Я поднялся сквозь ломящую боль во всем теле, и мы направились к выходу. Мельком я заметил свой пистолет, который Жан, разумеется, не собирался отдавать. Меня немного оскорбило, что Шастель все еще держал при себе оружие. За все время я ни разу не вынудил его обратиться к нему.
Это выглядело глупо и, если честно, действовало на меня довольно утомительно и удручающе. В конце концов, он мог бы уже поверить в то, что я не сбегу, чтобы я, разумеется, удрал бы при первой возможности. Но, видимо, у Жана были большие проблемы с доверием. В целом мне особенно нет дела до того, как близко люди готовы открыться этому миру, но мнительность Шастеля сейчас стоила мне жизни.
Когда я прошелся по камере до коридора, мои ноги подтвердили мои самые скверные опасения. Шаткость моей походки была пугающей. Я едва-едва переставлял ноги и с каждым шагом так и норовил подвернуть лодыжку.
В коридоре слышался храп и по углам, в открытых камерах, спали гиены.
Жан бегло оглядел своих питомцев, быстро пересчитав их в уме.
Когда мы вновь взошли по ступеням, нас встретило ласковое закатное солнце. Жара стихала.
Я вдыхал спокойный вечерний воздух. Глубокий вздох напомнил об отбитых ребрах, что заставило поморщиться, а в глазах ненадолго потемнело.
Когда мы развернулись в сторону моря, я тяжело встал на месте и мотнул головой.
Жан, я не преодолею спуск по утесу, произнес я.
Мы пойдем к другому берегу, заверил меня Шастель.
Я слабо улыбнулся и кивнул.
Жан не обманул меня, и мы в самом деле не стали идти к крутому скалистому утесу и дикой бухте.
Вместо того мы пошли другой тропинкой. Я смотрел себе под ноги, которые едва-едва волочились от усталости.
Мы вышли на другой берег, более длинный и открытый. Жан молча кивнул на старую лодку, которой, судя по ее состоянию, уже не суждено пуститься вплавь. Мы сели, будто бы на весла, и стали смотреть на закат, который догорал в высоком-высоком южном небе.
Водную гладь рассекали шхуны и фрегаты. Отсюда они казались моими игрушками, которые прямо сейчас где-то пылятся уже несколько лет в далекой Франции.
Блеснула первая звезда.
Жан шевельнулся и вздрогнул. Он взял меня за руку, довольно грубо и болезненно развернув ладонью к себе. Мясник снял с пояса ключ, открыл замок и похлопал меня по плечу.
От боли снова потемнело в глазах, и я не понимал взгляда. Я потер запястье, избитое и потертое неровными звеньями.
Ну что, Этьен? спросил Жан и глубоко вздохнул.
Цепь грохнула на пол, и Шастель принялся отстегивать собственную руку.
Спасибо, Жан, кивнул я, поднимая взгляд на одинокую звезду, что плыла в вечеряющем небе.
Шастель глухо усмехнулся, резко тряхнув головой и убирая жесткие пряди назад.
Нет, правда, угадав насмешку мясника, произнес я, прикрывая веки.
Заламывая пальцы, я слушал ласковый прибой и отдаленный крик чаек. Резкий грохот вновь раздался прямо передо мной. Признаться, я был удивлен, когда увидел свое оружие, брошенное мне под ноги.
Твое, Шастель кивнул впереди себя.
А толку? улыбнулся я, поднимая пистолет.
Жан улыбнулся, вставая со своего места. Потянувшись, он вновь хрустнул шеей.
Гуляй, произнес Жан, тряхнув плечами.
Я поднял на него взгляд и сглотнул, хмуро сведя брови.
Гуляй, уже приказал он.
Мое недоумение сковывало меня.
Тебя зверь жрать не стал, бросил Жан, выступая прочь из лодки. Что-то с тобой не так, Этьен.
С этими словами он ушел прочь, оставив меня одного на берегу.
* * *
Прошло два дня с того момента, как люди моего отца нашли меня на каменистом берегу, в лодке.
Помню, как я в порыве неутолимой жажды припал к кожаной фляге, выпив за раз больше собственного предела. Люди слишком поздно отстранились, и меня стошнило желчью и кровью.
Я не помнил дороги ко дворцу, но как только меня оставили в покое, я провалился в глубокий сон. В моей памяти живут смутные отголоски разговора с отцом, но никакого содержания в моем сознании не сохранилось.
До сих пор боюсь, что сболтнул чего лишнего о тех видениях, которые мне явились, о звере, что рыскает в здешних краях под покровом беспробудной тьмы и о разноглазом мяснике, чья воля смиряет диких зверей.
Мой сон был крепок и безмятежен, а проснулся я на полу вместо мягкой кровати. Судя по ушибленному боку и синяку на руке, я грохнулся, пока ворочался от забытого кошмара. Мутный разум гнетуще и мучительно обращал меня в реальность.
Мы собирались отправляться со дня на день, как только кузен вернется с охоты. Он прочесывал побережье с группой охотников, выискивая преступника. Я содрогался от мысли, что такой человек, как мой кузен, вышел на охоту на такого человека, как Жан.
Мне было сложно представить, кто из этих смельчаков находится в большей опасности.
В конце концов, я убедил отца, что мы и так задержались в этом проклятом Алжире, и нам пора возвращаться домой любой ценой.
Отец внял моим уговорам, в отличие от кузена, связь с которым мы поддерживали через посыльного, сам Франсуа не возвращался в город, а жил в лагере, где-то там, на восточном утесе.
Моему отцу хватило решимости отдать приказ, вернуть Франсуа любой ценой. В итоге пришлось буквально притащить его к кораблю, который был готов к отплытию, и мы ждали лишь кузена.
Я подстрелил его! негодовал Франсуа, когда я пришел его навестить. Мы взяли кровавый след, и собаки четко вели нас!
Мой искренний интерес всецело отражался на моем лице, когда я подсел ближе и внимал каждому слову.
Франсуа сокрушенно опустил руки и тяжело вздохнул, мотая головой.
След четко вел нас до равнины, а потом собаки, верно, почуяли еще что-то вздохнул кузен, разводя руками. Бесполезная скотина на них нашла трусость, за такое охотничью псину по-хорошему стрелять надо
Вы же не затаив дыхание, спросил я.
Нет, отмахнулся Франсуа. Еще пулю тратить на этих шавок
У меня от сердца отлегло.
Может, они почуяли какого-то хищника, вот и затрусили? предположил я.
Какая разница Этот ублюдок, который похитил тебя, все еще на свободе бормотал Франсуа.
Я положил руку на плечо брату.
Доверь месть Господу Богу и душу свою не отравляй бременем сим, зачитал я по памяти нашего проповедника.
Аминь устало выдохнул кузен, окидывая меня добрым взглядом.
Мы крепко обнялись, и хоть мое тело заныло разом всеми ушибами, причиненными мне накануне, я закрыл глаза на эту боль, боясь смутить своего любимого кузена. Не знаю, подозревал ли Франсуа в полной мере, чем рискует, прочесывая горы, но этот поступок сильно отпечатался в самой глубине моего сердца. Мы отплыли, оставляя позади Алжир, проклятый утес и того жуткого разноглазого мясника с рынка, которого я вспомню еще не раз.
Часть 2. Albedo[2]
Глава 2.1
1752 год.
Франция.
Поместье семьи Готье.
Дыхание никак не хотело восстанавливаться. Как будто сердце, легкие, все нутро горело, рвало и ломилось в болезненной метаморфозе, а ведь любой значимой метаморфозе следует быть болезненной. Разбудил ли кого-то мой крик неизвестно. Сердце, хоть и успокаивалось постепенно, все равно жутко колотилось. Руки тряслись и покрылись холодным потом.
Недовольно рыкнув себе под нос, я поднялся с кровати и подошел к окну. До зари было еще далеко, и тяжелый вздох сорвался с моих губ. Недовольно скрестив руки, я поглядел на свою кровать, и чем дольше я любовался изломанным и пластичным рисунком измятых простыней, тем больше уверялся в том, что нынешняя ночь станет для меня бессонной.
Причина горячего полубезумного пробуждения заключалась как раз в излишней мягкости моего ложа. Тело как будто проваливалось сквозь. Подобные «падения» чудятся не мне одному, и исключительного в том ничего нет. Однако, когда я совладал с собой и сел в кровати, надеясь, что проснувшийся рассудок все расставит по местам, меня постигло чудовищное разочарование.
Я так и не решусь утверждать, вещи ли проходили сквозь меня, будто бы не имели никакой в себе материальной структуры, либо я обратился пустым местом, не более чем призрачной тенью. Быть может, кому иному придет на ум еще более вразумительное объяснение, но не мне.
Не чувствуя ни себя, ни окружающей меня реальности, я силился не поддаваться оглушительному приступу ужаса и отчаяния, нахлынувшему на меня ни с того ни с сего. Мне пришлось со страхом хвататься за одеяло и простыню, прежде чем ощущение реальности ко мне вернулось. Я так и стоял, пытаясь все еще совладать с пережитым ужасом, когда в коридоре послышались шаги. Закатив глаза, я поджал губы. Меньше всего мне хотелось перебудить весь замок, а особенно моего папу, который всегда страдал чутким сном.
Именно он, мой дорогой отец и глава семейства Готье, стоял на пороге моей спальни, накинув бархатный халат поверх белой сорочки. Подле него стояла служанка, которая, очевидно, и подняла графа посреди ночи, испугавшись криков из моей спальни.
Все в порядке, произнес я, упреждая вопросы родителя. Прости, что разбудил.
Ты кричал? встревоженно спросил отец, заглядывая мне в глаза.
Нет, я не В смысле, я не знаю, пробормотал я.
Кажется, эти слова только, напротив, усугубили его опасения.
Этьен, мне страшно оставлять тебя одного, с тяжелым вздохом признался отец. Эти припадки не прекратились после Алжира, вопреки твоим заверениям.
Пап, я не рехнулся, отрезал я.
Если так продолжится, рехнемся мы оба, хмуро произнес он.
Я невесело усмехнулся. Отец было жестом пригласил меня сесть на край кровати и сам направился к ней, но я пригласил его сесть на длинный жесткий диван с низкой спинкой, что стоял вдоль стены под растянутым над ним гобеленом.
Я опустился, прислонившись затылком к холодному камню, чувствуя, как прохлада проходит сквозь меня, успокаивая беспокойный ум. Согласившись со мной, он сел подле меня и тяжело вздохнул, сложив руки перед собой в замке, а локти уперев в колени.
Что с тобой случилось в Алжире? осторожно спросил он.
По спине пробежал холодок, и я сам не заметил, как мои руки вновь затряслись, как при лихорадке. С губ сорвался резкий хриплый смешок, а плечи дрогнули в каком-то даже мне непонятном жесте.
Я вам все сказал, произнес я, проводя рукой по лицу, но вы не верите.
Как нам поверить? спросил отец. Как? Люди прочесали все побережье, там не было ни хижины, ни катакомб. Ты же был там, Этьен? Ты же сам привел нас к пустым скалам.
Ага, усмехнулся я, подавшись вперед и обхватив голову руками. Запри меня уже в дурдоме среди безумных лунатиков.
Прекрати, хмуро возмутился отец. Не смей так говорить, Этьен. Зря я поднял это
Я перевел взгляд на отца и совестливо сглотнул.
Пап, произнес я и, как только он обернул свой изможденный взгляд на меня, продолжил: Мы оба слишком устали. Надо отдохнуть.
Он сделал глубокий вдох и кивнул. Может, я обманывал себя в царящем вокруг полумраке, но мне хотелось верить, что отец слегка улыбнулся, самым краешком губ.
Что бы там ни случилось, пускай забвение сожрет былое, произнес я, потягиваясь и разминая шею.
Поэтично, по-доброму улыбнулся отец.
* * *
Привезя из Алжира диковинные драгоценности, расписанную вручную плитку и яркие краски, которых не мог сыскать в Европе, я привез оттуда и демонических призраков, с которыми мне предстояло теперь как-то уживаться.
Столкновение с разноглазым мясником Жаном и его чудовищами не могло не сказаться на мне, как бы сильно я того ни желал. Но моя жизнь продолжалась здесь, на севере, вдали от проклятого утеса, вдали от каменистого побережья, на котором под палящим солнцем гнила дохлая рыба, а черномордые гиены рыскали с дозволения своего хозяина.
Не зная природы своих страхов, я должен был изобрести от них спасение. Мне пришлось пойти на поводу у собственных предчувствий, ибо я не знал иной борьбы с приступами бессонницы и этого состояния, когда я становился бесплотным призраком. В особо жуткие эпизоды меня вело настолько, что я даже, помнится, мог видеть себя со стороны.
Вот тут я точно понял, что Алжир стал роковой точкой в моей жизни, и я, наивный юноша, даже представить себе не мог, насколько это путешествие определит мою дальнейшую судьбу.
Сейчас же я остался один на один со своими душевными недугами, и решение даже мне казалось причудливым, чего уж говорить о моем несчастном отце?
Я велел постелить мне прямо на холодном каменном полу. По моему замыслу, мое тело, изнеженное мягкими и податливыми перинами, будет много строже относиться к законам реальности, если будет постоянно ощущать более жесткую опору под собой.
На удивление это помогло, хоть и не сразу. Первые несколько ночей я крутился, все избирая позу, как бы не упираться о камень. С раннего детства я был тем самым мальчишкой, о котором говорят «кожа да кости». Сейчас мое сложение несколько поправилось, но худоба, присущая нашему роду, сейчас давала о себе знать.
Ночь на четвертую я подумал не бросить ли всю затею? Меня почти что одолела стыдливая глупость этой борьбы с врожденной костлявостью.
На пятую ночь я поклялся бросить глупую мысль и спать по-человечески, в кровати, на мягкой перине, как подобает любому юноше моего происхождения, но на шестую ночь остался спать на полу, решившись все завершить поэтично на седьмую ночь.
Когда я проснулся, я сел на полу и тупо смотрел перед собой. Перебрав все тщетные попытки припомнить свой ускользающий, и, видимо, навсегда ускользнувший, сон, я внезапно пришел к озарению.
Вот уже прошла первая неделя с тех пор, как я вернулся из Алжира, чтобы меня, да и несчастных близких, не ужасали мои полуночные вопли и полубезумные пробуждения.
Перемены в моем поведении не могли не радовать отца. Он с большим участием следил за моим самочувствием, стараясь при этом не быть слишком навязчивым.
После обеда мы проводили время вместе в его кабинете. Отец разбирал письма и бумаги, а я, будучи от природы неспособным попросту вести какое-либо дело, полулежал в кресле, закинув ноги на один подлокотник, а голову опустив на другой.
Изредка мы перекидывались парой слов, но не более. Мы оба предпочитали тишину за работой, и даже спокойный умеренный разговор, продолжающийся слишком долго, рядом со мной был способен знатно мне подействовать на нервы.
Отец же обладал большей выдержкой, но это вовсе не был повод испытывать его на прочность.
Я лежал в кресле, покачивая ногой, с которой уже спала мягкая бархатная туфля, но я был слишком увлечен чтением, чтобы даже заметить это.
В моих руках находилось настоящее сокровище, чудом уцелевшее в годы рьяного обострения цензуры, когда его величество Людовик Возлюбленный в приступе особенно богобоязненного настроения уничтожил добрую половину трудов, подобных тому, что сейчас я читал.
Эта книга была посвящена таинству Великого Делания, фундаментального понятия в алхимическом искусстве. Моя душа особенно пылала страстью к подобным откровениям. Будучи человеком по природе отнюдь не расточительным, я не вел счета деньгам, когда речь касалась подобных памятников литературы.
Труд представлял собой сборник эпиграмм, в которых были зашифрованы свойства металлов и веществ.
Помимо текстов меня поражали иллюстрации к каждой из них.
Все мое внимание было приковано к двадцать четвертой эмблеме с изображением волка, пожирающего человека в короне. На заднем плане тот же самый человек выходил из огня невредимый.
Я с пристальным вниманием рассматривал гравюру и, ведомый прильнувшим к моему сердцу порывом, осторожно коснулся кончиками пальцев бумаги.