Я сам стал опасаться за своего рассказчика: как бы и вправду с ним какая лихоманка не приключилась, уж больно дикие страсти он про себя рассказывает. Да возможно ли такое вытерпеть? Сна у меня ни в одном глазу не было, хоть и понимал каким-то чутьем, что ночь уж далеко на вторую половину перевалила. А он, рассказчик мой, продолжал тем временем держать меня в страшном напряжении.
Очнулся я, пришел в себя, в какой-то комнате, ужасно светлой, от света яркого резало глаза, хоть и было в той комнате всего одно окно. Комната казалась огромной, ужасно просторной. Это после моей крохотной камеры. Я лежал на какой-то заправленной темным, синим одеялом кровати, головой на мягкой, белой подушке. Женщина, в белом же, ярком халате, прикладывала мокрую тряпицу к моему лбу, щекам, заглядывала мне в глаза. Подумалось, что уже исполнили приговор, и теперь проверяют: все ли получилось. Даже мелькнула мысль, что надо притвориться, что мертвый. Вдруг просто выкинут, а я выжду, когда все уйдут, и убегу.
Да он очнулся, сказала женщина.
От стола привстал и приблизился молодой мужик, в гражданском. У меня мелькнула мысль, что вот, теперь будет добивать. Прикрыл глаза.
На носилках меня перенесли в «больничку», так назывался тюремный лазарет, сам я уже не мог подняться на ноги. Может такое случилось от сильного переживания, а может просто от слабости всего организма. Да я и сам прекрасно понимаю: зачем кормить осужденного, если его не сегодня, так завтра пустят в расход, как принято говорить в тех стенах «исполнят». Вот и не кормили. Кто же знал, что найдется молодой, привередливый юрист, раскопавший в моем деле грубое нарушение. Дело все оказалось в том, что преступление-то я совершил еще в то время, когда не был совершеннолетним. Уже потом, когда меня арестовали, даже еще и следствие-то толком не началось, тогда мне только исполнилось восемнадцать. А судили-то меня как взрослого, и приговор определили как взрослому. И уже чуть-чуть не расстреляли. Совсем чуточка оставалась.
Костер, от долгого горения, от полноценного подкладывания дров, раздобрел большой кучей малиновых углей. Жар валил от этой кучи, и приходилось отсаживаться, отодвигаться все дальше. А Толяныч снова и снова подкладывал дров. Он и сам светился, как те угли, радовался, что ему так здорово повезло в жизни. И было непонятно: он радуется, что его не успели расстрелять, или радуется, что наконец-то он смог рассказать свою историю живому человеку.
В больничке-то меня откормили, вот уж откормили. Еще и уколы какие-то ставили. Адвокат приходил часто, тот самый мужик, на которого я тогда подумал, что он меня добить хочет. Он и рассказал, что в газете про меня написали, что общественность поднялась, что собрание колхозники провели и в Райком партии делегацию отправляли. Так что снова меня судили и, как несовершеннолетнему, на момент совершения преступления, по полной программе определили десять лет строгого режима. А к тому времени я уже почти два года отбыл, так что оставалось мне совсем ерунда. Сразу после того суда, как только попал в камеру, меня и перекрестили. В том смысле, что дали новое имя. И не имя вовсе, так, кличка, но велели отзываться только на неё. С тех пор я перестал быть Иваном, а стал Анатоличем. У старшого в камере, который меня перекрещивал, не хватило фантазии, чтобы придумать какое-то другое имя, назвал так, Анатоличем, и велел носить до конца жизни, чтобы «они» потеряли меня в толпе людей и уж ни какими бедами больше не нагружали. Так и живу, с новым, не то именем, не то кличкой. Да и ладно, лишь бы не трогали меня, лишь бы забыли. И место себе выбрал подальше от людей, здесь вот, на кордоне. Только охотников и вижу, только с ними и общаюсь. Да ведь охотники-то совсем другие, чем «те». Совсем другие, настоящие. Хорошие люди, охотники-то.
Звезды над нашим костром, будто слегка поблекли, будто размылись молочным светом. Уж не рассвет ли близко? Да вряд ли. Наверное, легкая пелена молодого облачка наплыла, накинулась на них, оттого они и поблекли. Вот пролетит облачная пелена, и снова засияют, снова ярко заблестят радостные, торжественные звезды. А костер постепенно угаснет и остынет.
Беги
Красиво кругом! Так красиво! Просторы
Там дальше, за увалами, начинаются низины, пологие, чашеобразные болота. В сырые, дождливые годы в них появляется вода, и, даже стоит там до самой осени, превращаясь позднее в узорчатый лёд, из которого местами торчат окоченевшие водоросли. По краям таких низин-болот вытягивается камыш, он ласково прикасается, когда пробираешься по нему, гладит.
В другую сторону, через степь, начинается лес. Правда он не сплошной, отдельными колками, но в этом и прелесть. Деревья высокие, стремительные, всегда шумят. Даже когда совсем нет ветра, они тихонько шепчутся между собой, секретничают. Их всегда жалко: всю жизнь стоят на одном месте.
На образовавшихся между колками полянах растёт очень много вкусной, лесной травки. Приятно бродить по таким полянам в утренние, росные часы. А когда солнышко поднимается выше и роса быстро подсыхает, можно устроиться где-то на краю леса и отдохнуть, подремать.
За эти годы я хорошо изучила все окрестные леса и болота. Я знаю, где можно надёжно спрятаться, чтобы тебя не заметили, знаю, где надо быстро бежать, чтобы тебя не догнали. Знаю, где переплыть не широкое болотное плёсо и выбраться на лабзу, там можно спасаться несколько дней, пока опасность совсем не минует
Со многими обитателями этих мест я знакома. Поначалу мы пугались друг друга, отскакивали, а теперь нет. Чем может мне навредить барсук, что живёт в молодых сосёнках? У него там целая галерея из свежих и старых нор. Его можно не бояться. Хотя, когда он пофыркивая, пробирается по траве, в поисках чего-то съедобного, невольно напрягаешься. Но уже не убегаешь, как прежде.
Или енот? Или старая ежиха, что живёт под давным-давно рухнувшим деревом. Чем они опасны? Так и им, нечего бояться меня, старой косули. Но, всё же, ухо надо держать остро.
Над степью постоянно парит, выписывает плавные круги, широко расправив крылья, старый лунь. Он красивый, и подобен ветру, плывёт и плывёт на воздушных потоках. Плывёт и плывёт. А когда высмотрит зазевавшуюся полёвку, становится так стремителен, словно молния в раннюю, весеннюю грозу! Складывает крылья и стрелой, стрелой мчится на добычу, выставляя впереди себя ядовито изогнутые, острые когти. Проколет полевую мышь когтями и снова расправляет крылья, поднимает к небесам свою добычу, мягко и безвольно повисшую в надёжной хватке.
У меня дети. Два очень милых, но совершенно непослушных телёнка. Они считают себя самостоятельными. Научились выбирать вкусную лесную травку, и думают, что могут прожить сами, без матери. Наивные. Даже не подозревают, что бывает зима.
В этом году дождей было совсем мало. Да и зима прошедшая, снегами не напрягала, зимовалось легко. Зато теперь сказалось. Болота стоят сухими с самой весны. На водопой приходится ходить на большое озеро. Это опасно. Чтобы туда попасть, надо сначала преодолеть широкую степь. И это понятно, что ходим мы туда только ночью, но и ночью, бывает, гоняются за нами с бешеным светом и страшным, ревущим звуком.
Приходится бежать со всех ног, не разбирая дороги, не обращая внимания на отставших.
Пока всё обходилось. Все успевали добегать до спасительных камышей и укрываться там, до того, как начинали грохотать выстрелы. Потом люди кричат, бегают с фонарями по камышам и опять страшно ревут машины. Страшно Телята в такие моменты жмутся ко мне, мешают бежать, мешают прятаться.
Уже много раз мы так убегали. Много раз. Телята совсем выросли, их почти не отличить от взрослых. Они очень красивые. Упруго выгибают спины, когда бегут от догоняющих машин и грохота далёких выстрелов. Высоко, стремительно прыгают, играются. Я стараюсь заметить машину ещё тогда, когда люди нас не видят. Тогда легче уйти в камыши и затаиться. Они такие ласковые, болотные камыши, так нежно гладят по шерсти, и шелестят. Шелестят, будто баюкают.
Снегу уже много. Убегать стало трудно. Но и машины стали появляться редко. При этом они двигаются совсем медленно и часто останавливаются. Тогда люди вылезают на снег и начинают раскидывать его в стороны. Ругаются при этом и кричат.
Вдалеке появились какие-то маленькие машины, одноглазые и очень быстрые. Впереди у них стоят лыжи. Они просто летят по снегу. Я сразу почувствовала беду и стала торопить всех: бегите! Бегите!
Сама кинулась в сторону спасительных камышей: бегите! Прыгать приходится высоко, снег сильно сковывает движения. Стремительно приближаются снегоходы, им не нужно прыгать, они просто летят, плывут в снежном облаке.
Камыши уже близко, бегите!
Когда загрохотали выстрелы, я чуть ослабила напряжение, приостановилась, чтобы молодые обогнали меня. Старалась прикрыть их. Они прыгали со всех сил.
Снег вырывался из под точёных копыт и взлетал выше голов.
Бегите! Бегите!
Обожгло заднюю ногу, и я сразу отстала от резво удаляющихся телят.
Бегите!
Снегоходы подлетели с двух сторон, люди смеялись. Страшно смеялись. Один сказал другому: добей
Я ещё хотела повернуть голову в сторону телят. Хотела увидеть.
Грохот близкого выстрела оборвал день.
Дребезги
Из ниоткуда, словно из тверди земной, взялись, объявились, повылезали бесы. Горбаты, длинноруки и длинноносы, уродливы в облике своем, и дики в поведении, и многие клочковатую, неряшливую шерсть имели, а другие напротив, голую кожу, но уж больно морщинистую, язвами грязными покрытую, кровавыми разводами раскрашенную. И гримасничали страшно, не подбирая слюну кровяную. И клацали бесы остротой клыков своих, и вострубили все дружно, и вой трубный их поверг в страх и смятение всех тварей земных, кои тут же отступили и попрятались, кто, где мог. Когда же кличь трубный стихать стал, пошли они, запрыгали и поползли во все стороны, населяя землю, меняя облик свой по подобию и притворяясь добрыми, и стали жить в укрытиях разных, и зло творить, для чего и были созданы. Оскалы свои злобные улыбками прикрывали.
***
Геонка, с ударением на «о», именно такое имя было у пожилого, но полного жизненной энергией удэгейца, который жил через два дома от меня, прямо за проулком. Проулок выходил к речке и летом затягивался кипреем почти наглухо, но все же изредка им пользовались, ходили по воду, и тропинка была набита, натоптана. А если по проулку идти в пору цветения кипрея, то в глазах рябь дурманная и голова кругом. Вообще-то поселок и без того удивительный. Вот, например, когда липа цветет, то уж точно дурманом обносит, ведь вкруг столько липы, словно кто-то специально ее много лет высаживал и растил старательно, а на самом-то деле, это просто дикие липовые заросли, целые леса. Недаром в каждом хохлятском подворье ульи стоят. Хохлами здесь называют украинцев, сосланных сюда, на край земли за участие, в свое время, в борьбе против советской власти, за содействие и прямое пособничество бандеровцам, да и самим фашистам. Иногда их так и называют: «бандеры», но злости на них уже не осталось, перекипела злость. А у коренных жителей, у удэгейцев, так и подавно нет и не было той злости, они в политике не сильны и смотрят на выселенных украинцев по детски наивно и доверчиво, получая в ответ глубокий, затаенно прищуренный взгляд из-под насупленных бровей. А по большому счету, так никто из местных удэ вообще не знает, что украинцы эти были когда-то сюда переселены, все думают, что те и родились здесь, и росли вместе с ними, и являются такими же коренными жителями, как и они сами.
Летними вечерами, да и по всей ночи, поселок утопал в лягушачьих концертах. Это не передать просто словами. Лягушки так громко обозначали свое присутствие, такие устраивали рулады и песнопения, что лай собак просто глох в их какофониях, а работу двигателя дизельной станции мог расслышать только местный, знающий человек. Лягушек было сказочно много. Климат благоприятствовал их размножению и безбедному житью, постоянная влажность, обложные дожди, реки и протоки, подступающие болота, все содействовало размножению и сохранению этих тварей. По первости и спать было невозможно, так эти болотные обитатели долбили по мозгам своими трелями.
Ой! Да там можно было каждый день удивляться чему-то новому и неведомому, не знакомому доселе. Например, комаров и мошкары столько, что теплыми и тихими вечерами на уровне человеческого роста поднималась серовато-зеленоватая завеса, издали напоминающая клубящийся рой пчел. Только этот рой стоит и колышется по всем улицам и проулкам поселка. А если кто проходит по улице, человек, или скотина, то рой этот, многократно увеличившись и уплотнившись, окружает пришельца и атакует его без жалости и снисхождения. Можно и еще, много чего интересного рассказать о Дальневосточном удэгейском поселке, куда судьба забросила меня управлять строительством развитого социализма, но сейчас я поведу свой рассказ о другой, хотя, на мой взгляд, не менее интересной стороне жизни людей, охотников, рыбаков, всех тех, кого в те годы мне доверили, и кто искренне доверился мне.
В деревне Геонку все звали просто Геной, может не все, старики и старухи, те, что из удэгейцев, не признавали перестройку имен на русский манер и старательно называли его по своему, как-то особо выделяя букву «о». Да и вообще, удэгейцы старались как можно реже произносить свои имена, особенно обращаясь друг к другу, чтобы плохой (дурной) дух не услышал, ненароком, не узнал, как тебя зовут и не увел тебя в другой мир, воспользовавшись твоим именем, как пропуском. Но мне было удобнее называть его просто Геной. Стану я и здесь, в своем рассказе, называть его Геной, как было мне привычно в те годы, уж пусть старые удэгейцы простят мне эту простоту, тем более что события, о коих пойдет речь были так давно. Так давно, что бывшие свидетелями тех странных событий, те старики уж почили безвозвратно, да и самого Гены уж нет на этом свете.
Он был скуласт, как все удэгейцы, имел широкий, вдавленный нос и редкие, наполовину седые усы. За плечами висела, перевязанная сыромятным ремешком, короткая косичка. Ноги, как и у многих пожилых сородичей, сильно косолапили, казалось, когда он шел, а особенно, когда шел быстро, или бежал, что он катится на каком-то неведомом колесе, встроенном прямо ему в ноги. Руки при ходьбе разводил широко и энергично отталкивался о встречные потоки воздуха.
Гена был штатным охотником госпромхоза. «Был штатным охотником», ни кто из местных не скажет, что он работает штатным охотником, нет, это не подходит к понятию «работа», это просто жизнь. Поэтому и говорится, что быть штатником, значит полностью посвятить себя этому образу жизни. Так вот Гена был штатником от и до, он даже не думал, да и не хотел думать, что возможна какая-то другая жизнь. Его полностью устраивала именно эта жизнь. И основным местом работы, да и самой жизни, для него была тайга. Зимой он охотился, заезжая в свои угодья довольно рано, задолго до начала самого промысла, пожалуй, что в сентябре. Заезжал, завозился в сентябре, а охота, промысел начинался лишь в середине октября.
Да и до этого, основного заезда в тайгу, все лето, пожалуй что, он проводил на реке, где занимался рыбалкой, в ближних тайгах, на заготовках мяса, добыче пантов, сбором ягод, грибов, лекарственных дикоросов. Да мало ли работы в тайге, всю и не перечесть.
Завозился на участок, на охоту, Гена всегда по воде, используя «дармовую» рабочую силу в виде молодой и по-своему красивой жены. Эта молодость и красота почему-то раздражала немолодого уже мужа, и он изводил женщину, заставлял выполнять некоторые работы, посильные только мужским рукам. Хотя, среди местного населения такое поведение мужа, главы семейства, не считалось чем-то необычным, тем более зазорным.