И не заметил, как развязались тороки, и чумбур упал и потащился. На ровном конь наддал, попал задним левым копытом на веревку, передней левой бабкой зацепил и грохнулся оземь вперед влево перекатываясь через голову и левое плечо. Тяжесть ударила в треске ребер перенеслась, ноги выламывались, копыта били задевая воздухом, он выпутывался из стремян, копыто стукнуло по запястью и левой кисти не стало, в живот или голову убьет, вырвал правую, оставив в стремени сапог, конь вскочил, лежа на спине он сдернул стремя с левой, небо сверху, конь исчез, ожгло вниз спину, закинул правую руку и успел уклешнить мокрую скользящую веревку, деревянея в усилии, стряхнув с места понесло, летящая земля жгла и сшаркивала шкуру, вывертывая позвонки перевернулся на живот, конец веревки позади правой руки намотал дважды левой, она работала, стругая носом зажал веревку в зубы
Конь держал вскачь. Сиверин несся на привязи. Трава и песок сливались в струны. Камни выстреливали, кроя тело. «По кочкам разнесет» Он понял звук отрывками изнутри звериное подвывание.
Он стал подтягиваться по чумбуру. Чужие мышцы отказывали. Власть над телом иссякла. Сознание отметило, что мотков на левой руке больше. Происходящее как бы отходило
Разом задохся в спазме. Это конь пересек ручей. Вода накрыла. Руки разжались. Но веревка была намотана на левую, и натяжение прекратилось, потому что конь оступился на гальке откоса, и Сиверин, имея в сознании лишь одно, схватил правой и дернул за пределом сил, конь снова оступился, ослабив чумбур, Сиверин уже сел, крутанув в воде легкое тело, упершись ногами выжег в рывке всю жизнь ног, корпуса, рук и попал коню как раз не под шаг, тот снова упустил мокрые камни из-под некованых копыт и неловко и тяжело упал боком в воду сшибая не успевшие взлететь брызги Сиверин метнул себя ему на голову сумасшедше лапая левой в ноздри и правой повод.
Конь забился, вставая. Сиверин большим и указательным пальцем левой руки, всунув, сжимал ему ноздри; правой притягивал намотанный повод. Держа крепко, поднялся враскорячку с колен.
Не двигались. Сиверин пытался сосредоточиться, чтобы понять, где верх и где низ. Постоял, отдавая отчет в ощущениях и упорядочивая их.
Боком, сохраняя хватку, повел коня на ровное место у берега. Переставлять ноги требовало рассудочного напряжения.
Там отдохнул немного. Повернулся, не отпуская рук, так, что морда коня легла сзади на правое плечо, и медленно пошел, ища глазами.
Остановился у глубоко вбитого старого кола. Опустился на колени. Не отпуская левой, правой плотно обвязал осклизлый узкий ремешок повода и тщательно затянул калмыцкий узел. Дотянулся до чумбура и тоже очень тщательно привязал.
Потом оперся на четвереньки и его вырвало. Он сотрясался, прогибаясь толчками, со скрежущим звуком, желудок был пуст, и его рвало желчью.
Он высморкался и встал, дрожа, ясный и пустой.
Конь смотрел, спокойный.
Вперившись в его глаза и колко холодея, Сиверин потащил ремень. Гортань взбухла и душила. Оранжевые нимбы разорвались перед ним.
У-ург-ки-и-и-и! визг вырезался вверх, вес исчез из тела, он рубил и сек, морду, глаза, ноздри, губы, уши, топал, дергался, приседал, слепо истребляя из себя непревозмогаемую жажду уничтожения в невесомую руку, в ремень, в месиво, в кровь, в убийство.
Гад! всхлип выдыхивал. Гад! Гад! Гад! Гад! Га-ад!..
Рука сделалась отдельной и не поднималась больше.
Он не мог стоять. Он захлебывался.
Конь плакал.
Живая вода, заладившие слезы, текли с чернолитых глаз, остановленных зрачков, тихо скатывались, оставляя мокрый след в шерстинках, и капали.
Сиверин сел и заревел по-детски.
Успокоившись, утер слезы и сопли, приблизился к коню и ткнул лбом в теплую шею.
Раскисли мы, брат, а сказал он. Снял куртку, выжал, и стал приводить своего коня в порядок.
Солнце уже опустилось за гору. Потянул ветерок. Сиверин в мокром начал зябнуть. Он отжал одежду и слил воду из сапога. Второго не было. Очень захотелось закурить.
Сзади подъехал Колька Милосердов.
Ни хре-на ты его, сказал он.
Сиверин смотал чумбур и приторочил, и Милосердов увидел его лицо.
Ни хре-на он тебя, сказал он.
Езжай. Я скоро, Сиверин отвязал повод. Закурить дай.
Милосердов стянул телогрейку.
В кармане. Надень. Помедлил. Сапог потерял? спросил, отъезжая.
Рядом. Подберу.
Сиверин надел нагретую телогрейку на голое тело и застегнул до горла. Покурил, вдыхая одну затяжку на другую; потеплело; переждал головокружение.
Поехали, что ли, ирод хренов, сказал он коню. Мокрые куртку и рубашку приторочил сзади, подсунув между седлом и потником (сейчас, когда сам был в теплой сухой телогрейке, нехорошо показалось вроде как-то класть мокрое и холодное коню на спину).
Ехали шагом. Сапог нашелся недалеко. Смеркалось быстро. Огоньки Юстыда показались из-за горы.
Послезавтра скот получим, сказал Сиверин. Потом спокойно попасем его здесь дней несколько, пока стрижка очередь подойдет. Потом стрижка дня два. Отдыхать будешь, он нагнулся, выпуская дым коню в гриву. А там и тронемся. До Кош-Агача по ровну пойдем, спокойно. А там горы, там уж крутиться придется. Но ничо Дойдем до Сок-Ярыка, там Колокольный Бом, Барбыш, и легче будет, ровней, и пониже, теплей будет. Деревни уже пойдут. И притопаем с тобой помаленьку в Бийск, на остров придем. А там уж тебе в табун, до самого будущего лета. Пасись, отдыхай, кобыл делай, он вспомнил, гмыкнул, вздохнул. Мда Кобылы-то тебе, брат, уже без надобности. Что же Гадство, в общем. Ничо Жизнь все же, отдых Можно жить-то А я, новую закурил, сдадим скот на мясокомбинат, расчет получим, рублей тысяча или больше даже, если хорошо дойдем, без потерь. Не потеряем Пасти хорошо будем гор много, трава есть, только по уму и не лениться. Привес дадим, премия. Расчет получу, книжку трудовую выпишут. Документы выпишут в милиции, все путем будет. Документы, деньги, трудовая поеду, наверно, в Иваново, к Сашке Крепковскому, он звал, примет. На работу постоянную устроюсь. И нормальная у нас, брат, жизнь с тобой пойдет, понял?.. А что отволохал тебя не серчай. И ты меня сделал в поряде. Можно сказать, квиты. Что ж работать ведь надо. Ведь сам понял. Дурить не надо. Что дурить Понимать надо. Я-т тоже всяко повидал
Под навесом в слабом свете ламп стригали работали на столах, стрекотали машинки, овцы толкались массой. Привязанные кони паслись внизу у ручья. В волейбол, полуразличая мяч, с площадки стучали.
За воротами попался парнишка в шляпе, бросавший давеча аркан.
Эка он тебя Объездил?
Есть. Сиверин слез.
Дай-ка, алтаец нагловато-хозяйски завладел конем. Умело пустил рысью, тут же вздыбил, развернул, толкнул в галоп, покрутил.
Не, барахло конь, пренебрежительно передал. Рыси нет. Трясет сильно. Шаг короткий, скалился улыбчиво а не шутил.
Дойду на нем, отрезал Сиверин.
Конечно, не думай, смягчился алтаец. Свежий так-то конь. Тебе быстро не надо. Гнать надо, пасти, чо
От коновязи Сиверин понес седло на плече, бренча стременами и пряжками подпруг, к палатке.
Жив? спросил Третьяк. Ухайдокал он тебя. Но сделал, молодец.
Сиверин заострил полено под кол и с топором пошел обратно.
На тушенку его, точно, засмеялись из темноты.
Са-ам до мясокомбината дойдет, сказал второй голос.
У ручья конь заторопился и стал пить, звучно екая, отфыркивая и переводя дух. Сиверин опустился на колени рядом, со стороны течения, и тоже долго пил. От студеной воды глотка немела и выступило на глазах.
Прикинув место получше, он вбил топором кол, привязал чумбур и снял с коня уздечку. Конь отошел на шаг и жадно захрумкал траву.
Постояв, куря и глядя, Сиверин помочился, и конь тоже пустил струю.
Мы с тобой договоримся, паря улыбнулся невольно.
Заставил себя сдвинуться, в ручье осторожно обмыл мылом незнакомое на ощупь лицо. Левое запястье сильно распухло и болело.
Конь пасся, и Сиверин отправился на кухню.
Повар Володя с Толиком-Ковбоем и веттехником шлепали в карты. Они оборотились и зацокали, качая головами.
Кушать хочешь?
Жидкого бы. Не хотелось есть.
Выхлебал миску теплого супа. Володя отрезал хлеба из своих, видать, запасов, так-то сухари давали.
Ты хоть страховался? спросил веттехник.
Э Никто не страхуется, сказал Толик-Ковбой.
У палатки Третьяк и Колька Милосердов на костерке из щепок и кизяков варили чифир в кружке, прикрутив проволочную ручку. Когда вода вскипела, Колька высыпал сверху пачку чаю, помешал щепочкой, чтоб напиталось и осело, и, держа брезентовой рабочей рукавицей, пристроил над огнем. Гуща поднялась, выгибаясь, пузырящаяся пена полезла из разломов; Колька снял с огня и накрыл другой кружкой, чтоб запарился.
На-ка, хватани, протянул Третьяк.
Сиверин закурил, подув отхлебнул и передал Кольке.
Стригали уже кончили работу, там было темно. Еще несколько костерков горели среди палаток.
По всему Уймону сейчас костерки наши пустился в задумчивость Третьяк. Тыща километров, почитай, по горам; кто эти километры мерил Где несколько километров ходу, где боле тридцати. Чик-Атаман в снегу уж, поди, под ним в снегу стоят. Дежурят у костерков. Чай варят, скот смотрят. Утром ломать лагерь, седлаться погнали. Как-то дойдем?..
А сверху б глянуть, запредставлял Милосердов. Вот спутник от нас видно, когда запускают, с него видать можно, конешно. Ночь, понял, темно и только костры наши цепочкой до Бийска, он головой даже закрутил от впечатления. Это сколько же стал считать: восемь связок ушло, по три гурта, первые три по четыре пошли, это двадцать семь костров.
Да косари от Тюнгура и дальше, прибавил Третьяк. Да колхозный, цыгане пасут
Чифир уменьшил притупленность чувств. Следы дня давали знать себя все сильнее; Сиверин старался не шевелиться. Колька заварил вторяк. Он без надобности поправил на шее монету в пять монго, где всадник с арканом скакал за солнцем.
Коня ничо ты сделал, подпустил он сдержанное мужски-лестное уважение.
Эх, мучений-то сколько. сказал Третьяк. Ну, теперь он тебя признал.
Монгол, рассудил Милосердов. Ты его по Уймону не жалей. Нам дойти только. А там все одно на мясокомбинат.
Что на мясокомбинат? не понял Сиверин.
На тушенку, с каким-то весельем предвкусил Третьяк.
Чего это?
Так монгол же, объяснил Милосердов. Они нам что поставляют это мы по фактурам на комбинат сдаем. На тушенку пойдет.
Своим ходом, добавил Третьяк.
Так что отыграется ему твоя шкура, посмеялись.
Так он чо, не в табун пойдет? все пытался уразуметь Сиверин.
Нет конечно. В табуне скотоимпортские. А это монгол, по фактуре принят. Да чо те, все равно только дойти. На-ка, хватани!..
Сиверин ощутил, как он устал. «Раскатись оно все»
Устал ты сегодня, ласково сказал Третьяк. Пошли отдыхать, ребятки.
Лежа рядом на кочме под одеялом, закурили перед сном. В затяжках выделялись красновато лица и низкий тент.
А-ахх поворочался Третьяк. Ты не жалей
Да я такого зверя в рот и уши, сказал Милосердов. Может, Юрка-конюх заместо него другого сдаст, похуже, предположил, помолчав.
Может, согласился Третьяк. Клеймо только
Кто смотрит? Переклеймит Да он с Яшкой грызться будет, не станет.
Это точно Яшка у него табун держит.
Все отходило, тасовалось «сам убью» поплыло неотчетливо Сиверин понял, что засыпает, загасил окурок сбоку кочмы о землю и натянул одеяло на голову.
Чужие беды
Близился полдень, и редкие прохожие спасались в тени. Море блестело за крышами дальних домов, а здесь, в городе, набирали жар белые камни улиц.
Базарное утро кончалось. Оглушенные курортницы слонялись в чаду шашлыков среди яблок и рыбы.
Резал баян.
Безногий баянист в тельнике набирал неловкую дань у ворот.
Один оглядел калеку, пожал плечами. Выходя с горстью тыквенных семечек, сплевывая в пыль их бледные облатки, опустил в черную кепку червонец.
Вот растрогался баянист. Спасибо, браток!..
Человек стоял, чуждый жаре, сухощавый, в светлом с иголочки костюме и ярком галстуке.
Из моряков сам?
Нет. Сделай «Ванинский порт».
Он вернулся с коньяком. Подстелив газетку, сел рядом. Инвалид достал из кошелки стакан и четыре абрикоса.
Прими-ка.
Выпил с чувством, глаза прикрыв: «Эх, дороги!..» рванул.
Человек слушал: «Амурские волны», «В лесу прифронтовом».
Сделай еще что-нибудь. «Таганку» можешь?
Отмерили еще.
Рукопожатие заклещили:
Виктор.
Гена. «Виктор» победитель, значит пояснил. Топчи землю крепче, победитель! принял.
В точку, налил себе ровно:
Чтоб руки не подвели, верно?
Руки-то служат покуда, баянист сплюнул, закурил. Ты сам-то командировочный, или отдыхаешь здесь?
Командировочный.
А специальность какая?
Специальность? Научный сотрудник. Биолог.
Из Москвы?
Из Харькова, улыбнулся легко.
Звякнул в кепку гривенник.
А вот скажи мне, Виктор, такую вещь: ты с большим образованием человек, ученый, а вот пьешь со мной, сел рядом?
Да захотелось.
Гена пересыпал мелочь в мешочек, оставив в кепке несколько монет.
И много выходит?
До червонца и больше.
Куда тебе пьешь?
Мне для дела наставительно.
Какого дела?.. плеснул остаток.
Коньяк был крепок, да крепко жгло солнце, человек молчалив без жалости, и Гена скоро поведал свою историю, где была деревня на севере, красавица жена, новороссийский десант и много тяжких раздумий.
Человек посоображал.
Бабе, значит, отсылаешь?
Жене, Витек, жене.
Витек посвистал.
Хочешь слово? дуй к ней.
Неправильно. Обрубок Я ж, Витек, первый парень был: работник, гармонист, чуб в золоте Анька из всех самая. Поначалу-то Позору девки завидовали
Ну так!..
Со стороны а в доме калека обуза скорая. Ждать-то иначе в представлении. Да более двадцати прошло что ждать
Он установил баян: «Эх, дороги»
А может, думает, сошелся я с кем. Так тогда не посылал бы Хоть и из разных городов с людьми чует поди А что я могу
Человек следил движение чаек над бухтой.
Покой души за деньги имеешь?.. спросил он.
Не имею, сказал безногий. И обиды моей тебе не достичь, хоть поил ты меня. И вынув из кошелки заткнутую бутылку, налил молодого вина.
Обида Человек пожал плечами, выпив. Не люблю просто, когда бздят.
Бздят, прошептал безногий
В молчании и зное, в охмелении, глаза его навелись в свою даль.
Вот ты скажи, Витек, ты ж образованный, заговорил себе тихо и быстро, отчего ж запутанно все так Ах, браток, как запутанно-то оно все! Получается вот: верность там, любовь, навязываться не желает благородно выходит по совести же вроде И так оно! да только это разве Если б я, конечно, к ней сразу поехал. Так ведь думал же все, как тут не думать дни и ночи все думал. Извелся; решусь, думаю, успокоюсь, напишу тогда все, да и двину. А пока-то ничего не писал. Играть вот как-то пока сам стал. Деньги стали, значит я ей-то деньги и послал пока; себя ни фамилии, ничего не указал. Молчал столько так теперь подкоплю, сообщу все сразу, и поеду. Сам колеблюсь, конечно, иногда сомневаюсь но все же думаю: поеду; успокаиваюсь в решении этом, привычная мысль становится, что все же поеду. Деньги пока еще послал. И вместе с мыслью этой привычной время-то идет! и жизнь моя мне привычная становится! Время-то идет! а я все откладываю и привыкаю! Привыкаю!.. Да ехать же надо, подумаю! уж какой есть, нешто не примет? еще слезами умоется в счастье, что живой, да вернулся. Руки у меня хваткие, соображение тоже имеется, прокормимся. А то как представлю жизнь эту жалостливую, да хрен ли мне в этом, думаю А сам это время все больше привыкаю!.. Деньги есть легкие, в обед выпил, утром похмелился, душа наша матросская, когда мы сдавались! Так что я?.. работать уж и забыл, выпить есть с кем подумаешь когда: а нравится ведь жизнь-то такая вот страшно что нравится! Щемит только: она-то ждет там, мучится а самому-то и приятно в то же время, что вот ждет она и мучится и жутко даже от того, что приятно это Хоть бы, думаю когда, разыскала как-то сама, увезла бы! а ведь упирался бы еще, и благодарен был бы до гроба а и куражился И что за черт такой сидит представишь, что делает она тебе как сам же хочешь и что-то в душе сопротивляется! И себя жалко и ненавидишь порой, и ее жалко и тоже ненавидишь, что есть она на свете, любит еще поди, и опутана, связана душа любовью ее этой. Хоть бы, мечтаешь, был ты один-одинешенек на свете, и всем-то наплевать, и ни перед кем ответа держать не надо; вот душа-то свободна как птица была бы, вот было бы счастье-то! Да хоть бы, думаю когда, померла она, мне все легче стало бы; грустил бы в думах, и покой был бы душе, и облегчение. Хоть бы забыла меня совсем, совсем! А представишь так и тоска-злоба наваливается: хочешь ведь, чтоб мучилась она по тебе а сам же жизнь отдать готов, только б мучений ее этих не было! Как же это так человек-то устроен?.. Иногда кажется все же я правильно, хорошо решил. Может, вышла она давно за хорошего человека, дети уж большие; на ней глаз многие держали. Счастья иногда просишь ей и плачешь А зачем тогда я посылаю-то ей? Я здесь, как собака, а она поплакала да забыла? ну нет злоба берет!.. А и обратно ведь прожила б уж она как-то без денег моих, зачем же я душу-то ей рву, о себе напоминаю?.. Да что ж теперь свыкся со всем, свыкся. Это все поначалу больше а дальше все по привычке становится. У меня ведь и кореша есть, и бабы тоже бывают; жизнь она ведь у всякого жизнь. И только хочется все же, наверное, чтоб уверилась она, что нет уж меня давно на белом свете чтоб успокоилась бы душа ее, и моей бы тогда спокойней было.