Проснулись с восходом солнца. Оно прижало туман к воде, позолотив верхушки деревьев. А потом, выпрыгнув из-за кромки леса, набросилось на дрожащее марево и порвало в клочья. Обессиленный, туман лёг на воду бесследно и росой на вельбот.
Что ни говори, а ночи в апреле ещё зябкие. Меня ребята в серёдку положили мне хорошо, тепло, а они поворочались то один бок об меня согревают, то другой. Выбрались из-под полога, тут и увидели китайцев с удочками на противоположном берегу. Их было трое старик с бородкой клинышком и в такой же шляпе, мужик средних лет (мордоворот китайского масштаба) и юнец тощеногий пятнадцати лет.
Смотри, зёма, фокус-покус, Коротков свистнул по-разбойничьи, воздел к небу кулаки и потряс ими.
Действия, прямо скажем, двусмысленные. При большом желании это можно было растолковать и так привет, камрады! По крайней мере, старик так и понял он закивал головой часто-часто, макая бородёнку между колен. В избытке братских чувств помахал нам ладошкой. Тот, чья морда была шире узких плеч, только головой дёрнул будто комара с шеи прогнал. А малец подпрыгнул, заплясал, заверещал то зад к нам повернёт и похлопает, то рожи кажет, то язык. Мог бы и не напрягаться, выкидыш культурной революции.
Когда выводили баржу на стремнину, Гранин такой вираж заложил, что побежавшая волна смыла китайцев с их полого берега.
Вошли в Сунгачу. Берега стали ещё ближе, повороты круче. Гранин сам встал за штурвал и разогнал посудину до предела возможного иначе не впишешься. По нашему берегу, то скрываясь в кустах, то вновь появляясь на чистинах, бежал оленёнок с черными пятнами на желтом крупе. Долго бежал, будто соревнуясь. Я зашёл к Гранину в ходовую рубку.
Это кабарга, пояснил мичман. Ох, и любознательные же создания.
Об охоте и не помышляет командир, знай себе, накручивает то влево вираж, то вправо. От усердия испарина на лбу, сбился в локон промокший чуб.
В виду Номомихайловской заставы баржу атаковал ледоход. Каким-то чудом успел Гранин узреть, что на нас надвигается за следующим поворотом успел и ход сбросить, и приткнуть баржу к берегу. Моряки едва успели завести концы на берег и ошвартовать посудину, как шипя и ломаясь, с грохотом на её борт обрушилось ледяное месиво. Разнокалиберные льдины, то погружаясь в пучины, то высовываясь клыками исполинского чудища, неслось вниз по течению, тараня баржу, в струны вытянув её швартовые. Посудина гудела утробно от ударов под ватерлинию.
Только бы винт не сорвало, только бы руль не погнуло, как молитву бормотал Гранин.
Ледяное месиво, обогнув корму, закружилось в воронке у противоположного борта. Натяжение швартового троса ослабло. Передний край ледохода понёсся вниз по течению и скрылся за поворотом Сунгачи. Опасность, быть сорванными со швартовых и захваченными в плен ледоходом, миновала. Отдельные удары по корпусу ещё сотрясали судно, но стали привычны настолько, что мы не спеша попили чаю из термоса, намазав масло на хлеб.
Вот, моряки, сказал Гранин, обращаясь к нам с Лёхой, какие сюрпризы преподносит иногда ваша Ханка с ней надо ухо держать востро.
Ледоход длился около трёх часов. Когда вода очистилась, баржа причалила к Новомихайловской заставе. Гранин спешил, не желая здесь ночевать его ребята подняли из трюма бочки с дизельным маслом и оставили на берегу вместе с нами. Моряки с прикомандированного «Аиста» нам сказали топайте на заставу.
Лёха спросил у дежурного сержанта, можно ли лечь. Тот указал свободные кровати. Шлык тут же завалился спать сказывалось ночное единоборство с покойной птицей. Я послонялся по казарме все заняты своими пограничными делами, и никто не загорелся желанием покормить двух несчастных путешественников. Прилёг покемарить.
Проснулся от чьего-то внимательного и недоброжелательного взгляда. Некий ефрейтор пялился на моё лицо. Не найдя в нём ничего позитивного для себя, он уже потянулся лапой к одеялу с явным намерением сорвать его с меня, но зацепился взглядом за табурет. На нём аккуратно как учили в Анапе была сложена моя верхняя одежда. Вид тельника и бескозырки смутили его. Он почесал затылок, потом сделал разворот оверштаг (на 180 градусов) и пнул панцирь кровати по соседству через проход.
Подъём, черпак, картошку чистить.
Ефрейтор ушёл, а черпак начал одеваться, явно разобиженный. Увидев, что я не сплю и наблюдаю за ним, спросил:
У вас такие же порядки?
Не знаю, пожал плечами. Мы ведь с учебки едем.
Солдат ушёл. Я огляделся. За окнами ночь. В казарме горел дежурный огонь, спали пограничники, но многие кровати были заправлены должно быть, хозяева в наряде. Встал, оделся и вышел из спального помещения. Соседа-черпака нашёл на кухне. В гордом одиночестве чистил картошку.
Есть ещё нож? вызвался помочь, так как спать совсем не хотелось, а вот есть ещё как.
Есть. А закурить?
Я прикурил сигарету и сунул черпаку в рот руки его были сырыми. Сам покурил и взялся за нож. Два ведра картошки, лишившись кожуры, перебрались в аллюминевый бак.
О-па-на! в дверях вырос давешний ефрейтор. Он хотел что-то сказать, но, вид моего тельника и ножа в руке, сбил его с мысли. Поскрёб пятернёй затылок, отыскивая нужные мысли, и изрёк:
А не пожарить ли нам картофанчика, мужики?
Жарил он сам. Жарил умело и ладно заправил запах с ума сводил. Хотелось с рычанием наброситься на сковороду, когда она с плиты перекочевала на стол, но умял свои страсти и пошёл за Лёхой. Того будить бесполезные хлопоты. Он ворочался и мычал. Причём, я уговаривал его шёпотом, а он отбрыкивался в полный голос. Наконец из дальнего угла прилетела подушка:
Идите к чёрту!
И я пошёл, но на кухню к ароматной, с луком и свиной тушенкой, картошке. Ефрейтор что-то знал о нашей судьбе:
Вы не торопитесь завтра за вами придёт малый катер из Камень-Рыболова. В ночь он не рискнёт, значит, пришлёпает не раньше обеда. Отоспитесь.
Меня раззадорили вчерашние китайцы.
А вы здесь рыбачите?
Только на удочку, когда есть время свободное. У соседей сети, морды, перемёты. Каждый день проверяют. У них вообще странная служба какая-то. Застава за рекой напротив нашей. Только они там не живут. Приезжают каждый день: четверо на лодке сети проверять, остальные в волейбол играть. Рыбу сварят, ухи напорются и спать. К вечеру опять снасти проверят и домой. Только, скажу я вам, всё это демонстрация. Лежат у них солдаты в секретах чуть только сунешься, тут как тут. Против нашего отряда стоит особая тигровая дивизия тысяч около двухсот. Все мордовороты я те дам.
Видел я вчера тигра саблезубого щёки шире плеч.
Вам, морякам, вообще с ними дружить надо не ровен час, залетишь на тот берег. Убить, конечно, не убьют. Да и бить, пытая, тоже не будут. Там волком взвоешь и Лазаря запоёшь от пищи скудной. Бедно живут, что говорить. Щепотка риса дневная норма. В прошлом году занесло каким-то ветром посудину с гидрографами на китайскую сторону, к берегу прибило. Вернули их через неделю не то чтобы формальности какие блюли погода не позволяла. С виду вроде довольные, говорят не обижали. На довольствие поставили по рангу старшего офицера, то есть майора или полковника. Но у гидрографов с такой пищи животы повело. На нашу заставу их передали. Здесь ещё три дня ждали оказии, отъедались. Девчонка среди них была из Владика. Остановишься с ней поболтать она ничего, разговорчивая, улыбчивая. А потом вдруг схватится за живот и бегом в известное место. Хорошо, если открыто, а если занято? И смех, и грех.
Так как насчёт рыбалки?
Да будет тебе рыбалка, и удочки будут ты только червей подкопай.
После завтрака, вооружившись лопатой, пошёл копать червей. Здесь копну, там копну пусто в земле. Китайцы что ли съели? Лёха бежит:
Бросай лопату, зё, отчаливаем.
Катер пришёл?
Нет, навстречу пойдём.
Мы загрузили пожитки и на прикомандированном к заставе «Аисте» вышли в Ханку. На малых катерах нет никаких средств ориентации ни компасов, ни РЛС (радиолокационная станция). Поэтому идём ввиду берега и знаем, что не разминемся. В полдень и произошла эта историческая встреча нас с одного «Аиста» передали на другой. Старшиной на нём ходил Иван Богданов, а мотористом Володя Волошин. Володя весенник, ему ещё два года служить. А Ивану до приказа полгода. Он главный старшина, мастер по специальности, отличник погранвойск и флота. А из себя усатый Геркулес, только роста небольшого. Три года с утра до вечера гирьки поднимал и накачался.
Качку переносите? спросил нас. Тогда шилом в каюту, и чтоб я вас до швартовки не видел.
Как сказал, так и исполнили спустились в каюту и завалились спать, справедливо полагая, что экзотика Ханки от нас никуда не денется.
Лишь только привальный брус стукнулся обо что-то, Лёха раздвинул дверцы-шторки каюты. Мимо швартующегося за штурвалом Богданова выбрались на кокпит. Вот он Камень-Рыболов. Скалистый тёмный утёс. Справа зелёные бараки флотской части. А перед нами бетонная стенка дамбы и строй сторожевых катеров. Нет, сторожевиков только два, остальные артиллерийские катера Краснознамённого Тихоокеанского флота. Разница в одну пушку на корме. Впрочем, два спаренных ствола это скорее зенитный пулемёт на турели. Такой же и на «Шмеле» есть.
Кому-то мы должны доложиться, отдать предписание. Впрочем, им Лёха сразу завладел пусть теперь и суетится. Шлык взобрался на палубу ПСКа и пошёл искать, кому доложиться. Я присел на баночку на кокпите и стал ждать развития событий. Однако, появился старшина Богданов и заявил, что совершенно не намерен терпеть более моё присутствие на своей «ласточке». Я перекидал вещи на палубу ПСКа, и сам перебрался. Сел на какой-то ящик на юте с прежним желанием ждать развития событий. Шли они достаточно непредсказуемо.
Матрос в синей робе остановил на мне свой взор:
Молодой?
Пополнение, говорю: очень не хотелось отзываться на «молодого».
В футбол играешь?
Более-менее.
Ну, играл?
Играл.
Собирайся.
А вещи куда?
В пассажирку, он открыл люк на спардеке.
Помог занести рюкзаки и шинели в пассажирку. Я переоделся в белую анапскую робу, на ноги девственно чистые (по причине неприменения) спортивные тапочки. Оставляя без пригляда свой и Лёхин рюкзаки, подумал будет здорово, если нас оберут здесь до нитки.
С новым знакомцем, который был весенником второго года службы, москвичом и прозывался Валерием Коваленко, мы сошли на берег, потопали к флотским. Валеру тихоокеанцы приветствовали радостно, меня сдержанно:
Молодой? Играет? Сейчас посмотрим.
Мы были в спортивном городке, на футбольном поле. Желающий посмотреть поставил мяч на одиннадцатиметровую отметку и встал в рамку.
Бей!
Я разбежался и врезал по мячу. Удар получился классный вслед за мячом полетел и тапок. Мяч влетел в один угол, моя обувка в другой. Флотский только руками развёл, ничего не поймав.
Парень годится, а обувь нет.
Мне нашли потрёпанные бутсы. На КПП забрались в автофургон и поехали на стадион. Увидел посёлок, гражданские лица и почувствовал себя самовольщиком.
Игра была календарной, на первенство посёлка (или гарнизона?). Против нас бились прапора и офицеры вертолётного полка. Бегать они мастера не смотри, что по небу летают. А вот с мячом не на «ты» техники никакой. Освоившись в первом тайме, мы с Валерой создали тандем по правому краю и сделали всю игру во втором. Как только мяч у меня, Коваленко делает рывок, и я выдаю ему точный пас на ход. Играл он здорово что наш Сашка Ломовцев, только ещё более нацеленный на ворота. Бил из любых положений, и часто забивал. Вертолётчикам три плюхи закатил отдыхай, пропеллеры!
Тихоокеанцы:
Всё, теперь всегда за нас играть будешь с Валерой вместе.
Коваленко:
Если к нам попадёт. Одного моториста ждут во втором звене они сейчас на границе.
Моего отсутствия на ПСКа никто не заметил. И вещи не тронули. Лёха свои забрал. Он уже получил назначение мотористом на ПСКа-66, побывал в машинном отделении и даже что-то там успел починить. Его старшина Володя Калянов из Питера а в Ленинграде почему-то ни разу не был и даже не слыхал о таком. Лёха обзавёлся кроватью в кубрике и шкафчиком для личных вещей. А мне предстоит ночлег на баночке в пассажирке. За ужином боцман ПСКа-67 напомнил морской закон:
Посуду моет самый молодой.
Я хотел было высказаться насчёт другого закона гостеприимства, например да промолчал. Хорошо покормили. Принёс с камбуза бак горячей воды и принялся за мытьё. Делал это не торопясь, тщательно, всем своим видом показывая ах, как мне нравится это занятие. Притопал Лёха. Он тоже порубал на своём «корвете», а посуду моет очередник.
Ты, зё, старайся, старайся, прикалывался он. Глядишь, погранца заработаешь.
Услышал его боцман Мишарин:
Нет, за посуду погранца не дадут, а вот за стоящее дело легко. Ну-ка, подь сюды.
Боцман открыл форпик, извлёк на белый свет кувалду.
Будем кнехты осаживать. Бей!
Лёха, что было мочи, ахнул по битенг-кнехту на баке. В люке командирской каюты показалась голова мичмана Тихомирова.
Что происходит?
Кнехты осаживаем, сказал Мишарин, лёжа на палубе и заглядывая в форпик. Вытянулись от швартовок. Давай ещё.
Гром ударов далеко разносился по стальному телу сторожевика. Вскоре собралась толпа зевак и, пряча улыбки, стали давать Лёхе советы и делать замечания.
Тьфу, чёрт! выругался Мишарин. Лишка. Лишка, говорю, осадили. Придётся вытягивать.
Лёха схватился за приваренный к палубе кнехт и стал тянуть его вверх изо всех сил, хотя и до его тупой башки дошло, наконец, понимание, что над ним прикалывается команда. Во флоте это любят.
А я мыл кружки и после вечернего чая. И на следующий день после завтрака. А после обеда забрался в кузов ГАЗ-66 и поехал на границу, где ждал своей смены дембель Никишка.
Деревня называлась Платоновка. Два сторожевых катера ошвартовались у берега. С одного по сходне буквально слетел старшина первой статьи Никифоров.
Где твои вещи?
Он подхватил мой рюкзак и шинель, скачками помчался обратно. Я едва успевал за ним по песку, а на сходне безнадёжно отстал. Спустился в кубрик в гордом одиночестве. И совершил первую ошибку надо было крикнуть с палубы: «Прошу добро». Этому меня обучили в первый же день на 67-м. А я подумал, что за меня всё сказал Никишка, и молча ввалился в кубрик, где сразу же напрягся экипаж что за фраера им подсунули?
Старшина первой статьи Никифоров уже сунул мою шинель в шкафчик.
Твой. И кровать твоя, постучал ладонью по панцирю гамака. А это твой начальник.
У-у, сука, поднёс он кулак к носу старшего матроса Сосненко. Гляди у меня.
Получилось не грозно, а совсем даже смешно, когда тот задёргал своим клювом. Никифоров подхватил дембельский портфельчик с якорем на язычке и стал обниматься с ребятами, прощаясь.
Прошу добро! и топ-топ-топ по трапу. В кубрик спустился дембель с ПСКа-68 Генка Рожков.
Что, Никишка, готов? Замену прислали? Ты что ль? С одиннадцатой роты? В шахматы играешь? Сейчас обую сиди, жди.
Рожков умчался за доской. Ребята проводили Никишку, перетащили хлеб из машины, сбились в кубрик меня послушать, но заявился дембель Рожков, и мы расставили фигуры.
Куришь?
Курю.
Боцман, где попельница?
Это он по-хохляцки сказал. Боцман катера, старшина первой статьи Леонид Петрович Теслик подал обрез снарядной гильзы с якорьком на боку. И я совершил вторую грубейшую ошибку закурил в кубрике, что категорически запрещалось. Боцман на мою наглость беззвучно скрипнул зубами и удалился. Следом потянулся весь экипаж. Остался только комендор Мишка Терехов и сверлил меня взглядом, пожирал глазами. А я положил сигареты на стол, но Рожков, проигрывая, разволновался, захотел выкурить папиросу, которой ни у кого из присутствующих не оказалось. Тогда он залез в ящик с личными вещами старшего матроса Сосненко и ловко, не раскрывая пачки, извлёк спичкой две папиросы.