По ту сторону тени - Передельский Денис 2 стр.


Позже я начал пописывать короткие рассказы. Писал для себя и никому их не показывал. Считал, что показать значит, вынести свое внутреннее «я» на всеобщее обозрение. Для меня тогда, в те смутные времена это было равносильно тому, чтобы раздеться догола на чужих глазах. Пусть в небольшом масштабе, при одном-другом человеке, что сути не меняет. Раздеваться было стыдно. Потом прошло видимо, привычка способна побеждать стыд, надо лишь дать ей время.

Постепенно во мне открылся относительный талант, которого вполне хватило для устройства на работу корреспондентом в местную газету. Штат «районки» был небольшой, «струе свежей крови» в виде меня там были рады. Работа мне нравилась. Она оказалась несложной и позволяла глубже окунуться в жизнь.

Работая там, я чувствовал себя счастливым человеком.


111


Я закрылся в своем кабинете, положил перед собой блокнот и принялся бездумно выводить на его странице шариковой ручкой крохотные рожицы полулюдей-получертиков. Рисунки выходили не забавными, как обычно, а на удивление злыми. Чертики будто злились на меня за то, что я не мог разгадать заданную мне утром загадку.

Что за девушка звонила мне?

Может, речь шла об услуге? Я напрягал память, силясь вспомнить, кто и когда мог оказать мне услугу и теперь, когда я все позабыл, потребовать что-то взамен. Уже несколько лет моя жизнь протекала так вяло, что у меня не было потребности ни в каких услугах. Но даже если предположить такое, почему девушка не сказала об этом прямо, а сыпала туманными фразами? Отчего не потребовала ничего сразу, а лишь предупредила, что время все узнать еще придет?

Когда человек напоминает тебе об услуге, это означает, что он просит о возвращении долга немедленно.

Иначе нет смысла напоминать об этом. Даже банки с их дотошными клерками не пристают с напоминаниями раньше срока. Значит, дело не в услуге. Мучительно пребывать в неведении и не иметь возможности влиять на происходящее. Остается только ждать и зависеть от событий, свершившихся по милости других. Рамки, ограничивающие внутреннюю свободу человека, тогда сужаются до предельных размеров. Даже узник в тюрьме более свободен, если в его жизни нет неясности.

В моей жизни она появилась.


110


Телефон зазвонил после обеда. Я поднял трубку и по обыкновению, как всегда на работе, представился.

 Ну что, доделал свои дела?  буднично, словно мы были приятелями и подобные разговоры являлись для нас самым обыкновенным делом, спросила девушка.

 Да, но теперь у меня появились другие дела.

 Не будь врединой. Дела не возникают просто так. Ты, наверное, нарочно их придумал? Чтобы не разговаривать со мной

 Вы уверены, что знаете, кому звоните?

 О да, уверена. Я знаю тебя, а ты знаешь меня. Мы с тобой близкие знакомые, давние приятели. Я же тебе говорила

 Простите, но я вас не узнаю и не хочу с вами разговаривать.

 А я уверена, что хочешь. Брось, нет ничего особенного в том, чтобы просто поболтать. Тебя это ни к чему не обязывает. И ты не обязан раскрывать мне секреты, если они у тебя есть.

 Секреты? Пока секрет есть только у вас некий долг, как вы сказали. Что же это за долг? По вашему, я вам что-то задолжал, не так ли?

 Ах, вот что тебя беспокоит,  звонко рассмеялась девушка.  Да, задолжал. Но время отдать долг еще не наступило.

 Когда же оно наступит?

 Не волнуйся, ты узнаешь об этом.

 Послушайте, что вам от меня нужно? И откуда вы знаете номера моих телефонов?

 Я все знаю о тебе,  убедительно произнесла она.  А скоро и ты узнаешь обо мне.

И она повесила трубку.


109


Тем вечером меня ожидала встреча с друзьями. Уже несколько лет мы встречались по пятницам. Ничего особенного не делали. Просто разговаривали в баре за кружкой-другой. К нашим встречам я готовился всю неделю. В какой-то момент (не помню когда) они превратились для меня в пытку. Если выдавался шанс пропустить их, я пропускал. Но такое случалось редко.

Эти обязательные встречи напоминали хорошо отлаженный часовой механизм. Однажды незримый часовщик умелой рукой пустил его в ход. С тех пор все шло строго по кругу. Оборот за оборотом, одно и то же. Минимум эмоций. Минимум веры. Минимум надежды.

Одно и то же, от чего можно было сойти с ума.

Ассоциативное мышление, порой, подбрасывало жуткие образы. Я сравнивал свою жизнь с заточением в кольце полнейшего безразличия окружающего мира к моей частной судьбе. Время от времени в нем появлялись мои друзья. Но это не спасало от тоски и безнадеги, ведь они не приносили мне свободу, а становились такими же узниками, как и я.

Порой, судьба представлялась мне огромным циферблатом, по которому с заведенной неумолимостью отсчитывают неспешное время бездушные стрелки. Отсчитывают отведенное мне время, мое личное, дискретное в безграничности всеобщего времени. Ход стрелок магнитом приковывает взгляд, но он не бесконечен. Когда-нибудь закончится часовой завод, и стрелки, вздрогнув в предсмертной агонии, остановятся и замрут навсегда.

Но лучше об этом не думать. Иначе на каком-нибудь обороте сойдешь с ума.

И все же замкнутый круг существования в моей жизни присутствовал и был он на редкость прочным и идеальным. У каждого из нас хватало ума на то, чтобы это понять. Но ни у кого из нас не доставало смелости и духа, чтобы что-то изменить. Весь город жил так, сонно и равнодушно. Нищета разъедала улицы, ветшающие дома исходили новыми трещинами, дороги безостановочно и угрюмо покрывались выбоинами и ямами. Но всем было наплевать. Ремонт стоил денег. Жизнь стоила денег, а денег в городе не было. За ними ехали в столицу, но не все, а только смельчаки или отчаявшиеся отваживались на подобный шаг. Уж слишком рискованным он был. Только стоило им решиться и уехать, как город тут же утопал в волнах слухов и сплетен. Говорили разное: что кто-то сумел, а кто-то не сумел устроиться, кто-то заработал деньги, а кто-то вернулся в одних носках, потеряв все, кроме жизни.

Удивительно, но люди часто верят пустым, глупым словам. Каким бы серьезным не считало себя человеческое общество, в нем всегда найдется место иллюзиям и вере в чудо. Они обогащают скупую серую реальность, и люди сознательно им поддаются, желая разнообразить рутину и скуку. Однако же случается, что реальность в определенной своей части вдруг уступает место домыслам, вымыслам и фантазиям, из которых, в конце концов, рождается ложь.

Сила лжи в ее гибкости, способности и маниакальной готовности к размножению.

Какой бы ни была правда, она единична, в отличие от множественности лжи. Ее уже не изменишь, она вечна, как каменная твердь. А ложь мелка и повседневна, как дешевое ожерелье из фальшивого жемчуга. Пока оно стянуто единой нитью, ложь еще можно контролировать. Но стоит сделать одно неловкое движение и порвать стягивающую нить, и тогда вовек не соберешь всех до последнего шариков из фальшивого перламутра, раскатившихся по полу в разные стороны. Один-два наверняка закатятся в такую труднодоступную, узкую и глубокую щель, где их уже никогда не найти и откуда их уже никогда не достать.

Ложь это оппозиция правде, а недовольных всегда манит оппозиция.

Один из знакомых однажды уверял меня: люди верят лжи потому, что верить правде бывает страшно. Они верят ей скопом, чему виной генетически сохранившийся внутри еще со времен сотворения мира стадный инстинкт, замешанный на инстинкте самосохранения. Он уверял, что даже самая слабая корова, когда пасется в стаде, надежно защищена рогами и копытами сородичей от острых и голодных волчьих клыков. Вот и с людьми то же самое.

Может, он был прав? Быть вместе вот что отпугивает страх, вот что страшит врага. Чувство локтя рождает бесстрашие, но если однажды в твоем строю, в твоем стаде кто-нибудь солжет, а другой ему поверит, то ложь, как заразная инфекция, поразит и подчинит себе все и всех без остатка.

Ложь остается ложью до тех пор, пока лжет один. Но когда в унисон лгут двое, лжи начинают верить.


108


Есть люди, к которым прозвища приклеиваются, словно магнитик к дверце холодильника.

У меня никогда не было прозвища. Сколько себя помню, меня всегда и везде звали по имени Дима, Дмитрий, реже по фамилии: Милосердов. Это, порой, задевало, особенно в школе. Парадокс, но в детстве твое имя в чужих устах может прозвучать, как оскорбление, а кличка как похвала.

Формально имя не более чем набор звуков, которым тебя наделяют при рождении, чтобы отличать от других.

В этом нет ничего необычного, имена есть у всех. Причем у некоторых они такие же, как у тебя, у твоих тезок. Но ты еще юн и потому тянешься за остальными, увлекаясь кличками и прозвищами, не понимая, что имя само по себе ценно, что оно уникально, даже если у тебя есть тезки, что духовным смыслом и весом оно наполняется лишь с течением времени. Иногда на это уходит целая жизнь, а порой, и целой жизни для этого мало.

И тогда человек уходит в небытие таким же, каким пришел в жизнь безымянным.

Пока ты мальчишка, пока живешь «во дворе», прозвище для тебя все. Или почти все. Иногда оно и есть истинное звание, отражающее и вмещающее признание твоих достоинств или недостатков. В нем выражена не только вся твоя индивидуальность, но и отношение к тебе твоего окружения. Прозвище надо заслужить. Самые лучшие индивидуальные. Штампы вроде «Очкарик», «Зануда» или «Ботаник» из уст шпаны звучат не лучше, чем клички дворовых собак.

В нашей школе прозвища были у всех разные по своему потаенному смыслу. У кого-то они были обидные, у кого-то героические, суть не в том главное, что они были у всех, кроме меня. И это меня угнетало. Сейчас то давнее ощущение какой-то несправедливости, недооценки ушло. Напротив, я бы, пожалуй, даже обиделся, прилепи мне коллеги по работе какую-нибудь кличку. Все-таки есть в этом что-то животное.

Но в детстве я думал иначе. В детстве вообще многие вещи видятся под другим углом. Просто удивительно, как сужается или расширяется мир с годами. Бывает, что значительная его часть выпадает из последующей жизни. Есть, в частности, вещи, которые перестаешь замечать и о которых напрочь забываешь. К примеру, вкус незрелых яблок. А есть то, что в детстве сполна не ощутишь, и что приходит с годами. Например, любовь. Хотя, и она приходит не к каждому.


107


Первым к месту сбора явился Серега. Он был педантом, патологически боялся опозданий и на каждую встречу являлся, как минимум на пять минут раньше срока. Казалось, он жил с запасом, но никак не мог опередить время. А если вдруг его ритм сбивался, Серега не выдерживал и срывался. Тогда мы долго не могли его разыскать. Серега пропадал на дни, а то и недели. Его видели то тут, то там, порой, в компании с довольно темными и сомнительными личностями. Он выпивал, наивно веря, что выпивка могла настроить сбившийся механизм его жизни. Никакая сила не могла его тогда остановить. Он пил до тех пор, пока ритм окружающей жизни не входил в установленное согласие с его внутренним ритмом. Но в ту пятницу он пришел вовремя.

Серега стоял под фонарным столбом. Я заметил его еще издали. Он стоял в конусе голубоватого в сгущающихся сумерках фонарного света. Вокруг было темно, и он мог спрятаться в темноте. Он мог в ней раствориться. Но Серега стоял в конусе света, где каждый мог его видеть, сам оставаясь для него невидимым. Каждый, кто прятался в окружающей свет темноте.

На улице было душно. Моя рубашка с коротким рукавом промокла от пота. А Серега был в легкой кожаной куртке. На голове кожаное «комиссарское» кепи, на ногах туфли из грубой кожи на толстой подошве. Не иначе, близилось время очередного срыва. Слишком заметно даже с виду было несоответствие ритмов. Рассеянно поглядывая по сторонам, Серега безразлично курил. Он задумчиво пускал дым через ноздри и оживал только тогда, когда мимо следовал прохожий. Серега был близорук и носил модные очки. Но даже в них он видел мир плохо.

 Давно ждешь?  спросил я.

Его плечи вздрогнули, прежде чем он обернулся и приветственно кивнул. Он предложил мне сигарету. Я закурил. Разговор не клеился, тек вяло и неинтересно в ожидании остальных. Обычно мы собирались вчетвером.

Третьим пришел Сашка Длинный, как звали мы его меж собой. Его высокую, слегка сутулую фигуру на несколько секунд выхватила из темноты пара фар обгонявшего автомобиля. Сашка шел почти по центру дороги скорым шагом. Он даже не подумал отступить в сторону, когда его обгонял автомобиль. А на короткий возмущенный возглас клаксона выкрикнул что-то грозное и непристойное. Пожалуй, из всех нас он один мог позволить себе такое. Раньше Сашка не был таким, вызывающая дерзость пришла к нему с годами. Он имел право жаловаться на жизнь, но никогда не жаловался. Он жил и боролся с немым и ожесточенным упрямством, как лосось, плывущий из последних сил против бурного речного течения. Чем удивлял многих. У него имелись враги, его много раз хоронили, объявляли спившимся или сошедшим с ума. Масса злых языков на всех углах обсуждали его несладкую жизнь. Но Длинный терпел и скрывал переживания от других.

Как и многие, он заблуждался, думая, что скрыть от других неистовую, бурлящую в тебе злобу на весь мир попросту нельзя.

Она вырывалась из него помимо его воли туго свернутыми клубками ненависти, которые начинали разматываться, едва оказавшись вне его тела. Но с ним мы об этом никогда не говорили.

Последним появился Ваня. Он подлетел к столбу совершенно незаметно. Будто на пустом месте материализовался из темноты. Вечернюю тишину улицы разорвал его бойкий приветственный оклик. В следующий миг он уже счастливо пожимал нам по очереди протянутые руки. Безмятежная улыбка не сходила с его лица, обнажая неровные, некрасивые желтоватые зубы. Удивительно, но эта улыбка не портила, а наоборот, придавала привлекательности его в целом невыразительной внешности. Люди звали его Цыганом Ваня любил похвастать тем, что в его роду были цыгане. Некоторые верили, ведь он был бойким и чернявым.


106


Мы перешли через дорогу и вошли в бар, носивший «речное» название «Десна». Стоявшая за прилавком продавщица с милым именем Алена для меня не более чем милым,  дружески подмигнула нам. Затем кивнула, безмолвно говоря, что наш обычный столик свободен. Ее глаза привычно улыбались, но в них не хватало жизненного света. Проходя мимо, я никак не мог отвести взгляда от тоскливой пустоты ее глаз. И снова воображение нарисовало передо мной огромный циферблат, по которому с душераздирающим скрежетом невероятно медленно движутся гнутые и проржавевшие стрелки.

Собственно, баром «Десну» было трудно назвать. Раньше на его месте работал ничем не примечательный продуктовый магазин. Потом из его подсобки изобретательные владельцы сделали нечто, вроде средней руки пивнушки. В небольшом зале места хватило лишь на пять круглых металлических столиков. Вокруг них стояло по четыре металлических стула. Посетители не раздевались, сидели прямо в одежде.

В углу, совсем не к месту, в деревянной кадке чахла от вечного табачного дыма и спиртного перегара ветвистая декоративная роза. Листья растения, которое должно было украшать интерьер, пожелтели и безжизненно свисали вниз. В кадке на земле вокруг ствола розы белели десятки смятых окурков-«бычков».

Огромное, во всю стену окно когда-то служило витриной. Теперь оно было завешено полупрозрачной шторой. В темное время суток с улицы можно было разглядеть то, что творится внутри заведения.

Время было позднее.

Кроме нас, в зале находилось еще несколько человек. Двое мужичков лет пятидесяти, по виду заводских рабочих, сосредоточенно грызли за соседним столиком воблу. Рыбьи ошметки валялись по всему столу, на котором также стояли шесть пустых пивных бутылок, два наполовину опустошенных бокала и два одноразовых пластиковых стаканчика мутновато-белого цвета. Водки на столе не было, но на спинке стула одного из мужиков висел потертый пакет. Наверняка бутылка с самогоном пряталась там от взора Алены. Таким, как эти работяги, водка стала не по карману.

Назад Дальше