Меня щас стошнит, проговорил я.
Меня уже стошнило сто раз, Лётчик с отвращением отбросил листки. Ты хочешь, чтобы твоя сестра рассказывала в суде, а значит, на весь свет о том, как она «совершала неоднократные половые акты» с Бадмаевым? Чтобы удалось спасти Марата, процесс должен быть придан максимальной огласке. А даже если бы Таня не была известна всем, она должна рассказывать, что она потаскуха малолетняя?
Полегче! сказал я. О Тане говоришь.
Вот именно о моей жене, обессиленно проговорил Лётчик, снова усаживаясь в продавленное кресло. Вот дорогая гостиница, а всё старое, ещё совдеповское, скупердяи Не надо, чтобы Таня вообще появлялась в суде. И без её свидетельства легко доказать, что Бадмаев невиновен. Тем более что всё прокурорское начальство давно сменилось, Никитский тоже сменился Так что заинтересованных скрывать истину о том расследовании не осталось, и противодействовать никто не будет. Опять же модный тренд при советском союзе творилось беззаконие, теперь же демократия и справедливый суд.
Тренд он всегда модный, незачем добавлять, проговорил я. А то получается модная мода.
Ох, ладно устало отмахнулся Лётчик. Не умничай, писака.
Вот в этот момент и позвонил Марк. Уже когда я услышал его голос в трубке, у меня в голове загудело, а когда я назвался, я Собственно говоря, я не знаю, что произошло, когда я пришёл в себя, обеспокоенное лицо Лётчика скорчилось надо мной.
Слава Богу Ты это Платон, спать надо. И есть. Ты вон больной совсем с этим журналистским расследованием, участливо проговорил он, и я почувствовал, что он держит мою голову.
Я поднял руку, пощупать затылок, который стал болеть, там возвышалась громадная шишка.
Я что в обморок упал? спросил я, садясь на полу, и прижался спиной к краю дивана.
Упал, он по-прежнему с беспокойством смотрел на меня.
Я, по-моему как это говорят не только упал, но и это Марк звонил сейчас.
Кто? Лётчик посмотрел на меня.
Муж твоей жены, сказал я, надеясь, что Лётчик сейчас скажет: «успокойся, померещилось тебе».
Но он не только не сказал так, он воодушевился:
И что он сказал? Таня у него?
Я долго смотрел на него и думал, кто из нас двоих сошёл с ума, я или он?
Лётчик а ничего, что он покойник?
Но Лётчик повёл себя ещё страннее. Он сел, немного смущённый, провёл по волосам, и снова посмотрел на меня.
Вообще-то, нет.
Что, «нет»?
Не покойник. Он жив. И, думаю, уже совершенно здоров.
Чи-во?..
И тут Лётчик рассказал, как он встретил Марка в Чечне два месяца назад.
Охренеть и молчал.
Вообще-то ты послал меня на хрен, не помнишь?
Потому что ты мудак.
Зато я позвал на помощь того, кто, действительно, сможет спасти Таню. Пока мы с тобой думаем, как вытащить Марата, он вытащит Таню. Может и вытащил уже. У него, знаешь, какие люди в руках? Нам не снилось.
Я смотрел на него. Нет, он не понимает
Но если Марк жив, у тебя прав нет. Ни на Таню, ни на сына. Или тебе и не надо? У тебя ведь ещё пара жён и детей где-нть сидят.
Сидят-сидят.
Господи феноменальный дурак. Он убьёт тебя, кретин.
Конечно, спокойно сказал Лётчик. Но вообще, я долго буду жить. Я так думаю.
Он думает я поднялся.
Лётчик вытащил откуда-то из кармана на груди блистер с таблетками и дал мне одну.
Выпей. И вообще, Платон, здоровьем заняться тебе надо.
Ладно тебе умничать-то я выпил таблетку. Что хоть пью-то?
Тебе название скажет что-то? хмыкнул Лётчик, высокомерит ещё.
Не умничай. Марку позвонить надо.
Позвони.
Я отыскал телефон на полу, хорошо, что не разбился.
Марк ответил сразу.
Да, Платон. Я в Петербурге, как и ты. В «Англетере»
Марк как как это может быть?! в восторге произнес я.
Да в общем-то Слушай, Платон, я сейчас немного занят, давай встретимся завтра. Хоть утром. Приходи сюда, в «Англетер», скажешь на ресепшене, кто ты, тебя проводят.
Марк отключился, а я долго смотрел на экран, где светилось его имя, я не удалял его номер из памяти телефона, потому что не поднималась рука. И вот, поди ты, он ожил
Он в «Англетере» в соседнем доме, Лётчик.
Таня с ним? спросил Лётчик.
Я покачал головой.
Нет. Я не знаю Он сказал, завтра
Что будет завтра?
Вот и посмотрим Он ведь о ребёнке ничего не знает.
Знает, сказал Лётчик.
Это ты так думаешь, или
Он пожал плечами.
Завтра и узнаешь.
А я надеялась, что увижу Марка сегодня. Уже сегодня. Когда мы вышли гулять с Фомкой, потому что, несмотря на слабость, я не могла сидеть взаперти. Фомка хороший парень, добрый и не такой деревянный как остальные братки Паласёлова. Наутро той «чудесной» ночи, когда проснулись, принесли завтрак, пришёл и Фомка, увидел весь разгром в номере, и пока мы переезжали в другой, вился вокруг меня с виноватым видом, пока не сказал тихонечко, помогая мне собирать мои вещи:
Татьяна Андревна, я не говорил Максу про того парня в вестибюле, это
Неважно, не думай.
Да важно стыдясь смотреть в моё лицо, на котором красовались синяки на губах и под глазом, да и вообще синяков было очень много, не синяков даже, а каких-то страшных пятен. От ремня, например, остались чёрно-багровые полосы, долго не пройдут странное что-то происходило. Я хотел сказать Максу, что у вас кровь шла в то утро, но он меня вытурил и
Я села на кровать и посмотрела на него.
Не казнись и не переживай, ты вообще не виноват ни в чём. И вообще, спасибо Ты тут мой единственный друг.
Да я
Не волнуйся, я Максу тебя не выдам.
Он покраснел, отворачиваясь.
Вот и сейчас мы вышли с ним на воздух, как делали каждый день. Снега было много и сегодня выглянуло солнце, было очень морозно, но тихо, без ветра, и город смотрелся замечательно красиво. Величавый в белых праздничных одеяниях.
Красивый у нас город сказала я, когда мы вышли на Дворцовую площадь, сегодня выглядевшую особенно парадно.
Да, необыкновенный.
Он улыбнулся редкозубой смешной улыбкой, а я подумала, вот соблазнить его и смыться. Как Миледи Фельтона. Но я не обладала этим счастливым даром, не умела обольщать. Кукла деревянная
И когда мы вернулись назад в «Вавельберг» и я увидела в нашем номере Бориса все мои сомнения относительно того, что Марк реальность, а не мой болезненный бред, рассеялись. Я поняла, что Борис тут, конечно, по поручению Марка и значит, надо воспользоваться этой возможностью. Вот потому и сказала о театре на вечер.
Я уже думала отказаться от идеи посетить Мариинский, тем более что Макс всё же урвал, что хотел, и смысла пытаться отодвинуть это событие уже не было, это происходило теперь каждый день и каждую ночь, а я в отчаянии думала, когда же ему надоест Но Макс сам сказал о Мариинке вчера утром, что мы, наконец, идём на оперу, и не просто, а на премьеру. Пришёл чрезвычайно довольный собой и показал два билета.
Ну, вот тебе «Князь Игорь», как ты хотела, сказал он, поиграв в толстых пальцах листочками билетов, положил их на столик.
«Хотела», я пыталась оттянуть время, я надеялась увлечь его делами здесь, чтобы ему было о чём думать, кроме меня, чтобы успокоился, понимая, что перед своими он не ударил в грязь лицом и его авторитет подтверждён победой и надо мной в том числе. Я выигрывала время, потому что ему казаться было важно, может быть, и важнее, чем быть. Так что такая ситуация могла продолжаться до тех пор, пока я не улизнула бы от него. Я ждала этого, что он успокоится и ослабит хватку. Так и шло, и я выиграла бы, там, где прямое противостояние невозможно, приходится вести партизанскую войну. И я выигрывала, потому что время работало на меня, пока что-то катастрофически не сломало ситуацию. С той ночи начался ад. Подробности никому не нужны, каждый легко представит их, для меня было адом спать с человеком, который не только не принимал мысли о том, что так, как он со мной, вообще поступать недопустимо, но и считал себя вправе на всё в любое время дня и ночи.
Вдобавок со здоровьем у меня тоже было неладно, и я не могла понять, что это, потому что ничего похожего раньше не было. Я не кашляла кровью больше, но кровавые пятнышки появлялись на коже, даже на губах от грубых укусов, которыми Паласёлов считал поцелуи. Это всё каждый день подталкивало меня к отчаянию, но я не поддавалась, зорко выискивая щели в осаде, которой была обложена теперь.
И вот Фомка становился постепенно такой щелью. Не надо и обольщать его, он чистый человек, он поможет мне и без этого, потому что ему противно происходящее. Он сам с Паласёловым потому, что они с детства близки, как все там, в Шьотярве, а в действительности, жил бы счастливой жизнью доброго обывателя, если бы вокруг него не сложилось всё так, как оно складывается. Но попросить помощи у Фомки, чтобы убежать, это подставить его, а Паласёлов не пощадит, хотя бы для того, чтобы неповадно было остальным, я заметила, что за отношения у них внутри их проклятой банды. Он их плоть от плоти, потому и должен держать своих в железных рукавицах, чтобы не думали, что он первый среди равных, чтобы знали, что они не равны, он над ними и любой его приказ это закон. Ему и секс-то со мной не так желанен, как обладание, власть. Не страсть. Его страсть это власть. И я вдохновляла именно поэтому. Я нужна ему не для любви, это вообще не его, вот Фродю свою, думаю, он любил, насколько вообще мог, а я это другое, это высота, которую он хотел покорить, другой мир, куда всегда тянуло мальчика из глухого посёлка. Так что сам он от меня не откажется, ему проще убить меня, чем отпустить.
И вот появился Борис. А значит Марк рядом, значит, я не сошла с ума, и единственный человек, кто способен разорвать железобетонную тюрьму, в которой я оказалась, пришёл. И какое счастье, что Паласёлов на сегодня купил билеты, а не на через неделю, не сомневаюсь, что Марк воспользуется этим.
Мной овладел такой подъём, такое чувство счастья и даже всесилия, какие даёт только свобода, а Марк и был для меня всегда именно этим свободой. Быть может, наши отношения не были тем бриллиантом, изумительно чистой воды, какими были когда-то с Валерой, до лета 90-го. И Валера, и я, были идеальными светлыми людьми, и горестные испытания, что я уже пережила к тому времени, только определили для меня яснее и чётче идеалы и источник света. Им был Валера. Но его отняли у меня, и я опустилась в темноту.
Едва вышли все чёртовы братки, я раскрыла окна проветрить, густой запах их тяжёлых яиц я терпеть уже не могла, ветер влетел в комнаты, развевая тюль от окон.
Ты же говорила, у тебя температура, усмехнулся Паласёлов, и сел на диванчик. Не боишься?
Я ничего не боюсь, сказала я, снимая сапоги, а за ними и джинсы, что были надеты на мне. За ними полетел и свитер, и я осталась в одном белье, а я всегда носила исключительно красивое изящное бельё, ну то есть, лет с восемнадцати, с тех пор как стала работать моделью. И сегодня не было исключением, на мне было бельё из тончайшего прозрачного чёрного кружева, не скрывавшего ничего, кроме тонкого ярко-красного шва на животе.
Паласёлов ошеломлённо смотрел на меня, оторопев слегка. Надо сказать, лихорадка сейчас сообщала мне некую эйфорию, сродни опьянению от шампанского.
Ты чего это?
А что непонятно-то?
Ты трахаться хочешь? ещё больше изумился Паласёлов, который с моей стороны не видел ещё ничего кроме холодного непротивления.
Ну, как бы да, я села верхом на его колени. Ты не против?
Он обрадованно схватил меня за плечи. Но я засмеялась, отклонившись.
Ну нет, не бодайся, теперь я тебя трахну
Если у вас достаточное богатое воображение, и вы позволите ему войти в вашу кипящую кровь, когда необходимо, словно подключиться к ядерному топливу, вы сможете с полной отдачей и наслаждением трахнуть хоть Гитлера. Наверное, так и поступают куртизанки, представляют себе какого-нибудь своего дорогого любовника, а сквозь ресницы все кошки серы
Признаться, такое было со мной в первый раз в жизни. У меня было много женщин, нет, серьёзно, много, я имел возможности, и потому имел всех, кого хотел. То есть всех тех, кого видел, я узнал и самых дорогих проституток, настоящих акробаток любовной науки. Но никто, ни одна не делала так, как Таня. Никто этого не умел и не мог, потому что ни одна не была соткана из жидкого огня, который неожиданно излился на меня, затопляя весь окружающий мир, рассыпая искры. Никто не мог так целовать, так наслаждаться каждым движением, каждым мгновением.
Всё, что было до этого, было даже не подражанием или бледной копией, это вообще будто и не было. Весь мой опыт на этом поприще не стоил ничего. В том числе и опыт этой недели с нею самой. Что там её подвигло на это, я подумаю после, а сейчас я ловил каждую искру, что летела от неё с каплями пота, с каждым вздохом и стоном, разгораясь так, как не горел никогда прежде, теряя сознание, теряя ощущение пространства и тем более времени И, похоже, до сих пор я ни разу не видел как вообще кончают девчонки, и не чувствовал их тел по-настоящему.
Начав в гостиной, мы продолжили в спальне, пока уже обессиленные, не задремали на смятых и мокрых от пота простынях. Я проснулся оттого, что она разбудила меня, трогая за плечо, сказала:
Вставать пора, Макс, спектакль начнут без нас.
Глава 5. Синие огни, суета и шум, тонкая кожа и приказ богини
Он повернулся, просыпаясь, потянулся ко мне.
Теперь я не смогу жить без тебя.
Я засмеялась:
И не предполагается, с тем и поднялась. Вставай, через полчаса выходить, а ты и в душе ещё не был.
В этот вечер я собиралась с особым тщанием, всё же Марк не видел меня почти год, и за этот год я отнюдь не похорошела Но сегодня я постаралась выглядеть самым лучшим образом, по самым последним тенденциям и сообразно своему стилю, как говориться, впрочем, он изменился немного. Я не знаю, что он предпримет, но я не сомневаюсь, что сегодня я увижу его, и я хочу, чтобы он не увидел болезненной худобы и бледности, не испытал жалость, но гордость
О, да, гордость. Страстная гордость, если можно так выразиться, потому что Но не надо спешить, потому что в эти сутки, прошедшие с того момента, как Борис вернулся из «Вавельберга», произошло столько событий, что каждая минута оказалась концентратом.
Да, я увидел Таню, поднимавшуюся по ступенями театра от трёх чёрных «меринов». Удивительно, как она не скользила на высоких каблуках по обледеневшим ступенькам, наверное, потому что не весит ничего. Она всегда была очень стройна, а теперь и вовсе истончилась, будто таяла всё это время, пока я не был рядом. Но притом она стала ещё красивее, словно это возможно, но так, и бледность, и худоба её, тонкую от природы, сделала будто ломкой, изысканной, как прозрачный фарфор, хрусталь с серебром. Чёрное платье с открытыми плечами и спиной, подчёркивало всё это, кожа светилась, посверкивали серьги, качаясь у лица, волосы подняты высоко на затылке в узел. И всё, никаких больше украшений, она всегда становилась вместе со всем, что надевала одним целым, поэтому от неё невозможно оторвать взгляд. На неё оборачивались, как было всегда, и мужчины и женщины. Макияж, конечно, тоже делал своё дело при этом вечернем освещении тёмно-красные губы и манили и пугали силой, которую я знаю в них, потому что за её поцелуй можно умереть. Или убить.
Манкость некоторые обладают ею в степенях превосходящих все мыслимые границы, навлекая на себя помимо обожания и всевозможные беды
Это то, о чём я не мог не подумать, заставляя себя сдержаться, чтобы не броситься на этого мордоворота, который со счастливым видом, по-хозяйски, прикасался к её талии, брал под локоть, смотрел вокруг с видом чемпиона олимпиады, сволочь. Спал с моей Таней Ничего Танюша, я уже близко я рядом.
В антракте, когда зрители стали выходить из зала и лож, и Таня с её спутником и теми, кто тенями шли за ними, не оставляя ни на минуту, тут с ними были четверо, в машинах остались ещё шестеро: трое водители и с каждым ещё по одному. Наших людей в десять раз больше. Федералы, что были с нами, и ещё милиция, координируемая местными авторитетами. Операция распланирована в авральном порядке, но, тем не менее, должна быть успешна, если нет, в любом случае. Даже в случае любых эксцессов.