Старый Руссик снова переживает нелёгкие времена.
В молчании обошли мы запертый на замок храм, осмотрели ветхий братский корпус с пристроенной к нему башней из плитняка, обшитой почерневшими, кое-где отставшими досками. На тяжёлых дверях корпуса висел амбарный замок. Третье строение мы определили как склад или сарай. У его стены торчал из травы покосившийся могильный крест. Продравшись сквозь заросли шиповника, я разглядел вырезанные на нём буквы «К» и «В».
Тут громкие возгласы оповестили нас о явлении живой души. Невесть откуда взявшийся сухой сутулый монах, назвавшийся Ионой, радостно приветствовал нас. Он отпер амбарный замок ключом соответствующего размера и повёл нас осматривать параклисы церковки, расположенные одна над другой на трёх этажах той самой обшитой досками башни, что разглядывали мы снаружи.
Один вы здесь полувопросительно произнёс Борис.
Один, спаси Господь, пять лет уже, ответил монах Иона с характерной южнорусской интонацией. Тяжело одному. Заболел или ещё чего Всё один.
По всему было видно, что разруха свила здесь гнездо давно и основательно. Монаху хватает сил только на то, чтобы поддерживать в порядке показанные нам старинные церкви во имя великомученицы Варвары, Сорока двух мучеников и Саввы Сербского. Последняя самая знаменитая и памятная. Растко, сын сербского государя Стефана Неманича, совершая паломничество, остался послушником в Старом Руссике. Из окна той самой башни, где мы теперь находились, он сбросил своё царское одеяние к ногам приехавших за ним посланцам отца и принял монашеский постриг под именем Саввы. Было это давно, ещё в XII веке. Савва, впоследствии ставший сербским архиепископом, один из самых почитаемых святых в Сербии.
«Сербский след» в истории монастыря встречается ещё раз. В XIV XV вв., когда на Руси было монгольское иго, именно сербская церковь не дала умереть обители.
Прошлым летом, продолжает наш провожатый, случилась большая беда: провалилась крыша, и дожди залили иконостас. Одному было не справиться. Хорошо, монастырь дал деньги и рабочих, залатали
И что же, будет всё это когда-нибудь восстанавливаться? спрашиваю я, осторожно ступая по изгнившим ступенькам.
Как Бог даст, смеётся Иона.
Надо, чтобы люди захотели.
Истина, истина! Лицо монаха озаряется, и он согласно кивает головой. Бог ведь хочет в любое время помочь, но люди неспособны воспринять его желание. Очень тяжело оторваться им от этого, знаете, ну
От земного?
Вот-вот, от чувственного. И мы, монахи, теперь другие стали, нам и то надо, и это, суетимся, а у тех было больше святости
На улице он указал на погнутую ржавую решётку в окне храма Воскресения:
Вот, видите, охотники ходят. Кто-то залез лет десять назад. Вытащили иконы, хорошие были иконы.
И не нашли?
В ответ монах смеётся, показывая редкие нездоровые зубы.
А я вспоминаю историю о том, как один греческий дипломат, знаток древностей, случайно оказался на знаменитом европейском аукционе и увидел в числе выставленных на продажу вещей то, что было украдено из афонского монастыря
На обратном пути обсуждаем увиденное и услышанное. Моё наивное представление о безоблачном существовании русской обители, далёкой от переживаемых Россией проблем, улетучилось. Монахи, обитавшие в монастырских скитах, умирают, а замены из России нет и скиты переходят к новым хозяевам, грекам; метохи монастырские угодья, орошённые потом многих поколений русских иноков, заброшены; восстанавливать сгоревшие корпуса не на что
Тут встретился нам полуразвалившийся скит. Он мог бы пополнить собой грустный перечень утрат, но у штабеля досок на поляне появился молодой монах с топором в руке. Знак отрадный!
Грунтовка, кое-где замощённая камнем, вьётся по горному уступу к морскому берегу. За каждым поворотом открываются живописные виды: то красная черепица келий, то белые бастионы далёкого монастыря, то старая мельница, нависшая над пересохшим ручьём, и лес, лес, бесконечные разливы зелени всех оттенков. Сверкающая солнечная дорожка уходит по морю к размытым силуэтам островов, словно подчёркивая великолепие благословенного уголка. Возможно, это величие и божественная красота в сочетании с энергетическими токами человеческого духа рождают здесь неповторимое ощущение: как будто приближаешься к постижению самих основ бытия.
По дороге Алексис угощает нас ягодами с похожего на боярышник куста и рассказывает о чудесном явлении иконы Божией Матери, приплывшей к берегам Афона из Малой Азии и сохраняемой с тех пор в Иверском монастыре. Это та самая икона, копия (список) которой особо почиталась раньше на Москве.2
Затем следует притча о дьяволе, который под видом трудолюбивого послушника проник в один монастырь, но был разоблачён, лопнул, как гриб-пороховик, и вылетел вон через дымоход; не были обойдены вниманием и подвиги многочисленных афонских схимников, среди которых преподобный Антоний, основатель Киево-Печерской лавры, и старец Силуан, которому не раз являлся Иисус Христос.
Так, разговаривая, мы спустились к Свято-Пантелеимонову монастырю. Близился час вечерней трапезы.
Путь молитвы и послушания
Братские трапезы (их две утренняя и вечерняя) подчиняются, как и весь уклад монастырской жизни, вековой традиции. Излишне говорить, что монахи питаются исключительно вегетарианской пищей и соблюдают все посты. В монастыре же Ставроникита пищу вообще принимают холодной, так как горячая считается удовольствием, а монах не должен искать никаких удовольствий. К счастью, этого обычая нет в русской обители. Недаром на Святой Горе бытует присловье: лечись в Андреевском ските, слушай пение в ските Святого Ильи, а хочешь вкусно поесть ступай в монастырь Святого Пантелеимона.
Борщ, заправленный оливковым маслом, манная каша и чай с айвовым вареньем всё это было действительно вкусным, как и пышный хлеб, выпеченный в монастырской пекарне. Забегая вперёд, скажу, что наутро мы доедали тот же борщ, ставший ещё вкуснее, после чего были поданы варёные и солёные овощи, картофельное пюре (опять же с оливковым маслом) и компот. И ещё по случаю дня великомученика Димитрия Солунского перед каждым стоял стакан красного афонского вина.
Ритуал трапезы заведён тоже от века. Во главе центрального стола восседает игумен Иеремия сухонький старичок лет восьмидесяти, с косицами седых волос, выбивающимися из-под скуфьи; справа и слева от него располагается, сообразно чинам и старшинству, братия. Все же остальные, в том числе и гости, сидят за отдельным столом, в сторонке. В продолжение всей вечерней трапезы один из монахов постоянно читает поучения святых отцов или жития святых угодников.
Братия вкушает пищу без суеты и спешки, но и засиживаться за столом здесь не принято. Отобедав, игумен извещает об этом звоночком, через минуту-другую сигнал повторяется, после чего все откладывают ложки, встают и, сотворив краткую молитву, вслед за игуменом покидают трапезную. Должны окончить обед и гости.
Если монах, в стремлении достичь полного духовного совершенства, решал вести жизнь аскета, он отказывался не только от горячей пищи, но и от купания, удобного ложа В трапезной Алексис обратил наше внимание на деревянный жёлоб, тянущийся вдоль стола. В него раньше смахивали остатки обеда для тех, кто обрёк себя на подобный способ пропитания, и для послушников. Но таких подвижников в монастыре теперь, кажется, нет: жёлоб остался пустым.
Люди мирские и в большинстве далёкие от подлинного понимания христианства нередко видят в монашестве нечто загадочное и мрачное. Между тем монашество, как трактуют его церковные писатели, всего лишь образ жизни, вытекающий из заповедей Иисуса Христа, полное следование которым и есть подвиг служения Богу. Монах отказывается от всех земных благ, даже от своего прежнего имени и, подобно Христу, молится за людей, охраняет их, как бы представительствует за них. И этим он счастлив. Три обета обязан сознательно возложить на себя вступающий на этот путь: послушание (отречение от своей воли и разума во имя признания над собой власти своего духовного отца); целомудрие (безбрачие и отказ от половой жизни) и нестяжание (ограничение своих потребностей минимумом для поддержания жизнедеятельности организма).
Несмотря на столь суровые, на наш взгляд, требования, я не видел у обитателей монастыря ни одного неприветливого, хмурого лица. Напротив весь облик монахов, их глаза и речь свидетельствовали о достоинстве и душевной уравновешенности людей, познавших истинный смысл жизни и готовых поведать о нём ближнему.
«Здесь нет горя, нет острых радостей (вернее: наслаждений), пишет Борис Зайцев. Особенно нет наркотического, опьяняющего, нервозного, что в миру считается острой приправой, без которой жизнь скучна. Для монаха нет скуки, нет и приятностей».
Иеромонах Виталий высок и статен, редкие седые нити прошивают окладистую чёрную бороду. Ему, пожалуй, подошла бы роль русского воина-богатыря в фильме «Александр Невский». С некоторых пор о. Виталий «водит экскурсии», поскольку хорошо знает историю обители. Ещё известен он тем, что занимается подводной охотой на серьёзную рыбу и владеет фотоаппаратом «Зенит», с помощью которого ведёт фотолетопись монастыря.
Балкон, примыкающий к келье о. Виталия, выходит на море. Деревянный диван, покрытый матрасиком, плетёное кресло и венский стул. Вдоль перил натянута проволока с бельевыми прищепками.
Мы сидим на диване и перелистываем пухлые альбомы. О. Виталий рассказывает:
Я здесь уже семнадцать лет, милостью Божией, а как будто вчера приехал. Дни так и летят: служба, послушание, молитва, работа Не успеешь оглянуться, как уже вечер надо в трапезную, потом отдыхать и опять на службу.
Что такое послушание? Любое дело, на которое благословляет владыка: что-нибудь по строительству, например, или возить дрова, ухаживать за больным и так далее. Вот видите, братия за работой, обновляют купол, красят. А это отец Иннокентий, он по слесарному делу мастер. Послушник Вадим подвозит извёстку. Вот нашу машину, подаренную патриархом Алексием, загружают материалом. Тут я снял грузинских батюшек, приезжали к нам прошлым летом. В Иверском монастыре недавно ещё были и греки, и грузины, потом грузинские монахи состарились и перемёрли, монастырь отошёл к греческой церкви Это закат. Цветы весной. Опять цветы. Я природу люблю снимать, пейзажи. А вот маковки Пантелеимоновского собора в снегу, как в России. А тут престольный праздник, устроили для братии праздничное утешение с вином афонским.
Послышался густой звук большого колокола.
Ко всенощному бдению, пояснил о. Виталий. Но у нас есть время, до двух часов ещё сорок минут.
Я взглянул на часы: на них было восемь. Мой собеседник упредил недоумённый вопрос непосвящённого:
Мы здесь живём по византийскому времени. Оно древнее и способствует настоящему режиму. Как только солнце закатится и живая тварь, за исключением некоторых хищников, укладывается спать, у нас считается полночь. Мы ложимся отдыхать, а через пять-шесть часов, в зависимости от того, какой устав в монастыре, встаём, начинается утреня. Фиксированного различия с европейским временем нет. Летом, когда солнце поздно заходит, разрыв составляет два с половиной три часа, а зимой бывает семь часов разница.
Снова листаем альбом.
А-а-а, это я возвращаюсь из Димитровской кельи, поясняет мой собеседник. Раньше там метох был от нашего монастыря, но монахи все перемёрли, и место запустело. А я, по состоянию своей духовной потребности, должен побыть немного в уединении. И мне было благословение эту келью поддержать. У меня там свой распорядок: молюсь, читаю, пою, тружусь. Беру отсюда чай, сахар, керосин. Овощи свои, с огородика. Там не жил никто лет пятьдесят, и вот я с Божией помощью и с помощью друзей восстанавливаю дом. Были кое-какие пожертвования, я на эти деньги нанял одного понтийца3. Мы с ним работали от зари до зари: подняли балкон, перекрыли крышу, стены подремонтировали, так что могут ещё стоять. Мне дают в монастыре кое-какие стройматериалы. Шифер вот привёз недавно, теперь надо на место перетаскивать на руках
Там и церковь есть в честь великомученика Димитрия Солунского. Иконы в той церкви были ценные, поэтому, когда место запустело, их взяли в монастырь. Я не стал их назад требовать, чтоб не своровали, а сделал иконостас из таких же икон, но бумажных. Покрыл их лаком, стали как старинные. Всё равно украли, пока я ездил в Россию. Наверное, подумали, что настоящие, византийского письма
Помимо скитов и келий, здешний монастырь имел ещё несколько метохов. Скит это фактически маленький монастырёк на территории другого монастыря, келья домик с церковью, метох монастырские угодья: сад, виноградник, огород, тоже с братским корпусом и церковью. Скиты св. Илии и св. Андрея пришли в запустение и отошли к грекам. Остался один-единственный метох Крумица. Раньше там жило человек четыреста, а теперь никого не осталось. Некому обрабатывать. Пришлось сдать в аренду
Ну, а это мы прощаемся с иеромонахом Антонием. Учёный был муж, жаль умер пятидесяти лет от диабета. Мы здесь хороним усопших не в гробах, а в подрясниках, бывает, завернём в одеялко и в могилку. Они у нас неглубокие, в полметра. Через три года разрываем, вынимаем скелет, промываем. Косточки складываем в специальное помещение, а на черепе пишем краской: монах такой-то, годы жизни, нёс такое-то послушание, и череп выставляется в усыпальнице. Чтобы помнили. А могилка освобождается для другого усопшего
Почти все альбомы были просмотрены и прокомментированы, когда из-за косяка высунулась чья-то голова:
Служба начинается!
Знаю, кратко ответствовал о. Виталий и быстро собрал свои богатства. Жаль, сказал он, пожимая мне руку на прощанье, жаль, что утром уезжаете. Поднялись бы ко мне в келью, отсюда всего час ходу. Буду служить там завтра праздничную литургию.
Я вышел на площадь. Сгущались сумерки, небо было расчерчено силуэтами куполов, крестов и крыш. Заострённая башня колокольни сторожила обитель. На башне нельзя было различить ни циферблата, ни стрелок, но я точно знал византийское время два часа ночи. Тишина опустилась на обитель. К церковным вратам неслышно скользили чёрные фигуры. Начиналась всенощная служба, название которой здесь не расходится с корневым значением этого слова.
В ожидании парома
По ночам монастырь укрыт кромешной тьмой. Маленькая силовая станция, откуда подаётся электричество, прекращает работу ради экономии топлива. В коридорах и кельях зажигаются керосиновые лампы, церкви же освещаются свечами.
Возвратившись из храма, где продолжалась всенощная, в свою комнату, я нащупал на столике спички и запалил лампу, как бывало вечерами в нашем доме в далёкие зауральские времена. В неровном свете из темноты выступили иконы, бок громоздкого шкафа, кровать, пучок зверобоя над дверью.
На столике, рядом с лампой, лежал тяжёлый фолиант. Я откинул твёрдую кожаную обложку и прочёл на титульном листе крупную надпись: ПСАЛТИРЬ. Книга псалмов и молитв царя Давида была напечатана старославянским шрифтом в прошлом веке. Стенания и плач, ярость и надежда пылали в киноварных затейливых буквицах, предваряющих каждый псалом.
За окном грозно рокотало море, и вдали тоскливо мерцал одинокий огонёк.
К утру море не утихло. Кругом обсуждали, придёт паром или нет, вспоминали тяжёлые зимние шторма, когда Святая Гора на несколько дней оказывалась отрезанной от остального мира. Шторма рождает налетающий с заснеженных вершин Фракии ветер с неподходящим названием фортуна.
Алексис спозаранку пешком отправился по своим делам в Карье (туда всего час ходу через горы), рассчитывая утром сесть на тот же паром, что захватит и нас. Мы же с Борисом попросили пономаря Вадима показать нам церкви и библиотеку собрание уникальных старопечатных книг, греческих и славянских, рукописей и документов числом около двадцати тысяч. Насчёт библиотеки сразу же был получен отказ от настоятеля, поскольку не так давно случилась кража нескольких раритетов, и теперь доступ туда посторонним практически закрыли. (В 1928 году Борису Зайцеву выдавали книги «на дом», т. е. в келью, где он жил. Теперь вот иные времена, иные нравы)