Я рассказала Тиффани о том, что услышала от ее родителей.
Тиффани заговорили со мной. Они говорили не шевелясь.
«Ну и ублюдки, сказала Человекобог Тиффани. Эштон был большим надутым говнюком».
«С маленьким членом», добавила Сокол Тиффани.
«Чем больше говнюк, тем меньше член», согласилась Человекобог Тиффани.
«Да, проклекотала Сокол Тиффани, я бы с удовольствием склевала этот его мелкий клювик».
«Невелика закуска, фыркнула Человекобог Тиффани. Тебе не хватило бы даже до ужина».
Шакал Тиффани с вечно настороженными ушами ничего не сказала; она только смеялась и смеялась.
Бабуин Тиффани молчала с минуту, потом произнесла, почти глубокомысленно: «Мои родители предпочли бы, чтобы меня убил этот в кувычках гений, чем чтобы я работала в том, в кувычках, Хутерс».
Кавычках, поправила я.
«Круто, спасибо, сказала Бабуин Тиффани. Это будет очень полезное знание для моей чертовой жизни в этом кувшине».
«Посмеемся над ними, предложила Человекобог Тиффани (Шакал Тиффани и без того смеялась), потому что я бросила работу в Хутерс, чтобы работать в том, в кавычках, джентльменском клубе, где и встретила этого психа».
«Вот какого высокого они обо мне мнения, сказала Бабуин Тиффани, следуя своей собственной линии размышлений. Зато у них остался Эскалейд, мать его так».
«На кого же злиться? Такой богатый выбор, сказала Человекобог Тиффани. На моих родителей за то, что они такие сволочи? На моих родителей за то, что они такие долбаные идиоты? На этого говнюка за то, что убил меня? Эштон был прав в одном. Я использовала его ради денег. А почему нет, черт побери? Он же использовал меня ради моих сисек. Что тут такого особенного, а?»
Я ощутила головокружение. Подтянув ноги на стул, опустила голову между согнутых колен и прошептала:
Почему вы меня не предупредили?
Шакал Тиффани зашлась долгим, высоким смехом.
«Не предупредили тебя? переспросила Бабуин Тиффани. Мы предупреждали всех все мы. Никто не слушает того, чего не хочет услышать. Никто».
Я вспомнила писк «Нет!», который приняла за скрип половиц. Подумала о мебели, о женщинах, запертых в особняке и взывающих к череде любовниц, которые проходили мимо и в конечном итоге пополняли ряды тех, кто влип в эту паутину до них. Потом о толпе репортеров, роящихся у ворот особняка, о копах и детективах, обыскивающих дом, задающих вопросы друг другу но никогда им. Как это бесит: когда вокруг полным-полно людей, но тебя никто не слышит
* * *
Раздается протяжный хрустящий звук, и все оборачиваются. Оказывается, Руби шумно вытягивает внутреннюю вставку из пачки с печеньем, открывая рядок свежих кругляшков с шоколадной крошкой.
Что такое?
Ты хочешь что-нибудь сказать? интересуется Уилл.
Ничего, отвечает она, берет три печенья и босиком возвращается на свое место.
Эта история становится более давай используем твой термин, Руби оригинальной, не так ли?
Конечно, соглашается Руби.
Это тебя расстраивает?
Наводящий вопрос. В любом случае у меня есть более важные вещи, о которых я могу беспокоиться. Например, глобальное потепление. Или цены на аренду.
Ты уклоняешься от ответа, укоряет Уилл.
Мы торчим тут уже несколько часов. Я хочу есть. Она держит печенье, словно флеш-карточку с важной информацией. Как там сказал Фрейд? Иногда печенье это просто печенье?
Она снова обращает взгляд на Бернис. Та обводит взглядом группу.
Можно спросить Она колеблется. Вы мне верите? Я не могу винить вас, если не верите. Я бы сама себе не поверила еще пять месяцев назад.
Я не стала бы тратить время зря, пытаясь вычислить, кто тебе верит, а кто нет, с ноткой сочувствия отвечает Гретель.
Я тебе верю! заявляет Эшли.
А во что бы ты сама не поверила? интересуется Руби.
Значит, ты ей не веришь? спрашивает Уилл.
Я не мерило истины, отвечает Руби.
А как насчет тебя, Рэйна? Ты веришь Бернис?
Рэйна серьезно оценивает вопрос.
В моей жизни было время, когда я верила не знаю. Я верила в то, во что верят все. В законы физики, допустим. В те времена я не поверила бы ничему из этого. Она поворачивает голову к слепым окнам подвала; ее профиль смотрится совсем как на обложке «Вог». Но после трагедии что-то изменилось. Как будто ты всю жизнь шла, просто переставляя ноги одну за другой и зная, что под твоей стопой всегда окажется твердая земля, а потом неожиданно ее не оказывается. Почва уходит из-под ног. Невероятное случается, и ты просто падаешь.
Что ты хочешь сказать? спрашивает Бернис. Что трагедии доказывают, будто худшее самое худшее действительно может случиться?
Я хочу сказать, что если ты не веришь, будто мир всегда будет вести себя так, как ты полагаешь если невозможное становится возможным, то ты можешь поверить во многое.
И это делает тебя более сочувственной и понимающей? скептически уточняет Бернис.
Рэйна кивает, и ее непокорный локон снова выбивается из-за уха.
Бернис переводит взгляд с этого локона на свои ладони, лежащие у нее на коленях и сжимающие стаканчик с остывшим кофе. Ногти у нее зазубренные, сплошь в заусенцах следствие дурной привычки, которая выдает ее тревожность и лишь усугубляется.
Для кого-нибудь вроде тебя это было бы иначе, говорит Бернис. Легче найти светлую сторону. Она делает паузу. Когда ты падаешь, Рэйна, люди, скорее всего, бросаются тебе на помощь. В моем случае они показывают на меня пальцами и смеются.
В новостях с тобой обошлись нечестно, отзывается Рэйна. Я даже представить себе не могу, через что тебе пришлось пройти.
Дипломатично, с подозрением бросает Руби.
Может быть, Рэйна и выглядит так, как будто у нее есть все, замечает Уилл, но следует помнить, что многие из нас снаружи совсем не такие, как внутри.
Да, но не я, возражает Руби. Я именно такая, какой вы все меня видите.
Эштон видел меня именно такой, какой я была, говорит Бернис.
Она смотрит, как рука Рэйны поднимается к непокорному локону; кончики ее ногтей такие же белые, как ее жемчужные сережки, жемчужные сережки блестят так же, как кольца на руке, и вот волосы приведены в порядок, и рука снова ложится на колено, как будто у всего есть свое место, как будто вернуть все, как было, очень просто
* * *
Несколько недель спустя я вернулась в Ист-Хэмптон посреди ночи вместе с Наоми и взятым напрокат грузовичком. Я даже не боялась. Я слишком устала, чтобы бояться, иначе я боялась бы все время, так что обстоятельства не имели никакого значения.
Ты уверена, что не хочешь просто пойти в универмаг? спросила Наоми, когда я сказала, что хочу забрать мебель из особняка.
Я забрала не только мебель, но и кое-какие другие предметы: белый костяной гребень, дневники в кожаных обложках, викторианскую шляпку, изящные цветочки на которой я была в этом уверена были сделаны из человеческих волос. Даже посреди ночи, пробираясь на место преступления, моя сестра выглядела прекрасной. Теперь она работала в благотворительной организации «Юнайтед уэй». У нее был очень милый парень по имени Рави, и я была уверена, что он не попытается ее убить.
Я не понимаю, зачем тебе все эти вещи, повторяла мне Наоми. Мы можем купить тебе мебель, которая не будет напоминать тебе ни о чем.
К тому времени, как мы втащили все в мою квартиру в Квинсе, на небе уже занялась заря, и моя квартира была похожа на место распродажи дорогого барахла из какого-нибудь поместья.
Как только моя сестра ушла, одна из Тиффани пробормотала: «Опять эти сучки».
Это был не слаженный хор голосов, который надеешься услышать от орды мертвых женщин, преследующих тебя. Это была какофония как будто после звонка с последнего урока в девичьей школе после особенно неудачного дня: крики, полные злости и разочарования, горькие жалобы, тихие слезы и громкие рыдания, обиженные всхлипывания. Они сразу же начали с самых своих ужасных историй: о том, как они умерли, о том, какими предметами они предпочли бы стать, о том, какой мусор все религии мира, теперь они поняли это, даже перерождение полная чушь, ведь она предполагает, что ты возвращаешься в мир заново, живым, не помнящим ничего, способным делать выбор.
Думая, что это может помочь, я стала читать им вслух книгу, которую читала в старшей школе, а теперь нашла в Сети. Она была написана человеком, выжившим в концлагере[12].
Видите, что он говорит? спрашивала я у них. Он говорит, что, сколько бы свобод у тебя ни отняли, ты по-прежнему можешь выбирать, о чем тебе думать, ты по-прежнему можешь выбирать, чего тебе
«Лучше бы тебе заткнуться поскорее», сказал туалетный столик с костяной инкрустацией.
«Мы не в настроении слушать истории о холокосте», сказала лампа.
«Если ты прочтешь нам еще хоть одну строчку этой пакости, сказала Человекобог Тиффани, я буду жить в настоящем, буквальном аду».
«Нам всем нужно просто сохранять спокойствие, сказал дневник. Может быть, попробовать какие-нибудь приемы самопомощи»
«Самопомощь это неолиберальная ловушка», возразила лампа.
Я закрыла окно браузера, сложила руки на коленях и стала слушать. Это было самое меньшее, что я могла сделать.
Чарисс выросла в Калифорнии, ее воспитывала бабушка. Вскоре после того, как Чарисс поступила в колледж в Нью-Йорке, бабушка умерла. Чарисс встретила Эштона вскоре после того, как выпустилась из колледжа с долгом за обучение более чем в сто тысяч долларов и без работы.
Через шесть месяцев она стала тремя кожаными обложками для дневников и закладкой. В отличие от людей, которые тратятся на дорогие новые дневники, Эштон не был склонен испытывать пиетет перед чистыми страницами личного журнала. Он заполнил треть одного из дневников своими заметками по столярному делу, таксидермии и приемами инкрустации костью. Почерк у него был мелкий и аккуратный. Небольшие рисунки, похожие на архитектурные чертежи, демонстрировали мерки, по которым он делал предметы меблировки. Инициалы Чарисс были оттиснуты на золотой фольге с внутренней стороны обложек. На кожаной закладке старомодным шрифтом с засечками была вытиснена цитата: «Истинный герой американской утопии это не ковбой и не солдат, а пионер, первопроходец»[13].
Дневники-Чарисс говорили в унисон или повторяли одно и то же по одному. Закладка была молчаливой, хотя иногда она читала вслух свою цитату, и дневники жаловались разом: «Что это значит? Что это значит? Что это значит?»
«Кажется, это фраза Вирилио, вырванная Эштоном из контекста для его собственных гнусных целей», объяснила Айша, которая до того, как стать лампой изучала политическую теорию в Нью-Йоркском университете.
Иногда Чарисс спрашивала, не хочет ли кто-нибудь узнать свои характеристики, и, независимо от того, хотели они или нет, принималась зачитывать вслух: «Табуретка. Семь дюймов шириной. Четырнадцать дюймов длиной. Девять с половиной дюймов высотой. Цвет по модели Пантон, знак вопроса, знак вопроса, знак вопроса. Лазурный, знак вопроса».
К тому времени, как Чарисс начинала перечислять измерения, чаще всего был уже поздний вечер и все мы были слишком измотаны эмоционально, чтобы убедить ее замолчать.
Айша предположительно была третьей жертвой абажур был предположительно сделан из ее кожи. В новостях, к вящей ярости Айши, о ней постоянно говорили как об «иммигрантке, занимавшейся неквалифицированной работой в погоне за Американской Мечтой». Я поместила ее рядом со своим креслом для чтений, хотя долго не решалась включить в ней свет. Голос ее был с эхом, словно через рупор, из-за конусовидного абажура.
«В ретроспективе не могу сказать, что любила его. Может ли кто-нибудь из нас задним числом сказать, что мы его любили? На самом деле это иронично. Это пик позднего капитализма, не так ли? Быть привлеченной богатством, быть убитой за желание богатства, а потом быть трансформированной в уникальный предмет, своего рода протест против массового производства?»
В каком-то смысле я могла понять, что свело Айшу и Эштона вместе.
Туалетный столик тот самый, с костяной инкрустацией в виде флёр-де-лис был Бланш. Мы все не любили ее. «Бланш была единственной, кому удалось выкрутиться», заметила Чарисс, хотя было понятно, что выкрутиться Бланш не удалось.
«Он не сыграл со мной тот трюк с ключом, гордо сказала Бланш. Я решила порвать с ним. Я начала собирать свои вещи, и в тот же вечер он усыпил меня хлороформом. Он очень горевал, когда убивал меня, плакал, рыдал и все такое».
«По мне он не плакал», сообщили дневники-Чарисс в унисон, не замечая, как польстили этим Бланш.
«Твое появление меня удивило, сказала мне Бланш. Я была похожа скорее на твою сестру. Но, полагаю, каждый берет то, что может получить. Конечно, ничего не хочу сказать о тебе, но просто если рассматривать телосложение он западал на определенный тип. Ну, ты понимаешь».
Иногда, когда Бланш говорила, я мечтала о том, чтобы поцарапать ключом ее идеальную глянцевую поверхность.
«Ни на какой тип он не западал, возразила Айша. Он коллекционировал разные типы. Вот почему мы все такие разные».
Бланш проигнорировала ее.
«В конечном итоге все эти деньги, все эти причудливые штуки, вещала она, не могли скрыть тот факт, что ему было скучно. В постели он был эгоистом. Секс с ним был ужасен сплошная головная боль и минеты».
Я подумала о своем первом разе с Эштоном, о том, как тот смотрел на туалетный столик на Бланш. Я знала, что, удовлетворяя меня, он получал удовлетворение лишь от того, что мучает ее.
«По сути, сказала она, я могла бы справиться и получше».
«Да, да, конечно», ответили мы все, ненавидя ее за то, что она заставила нас осознать, чего мы были лишены.
«Как он убил тебя?» спросила Айша.
«Мне неудобно об этом говорить», ответила Бланш, как будто существовал некий кодекс относительно способов смерти и рассказов о ней.
Тиффани, с другой стороны, рассказывала без стеснения: она была задушена в постели во время секса.
«Как и у каждого третьего мужика, у него был пунктик на удушении, так что я даже не заподозрила ничего такого, пока не умерла».
«Не такой уж тяжелый способ умереть», пробормотала Айша.
«Самое худшее, сказала Человекобог Тиффани, то, что я так и не успела кончить».
«Я имею в виду самое худшее, не считая того, что я умерла», уточнила Сокол Тиффани.
«Точнее, самое худшее, не считая того, что я умерла и вернулась к жизни в виде дурацких кувшинов», добавила Бабуин Тиффани.
В посмертии, или что там это было, она испытывала постоянное сексуальное желание или не совсем сексуальное, но такое, как будто все время была на грани чего-то исключительного, но недостижимого.
«Бла, бла, бла», произнесли Чарисс, по слогу от каждого дневника, а потом закладка стала снова и снова читать чертову цитату.
«Пшла, на, хрен, передразнили сосуды Тиффани и добавили: Заткнись уже».
Астрид, студентка, приехавшая по обмену из Швеции, стала костяной инкрустацией в низенькой деревянной табуретке. Дизайн был простеньким, особенно по сравнению с Бланш, однако Астрид была функциональная и красива в своей компактности. По словам других женщин, она была высокой, умной и очень тихой.
«Не считая того времени, когда она умирала», заметила Айша.
Я поставила Астрид на кухню. Она была идеального размера для того, чтобы доставать предметы, размещенные на верхних полках. Сначала я не решалась вставать на нее, но трудолюбивая протестантская сущность Астрид подразумевала, что она предпочла бы себе практическое применение, а не простое любование. Если я была в обуви, то подкладывала под ноги бумажное полотенце, чтобы не запачкать Астрид.
Она не говорила была либо слишком травмирована, либо слишком застенчива, либо то и другое.
Вы уверена, что это она? спросила я вслух, хотя Астрид до последней точки соответствовала характеристикам из Чарисс.
«Да, печально ответила Айша. Когда Астрид вошла в подвал с ключом в руке, она упала в обморок при виде моего освежеванного тела».