этом не понимает, не видит, не чувствует элементарного: красота, проявляющаяся или просвечивающая, в частности, через природный пейзаж, есть нечто большее, нежели картина для зрителя. Стало быть, «наблюдатель красоты» наблюдает нечто иное красивость или приятность, ласкающую взор, дарующую так называемые впечатления, развеивающую скуку Красоту с приставкой «как бы», красоту условную. А ведь мастер художественной фотографии говорит не просто о красивом, а о «слишком красивом». Правда, в его интерпретации «слишком красивым» выступает то, что немедленно отсылает к публике, с которой необходимо делиться делиться смакованием этой чересчур красивой красоты, получать от ее созерцания яркие положительные эмоции, наслаждаться ею. Для него слишком красивое повод вспомнить о себе и себе подобных, дабы обогатить свою и их жизни новыми впечатлениями, развлечь, отвлечь от рутины.
В моей же интерпретации «слишком красивое» слишком красиво прежде всего для того, чтобы быть объектом, средством, развлечением. Воздействие «слишком красивого» состоит прежде всего в том, что позволяет забыть как о себе, так и о своей аудитории. Красивое в своем пределе (согласимся, что избыточной красота быть все-таки не может) это целый, гармонически завершенный мир, которого, стало быть, одного достаточно, чтобы не вспоминать о чем-то стороннем. Вместо «слишком красивого» уместнее говорить о красивом по-настоящему, о подлинной красоте, а таковая является никуда, разумеется, не являясь красотой неслужебной, неприкладной. Другими словами, абсолютной. Максимально, предельно красивое олицетворяет собой полноту, в которую нельзя не вовлечься хотя бы по той причине, что полнота не будет полнотой, если кроме нее есть что-то еще. Коль скоро имеется законченное, то единственная возможность быть это быть с ним заодно, быть через приобщение к нему, быть через его бытие.
Настоящая красота оказывается целым миром, а кто и что есть еще помимо мира, который цел? Увидеть (услышать или каким-то другим образом встретить) красоту предоставить ей возможность быть так, словно есть лишь она одна. Самоустраниться, но не просто исчезнув, а отдав, уступив свое место, как бы признавая: лишь тому не требуется субъект, что занимает как участок объекта, так и участок субъекта, делая эти две территории единым пространством. Условная красота как приятное зрелище оставляет вакантным место своего потребителя, и он не заставляет себя ждать. В свою очередь, гармония-в-себе есть как всё, что есть. Или как то, чего было бы достаточно, будь только оно.
Когда мы находим в лесу необычный гриб, то сразу же вспоминаем о друзьях, которые бродят неподалеку: «Бегите все сюда, смотрите, что я нашел!» С красотой ситуация обратная. Это друзья начнут нас разыскивать, выкрикивать наше имя, но мы какое-то время не отзываемся, потому что на какое-то время нас нет.
Даже открывшаяся через что-то, казалось бы, крошечное красота оказывается размером с мироздание, и мы проваливаемся в нее, поскольку быть вне мироздания равносильно быть в вакууме для существа, имеющего органы дыхания. Нельзя сохранить свою отдельность от всего ее можно сохранить только от чего-то (имеющего локацию, являющегося частью).
Красота, взятая в своем наиболее полном значении, не вызывает соображения «так, этим обязательно надо с кем-нибудь поделиться!» И дело здесь, конечно, не в эгоизме или мизантропии. Просто невозможно держать в сознании еще какие-то существования, помимо исполненного завершенности бытия. Не о ком помнить, не за кого волноваться, когда есть красота, потому как раз она есть все хорошо. Можно было бы сказать: все хорошо у всех, да вот только нет таких «всех», про кого уместно вести речь.
Желание поделиться красотой возникает лишь тогда, когда «контакт» с ней оказался непрочным (неплотным) либо сошел на нет и мы снова стали субъектами объектов. Правда, это уже желание поделиться не столько красотой, сколько ее эрзацем. Идея запечатлеть красоту для ее передачи другим приходит вследствие того, что человек в силу тех или иных причин оказывается не готов к интенсивности, связанной с вовлеченностью в полноту, и остается снаружи. Либо вовлекается, но в силу все той же неготовности «выбрасывается» назад и застает перед собой уже не красоту, а красивость. Вот ею-то можно завладеть и насладиться, а также приобщить к этому наслаждению других людей, жаждущих впечатлений, собраний и тому подобного шума, дабы развеяться от будней и одиночества. Собственно, именно этой жаждой объясняется наличие выставок и им подобных мероприятий; хотя не исключено, что я чересчур строг.
В общем, настоящая красота слишком красива (слишком «целый мир»), чтобы делиться ею с кем-либо. А раз реплика, которая прозвучала из уст фотохудожника, дожившего до персональной выставки, сформулирована несколько иначе, то охоч он был не до красоты, а до красивости, отзывался на гармонию, позволяющую, чтобы ее наблюдали и оценивали со стороны, то есть на гармонию условного порядка, гармонию для внешнего применения. К красоте же как самоценному бытию он оказался нечувствителен.
Вопреки привычной логике, душевное потрясение в других вызовет не тот, кто, встретив на своем пути нечто прекрасное (прекрасное своей самоценностью, прекрасное в силу своей самоценности), непонятно с какой стати вспомнит о себе подобных и решит их своей находкой облагодетельствовать, но кто, столкнувшись с самодостаточным совершенством, напрочь забудет и про себя, и про себе подобных, преисполнится этим совершенством до полной самоотдачи, которая и потрясет оказавшихся рядом, побудив их тоже отринуть себя как нечто избыточное, надуманное, позволив им тоже прийти в соприкосновение с тем, что больше чем объект, чтобы можно было продолжать оставаться в качестве субъектов отдельных существований со своими отдельными радостями.
Провалиться в красоту это, если зайти немного с другой стороны, дать ей быть тем, что действительно ничем и никем не ограничено. Если бы уважаемый фотограф, заприметив очередной пейзаж, подразумевающий, символизирующий, олицетворяющий полноту бытия, всякий раз позволял этой полноте заполнять себя как емкость, этого было бы достаточно, чтобы делиться этой красотой правда, уже не столько пейзажа, сколько состояния души, но какая разница? со встречными или окружающими людьми и не только людьми. Причем это происходило бы само собой, без какой-либо дополнительного реквизита вроде фотокартинок. Лучший способ поделиться тем, что самоценно, это быть им преисполненным. Это как с хорошим настроением: его не нужно каким-то специальным образом передавать другим существам достаточно, чтобы оно «просто» было в тебе.
Разумеется, в этом месте следует сделать оговорку. Не мы «даем» или «позволяем» красоте либо какой-то иной самоценности распространиться и на наше место тоже. Красота занимает нас, взятых как пространство или объем, не запрашивая никакого предварительного одобрения с нашей стороны. Как говорится, берет и занимает. А если не занимает, то лишь по той причине, что в нас нет топлива, которым можно гореть, что мы в силу каких-то нехороших обстоятельств не представляем собой места, пригодного для бытия.
2
В предыдущей части речь шла о двух позициях или о двух персонажах, олицетворяющих собой эти позиции: первый персонаж красоту наблюдает, а второй в нее проваливается. При этом первый заблуждается насчет того, будто наблюдает красоту: он наблюдает нечто иное, поскольку красота это гармонично организованное, цельное бытие и как таковое не может быть объектом, поскольку цельность потому и цельность, что не нуждается в приложениях, в то время как субъект по отношению к объекту это именно приложение к нему.
Также в предыдущей части этим двум позициям или персонажам явно и неявно дана оценка: тот, кто считает, будто красотой, особенно той, что «слишком красива», нужно немедля делиться с другими, подан едва ли не дураком. В свою очередь, его визави тот, кто «проваливается» в красоту как в целостность, то есть в том числе как в единство субъекта и объекта, подан молодцом.
Казалось бы, сюжет завершен: глупцу противопоставлен другой, более правильный персонаж. Стало быть, эссе представляет собой законченную вещь (условно, конечно, законченную, как все рукотворное) и можно писать следующее, делясь с аудиторией своими соображениями по разным важным вопросам.