И что? спросил я. Умерли?
Выжил, сказал Иван Артамонович. Организм молодой был. Одна неприятность с того момента, как выпью, сразу фараон египетский мерещится и так явственно хочет меня с пирамиды вниз головой сбросить. Вот с той поры и не пью.
А вы давно здесь? спросил я.
Давно, ответил Иван Артамонович. Полагаю, что до вашего рождения здесь объявился. Полагаю, я здесь самый главный старожил.
А ты часом не шпион, дядя? сказал я.
Шпион? переспросил Иван Артамонович. Может быть. Хотелось бы, правда, знать, чей? Если дьявола, то ему больше живые интересны, чем мёртвые. Если бога, он и так всё видит, зачем ему шпионы?
Действительно, сказал я. Извините, не подумал.
Ничего страшного, ободрил меня Иван Артамонович. В этом месте у многих людей мысли сбиваются. Да что мы всё обо мне. О себе расскажите, женаты ли, есть ли деточки? Хотите ещё чаю?
У меня сын школьник, сказал я. Он в Полтаве живёт с матерью. Жена с Украины, когда разбежались, она туда вернулась. Вот летом собирался к сыну в гости съездить. Не получилось
А что с супругой расстались? спросил Иван Артамонович.
Да как-то, сказал я. Понимаете, я расту, в смысле, рос, на работе неплохую карьеру делал, а она у меня не то чтобы клуша, но какая-то домашняя вся, неинтересная. Скучно мне с ней стало, вот и расстались.
Не жалеете? сказал Иван Артамонович. Жена опора семьи, была бы дома, может, и не пошли бы опохмеляться и сейчас со мной здесь не сидели. А так сын без отца вырастет, плохо это безотцовщина, я сам с малолетства сирота, ничего хорошего в этом нет.
Может, и жалею, буркнул я. Чего теперь-то? Поздно уже.
Это вы правильно заметили, сказал Иван Артамонович. Всё, как говорится, нужно делать вовремя.
А у вас, наверное, правнуков полон двор? спросил я.
Ошибаетесь, уважаемый, сказал Иван Артамонович. Я бобылем всю жизнь прожил и помер бесславно, сердце остановилось, когда вечернюю электричку ждал, на перроне не было никого, «Скорую помощь» вызвать или фельдшера позвать. Хотя в молодости до женского пола охоч был, и мне дамы навстречу шли. Так вот, поначалу всё обольстительно, шуры-муры, конфетки-бараночки, как про мою профессию узнают, сразу с глаз долой. А жаль, очень аппетитные барышни встречались, Иван Артамонович зажмурил глазки и, вероятно, предался воспоминаниям.
Это что же за профессия у вас такая? спросил я.
Специфическая, ответил Иван Артамонович. Палачом всю жизнь трудился. Приступил к делу при императоре Николае Александровиче, продолжил при Керенском, при большевиках очень много работы было. Перед самой войной на пенсию вышел, в Гомеле поселился, в оккупацию попал. Немцы про меня вынюхали, в магистрат пригласили, вежливо так говорят: или мы тебя «руссиш партизанен» на виселице вздёрнем, или ты на нас работаешь. Жить-то охота, куда деваться. Когда наши Гомель освободили, меня шлёпнуть хотели, один полковник из НКВД моё дело изучил, велел не трогать, обратно меня к прежнему ремеслу вернули. В последние годы, я, правда, больше наставником у молодежи был.
Да уж, ну и работёнка, сказал я. По мне лучше говно месить.
Так я и месил, сказал Иван Артамонович. Кто говно, а кто нет, это каждая конкретная власть в текущем моменте определяла, у меня на каждый акт приказ был, никогда никакого самоуправства. И должен вам ответственно заявить, уважаемый, с совестью у меня всегда всё в порядке было, и сон нормальный, здоровый, без всякого алкоголя или снотворных. Нет на мне никакой вины, если Вы на это намекаете.
Да мне, собственно, всё равно, сказал я. Ваша жизнь была, её уже не переделаешь. А какие всё-таки перспективы у этого нашего сидения? Я посмотрел на пустой шкалик. Определиться бы хотелось в рай или в ад?
Перспективы? Иван Артамонович показал на высокую дубовую дверь. Вот она, наша перспектива, ни ручек, ни замков, сколько лет здесь торчу, ни разу не видел, чтобы открывалась. Вот и все наши перспективы.
Как-то это нечестно, сказал я. Не ожидал от бога такой подставы.
«Нечестно, милый мой, невесело подумал Иван Артамонович и посмотрел на пустое место на стуле, где только что сидел человек. Нечестно, это заставлять меня вас, дураков, в последний путь провожать. Господи, чертяка немилосердный, когда же ты наконец со мной определишься?..»
Шоша-ероша
Шоша-ероша ребятки были бравые. На Волге матушке ушкуйничали, барыг за мошну трясли. Чем барыга хорош, если угольком жгучим по толсту пузу провести, сразу всё отдаст, злато с алатырь-камнем, ткани аксамитные, жемчуга шелковые, и жену черноглазу олениху непугану.
Хорошо жили, весело. Города булгарские грабили, церквы нарядные, мечети просторные, синагоги насторожённые. В Сарай забегали, серебра чернённого прихватить, но по пырому, уж больно скор хан татарский на расправу. А как татарва поганая прискачет порядок наводить, бочком-бочком в Новагород, ховаться среди лесов бескрайних и топей болотных. Басурманину шишкин дух не люб, противен он ему.
Посадник новгородский лют был, но справедлив. Треть добытого отдай и жируй на печи с девками ситными, мёды хмельные пей, пока влезает, пляски пляши половецкие, а хочешь, фряжские, пан Баян за ломану копейку любую песенку исполнит.
Вольготно жили, разудало. Если завтра в поход, можно и крестик нательный заложить, не велика потеря.
А потом пришёл супостат окаянный, царь Иоанн со своими печенегами сиплыми, вороньем трескучим. Посадника повесил, Новагород пожёг, шошу-ерошу кого в Ильмене утопил, кого на кол посадил, а кому лоб звездой шестиконечной заклеймил, в онучи еловые нарядил и на Соловки отправил, стены монастырские латать да треску трухлявой сетью ловить.
Вот так и перевелись богатыри на земле русской, одни лишь грамотки берестяны остались покарябанные: про мытарства дикие, веселье беспечное, сопли кровавые и дела, может, славные, а, может, подлые, кто ж теперь разберёт.
Вот вам и парус
Жил-был такой Фима Конторович. Родился в самом конце осьмнадцатого века в местечке недалеко от Могилева, чудом прорвался через черту оседлости и в тридцатых годах уже века девятнадцатого подвизался старшим редактором в журнале «Отечественные записки».
Фима был невысокого роста, лысоват, жадноват, страдал эпизодическими резями в животе и общим вольтерьянством в организме.
В то солнечное утро понедельника господин старший редактор был не в духе. Шаббат он провёл крайне неудачно, натрескался «казёнкой» как последний поц, за воскресный день толком не оклемался и теперь взирал на мир с сарказмом и печалью человека, испытывающего глубокое похмелье.
В дверь робко постучали.
«Войдите», буркнул Фима, по понедельникам редакцию традиционно посещали пииты.
Дверь распахнулась, в кабинетик несколько боком вошёл юноша в мундире кавалерийского юнкера. Лицо юноши было утомлённо бледным.
«Байроном бредит, подумал Фима. Верно, всю ночь читал напролёт. Всё это их поколение по Байрону с ума сходит, англосаксы недоделанные».
«Впрочем, глаза у парня живые», справедливости ради отметил про себя старший редактор.
Я стихи принес, сказал юноша и положил на стол густо исписанный листок.
Вижу, что стихи, издевательски произнёс Фима. Вам, милостивый государь, повезло. У меня как раз есть свободная минутка, так что прочту ваши вирши незамедлительно. Садитесь, он указал на стул с узкой и длинной как штык спинкой.
Однако Фима перечитал стихотворение вновь и бросил на поэта быстрый профессиональный взгляд. Юноша сидел неподвижно и смотрел в окно. Однако невероятно. В столь юном возрасте и такая глубина и простота одновременно. Несомненно, шедевр. Только вот начало, начало, конечно, ни к чёртовой матери.
Знаете что, Фима помедлил и надел для солидности очки. Должен сказать, молодой человек, вы написали замечательное стихотворение. Пожалуй, даже гениальное. Вас как звать-величать?
Михаил Юрьевич, сказал юноша.
Так вот, Михаил Юрьевич, всё прекрасно, только первая строчка никуда не годится. Ну что это, дорогой мой, за ерунденция: «Белеет парус одинокий как лебединое крыло». Чушь и белиберда. Вы бы ещё написали «леблединое», прости меня, господи, грешного, распалялся старший редактор. Так, знаете ли, голубчик, далеко можно ускакать: лебяжий пух, выцветшая шкурка енота. Нет, так не пойдёт. Здесь требуется нечто устремленное за горизонт и вместе с тем самое обыденное. Хотя бы вот так, Фима артистично изогнулся и продекламировал:
«Белеет парус одинокий в тумане моря голубом»
Не уверен, задумчиво произнёс юноша. Мне не очень нравится.
Да насрать мне, что ты не уверен, рявкнул Фима и опубликовал стихотворение в ближайшем номере журнала.
Вот так и появился на свет великий русский поэт М. Ю. Лермонтов, зампосолнцу русской поэзии и всё такое прочее. А что Фима Конторович? Да что Фима, кто ж его теперь помнит, кроме разве что автора этих строк. А жаль
Встреча в море
Лёгкий бриз покачивал лодку, в которой спал сном праведника Автандил Степанович Сиракузов. Лодку вынесло в открытое море вчера, поздним вечером, когда Автандил Степанович, перевалившись через борт, отдался на волю Морфея. Ужиная в «Риони», Сиракузов встретил давнишних знакомых, кахетинского и «на посошок» имеретинского было выпито немало, полусгнившая веревка, которой лодку привязали к пристани, не выдержала напора грузного тела, и плавучее средство вместе с ничего не подозревающим мастером сапожных дел отправилось навстречу судьбе.
Автандил Степанович проснулся от слепящего солнца. В голове шумело, на душе было тоскливо, во рту ощущался очевидный привкус ослиных какашек. Он мрачно оглядел безбрежную водную гладь и вдруг, резко, сразу, до потери рассудка, испугался: «Это что же, смерть моя пришла? Здесь даже весел нет».
Он зачерпнул морской воды и умыл лицо: «Вот так, наверное, ад и выглядит. Боже праведный, как пить хочется. Обычной воды, из колодца, да хоть из лужи. За что мне такое наказание? Помер бы как люди, в своей кровати, чтобы жена причитала, а дети постные рожи корчили».
Сиракузов с надеждой всмотрелся в горизонт: «Должен же здесь кто-нибудь плавать, пароходы или рыбаки. Ведь не так далеко от Батума лодку отнесло».
Автандил Степанович почесал небритую щеку: «А если шторм начнётся? Я человек сухопутный, долго ли в воде продержусь?» Перспектива умереть от жажды или просто утонуть не обрадовала, Сиракузов снял косоворотку, накрылся с головой и попытался забыться.
Очнулся он от тени, заслонившей немилосердное солнце. Перед лодкой возвышался громадный (так, во всяком случае, показалось Автандилу Степановичу) корабль под косым парусом. Нос корабля украшала Горгона Медуза, оскал её был свиреп и суров.
«Это не рыбаки, подумал Сиракузов. Но и не пираты. Какие, к чёрту, пираты в Чёрном море в конце девятнадцатого века».
Сверху Автандила Степановича пристально разглядывал человек в бронзовом шлеме с пышной золотистой гривой.
Гагимарджотт, генацвале, сказал Сиракузов. Так приятно с вами встретиться. Задумался и добавил по-армянски. Барев зез аргели!
Человек в шлеме нахмурился и не проронил ни слова.
«На немца не похож, подумал Автандил Степанович. На турка тоже. Что за неведомый басурман?»
Человек взял в руку копьё, замахнулся и направил его в сторону Сиракузова.
Эй, дядя! крикнул Сиракузов. От страха он вжался в скамейку. Их бин, конечно, простой сапожник, но на выкуп денег наскребу. Давай это, без кровопускания.
Человек в шлеме, не опуская копья, заговорил. Говорил он долго, нудно, и, главное, непонятно, ни одного привычного слова Автандил Степанович не услышал. Наконец незнакомец угомонился, показал копьём на горизонт и томно произнёс: «Медея!».
А, Медея Ивановна! обрадовавшись, крикнул Сиракузов. Что же вы сразу не сказали? Знаком я с Медеей, в квартале от меня живёт. Да и не я один. Чего уж лукавить, с ней пол-Батума, э-э, знакомы. Вот уж не думал, что у нашей толстушки такая неслыханно международная репутация.
Человек в шлеме заинтересовано посмотрел на Автандила Степановича и бросил ему верёвку.
Взобравшись на палубу, Сиракузов увидел с десяток здоровяков, одетых зачем-то в бабские юбки.
Тесеус, хрипло сказал человек в шлеме и стукнул себя кулаком в грудь.
Арго, он показал на здоровяков и корабль.
«Что-то я про это слышал, мелькнула смутная мысль в голове Автандила Степановича. Но, убей бог, не помню, что именно».
Медея! призывно повторил человек в шлеме.
«А-а-а! Дорогу просит показать, догадался Сиракузов. Заблудились, сердечные!» И выразительно пощелкал пальцами по шее: «Нет, братцы, сначала выпить. А то не доживу до берега».
Тесеус понимающе кивнул и поставил на деревянный чурбан кувшин с вином. Автандил Степанович отхлебнул, на душе сразу полегчало и вдруг, как на духу, он вспомнил историю, которой заслушивался в детстве в церковно-приходской школе: про колхидскую царевну волшебницу Медею, которая сбежала с золотым руном, влюбившись в греческого героя Ясона, родила от него детей, потом этих детей убила, когда Ясон с ней расстался, скрывалась в Афинах, где пыталась отравить царского наследника Тесея.
«Этого, что ли, пьяно размышлял Автандил Степанович. Похож, сукин сын, повадки царские. Когда же наша Медея так начудить успела. В голове Сиракузова всё окончательно перемешалось. На вид такая простая женщина, отзывчивая и не подумаешь, что изверг. Они же её убивать едут. Нет, ребята, так дело не пойдёт, в прошлом году в нашем городе телефонную станцию открыли, а тут просто натуральная вендетта вырисовывается».
Сиракузов поднялся на неверные ноги и возвестил: «Опоздали, други! Умерла наша Медеюшка, третьего дня похоронили. Лично комок землицы в могилку бросил».
Здоровяки в юбках встали вокруг Автандила Степановича и оголили кинжалы.
Точно говорю, пучил глаза Сиракузов. Кырдык Медее Ивановне приключился, полный и окончательный крантец наступил, или как там у вас выражаются. Нету, короче, более её на белом свете. С этими словами Автандил Степанович рухнул на палубу и заснул.
По возвращению в Афины царский наследник повсюду водил Сиракузова, Автандил Степанович выпивал чашу дармового вина и профессионально исполнял речь про кырдык и крантец глубокоуважаемой Медеи Ивановны. Свободные граждане с одобрением его выслушивали и наливали полный килик.
После окончания празднеств городской совет подарил Сиракузову хороший дом в апельсиновой роще и двух молодых рабынь. За неимением в Древней Греции сапог, Автандил Степанович починяет теперь крепиды, но больше рассказывает о том времени, из которого прибыл. Платят ему хорошо, он очень доволен своей жизнью, к хламиде, правда, так и не приучился, дома, принимая слушателей, прикрывается полотенцем, а когда собирается на рынок, заворачивается в широкую льняную простыню.
Слышал я, что плешивый босоногий рапсод Гесиод повадился пьянствовать в доме Сиракузова и сочинил об этих возлияниях восторженную поэму, но, к несчастью, она не сохранилась до наших дней.
Что ещё добавить? Иногда, от скуки, Автандил Степанович путешествует по чужим снам. Несколько раз он приснился юному семинаристу, которого все называли просто Коба, да так ярко и выпукло, что тот бросил учение и увлёкся экспроприацией чужой собственности. Наверное, тоже решил изменить время
Конец прекрасной эпохи
Мусьё Пьер Наждачкин по ночам пел арии под окном Софочки Зильберштангер. Софочка благосклонно внимала музицированию кавалера, томно облокотившись на подоконник и иногда показывая украдкой левую грудь городской шантрапе, отчего та радостно ухмылялась и плевалась в сторону мусьё Пьера, выказывая полное пренебрежение оперным искусством.