Мы с зятем почти ликовали, довольные подвернувшейся удачей. Я радовался заметно больше зятя. И как тут было не радоваться: до самого Мензелинска я сидел бок о бок с нарядной невестой, временно исполняя добровольно и добросовестно роль дорожного жениха. А настоящий жених зря беспокоился, предупреждая меня: во всю баловал на дороге только ночной буран. Невеста дорогой заметно волновалась. Она говорила мне, что погода все испортила, что это плохая примета на будущее. Я как мог успокаивал ее, приводил в пример случай с молодоженами в пушкинской «Метели». Пушкина она читала и знала, чем в «Метели» закончилось дело. Мое игривое состояние постепенно передалось и ей. Она успокоилась и радовалась тому, что свадьба ее не сорвалась, несмотря на капризную погоду. Она вся лучилась внутренним восторгом, предвкушая свадебные торжества и долгую счастливую жизнь со своим избранником.
У Мензелинска мы расстались с молодоженами и их родственниками, пожелав жениху и невесте большой любви, счастья, маленьких и здоровых детишек и всяческих жизненных благ. Мы отцепили машину и на радостях покатили в родной Нижнекамск. Тогда нам действительно крупно повезло. Вскоре мы узнали, что оставшиеся в снежной ловушке рыбаки ночевали, разжигая костры в холодной ночи. Высвободил их только к вечеру следующего дня бульдозер, расчищавший дорогу.
Браконьеры
С соседским дружком Толькой мы рано начали бегать на Кичуй. Уже в восемь лет в теплое время года мы много раз бывали там. До реки было примерно 2,5 км пути. Но что нам это расстояние! Вприпрыжку, шлепая босыми ногами, утопающими по щиколотки в теплой и мягкой пыли, мы радостно бежали туда.
На лугах уже в середине мая можно было поживиться витаминной травкой «дикушей», а чуть позднее, к сенокосу, и борщовками. Эти травки мы любили, да и нужда заставляла наш организм извлекать из них хоть какие-то калории для поддержания тлеющей жизни. С травы мы и на Кичуй бегали резвее. А в самый разгар лета у реки было еще лучше: на холмах созревала сладкая клубника. В зарослях же ивняка бурела и чернела кислая, но сверхвитаминная смородина. Там же забирались мы и на деревца черемухи и сосали черные, как смоль, вяжущие ягоды, поплевывая вниз косточки. Наши губы и особенно зубы окрашивались при этом в цвет сапожного крема. Ягодами мы лакомились всласть и досыта. Иногда даже набирали их в горшки и бидончики домой. Сахара в деревне практически не было, поэтому никто, даже «зажиточные» люди, варенья тогда не варили. Если ягод было много, их сушили на зиму. Это делали часто на листах в русской печи, где также выпекали и «хлеб» наполовину с травой и картошкой. Сушеные ягоды зимой шли в пироги, которые стряпали на Рождество и Крещение.
Несколько позже, в 10-12 лет, глядя на старших, мы смастерили удочки. Они были очень примитивны и грубы: крючок из гнутого гвоздя, а леска-веревка из волос конского хвоста. Современная рыба, чудом выжившая под тяжелым прессом «цивилизации», и на километр не подплывет к такой снасти: она будет шарахаться от нее, как от пугала. А тогда в Кичуе рыбы было много. Видимо, по весне она заплывала из Шешмы, в которой ее было столько, что там образовывались рыбные заторы и пробки, наподобие тех, что создаются на улицах Москвы из машин.
Кичуйская рыба не пугалась никакой снасти, лишь бы на крючке было хоть что-нибудь насажено. На насадку она бросалась, как голодная дворняжка на лакомую косточку, и глотала с крючком любой толщины и размера. По всей водной поверхности реки красовались стаями отменные голавли. Вся река представлялась с берега огромным аквариумом, напичканным увесистыми рыбами.
Взрослые рыбаки никогда не возвращались с Кичуя с пустыми руками: домой приносили голавлей и сорожек такого размера, что теперь не поймать и в Каме, даже если бросать в нее самую изощренную удочку непрерывно годами. Вот что произошло с рыбой в течение моей жизни! Ее количество уменьшилось в естественных водоемах как минимум в 1000 раз.
На реке мы купались от души и часто баловались больше, чем рыбачили. Но и в этой кутерьме и суматохе умудрялись подцепить на удочку хорошенького голавля или сорожку. Меньше 1 кг веса они практически и не попадались. С Толькой мы заразились рыбалкой и стали бегать на Кичуй с раннего утра, наказав еще вечером разбудить нас на зорьке вместе с табунами. А скотину в табун выгоняли тогда со двора не позднее 4 утра. Бедные женщины, как и когда они успевали к этому времени подоить вручную корову, которая летом всякий раз давала 10 литров молока за один раз?
Часто в утреннем тумане и по обильной росе неслись мы с другом на Кичуй, предвкушая отменную рыбалку. Пусть и не всегда она заканчивалась удачей, но летняя пора, купание в реке, цветы, ягоды и благоухающий запах луговых трав все это резвило и бодрило нас, облагораживая наше обездоленное войной детство.
И вот однажды, когда сенокос уже закончился (а в нем мы тоже принимали посильное участие), мы пришли с Толькой рано утром на Кичуй. Уже на подходе к реке еще с дороги мы заметили у берега, где была самая широкая водная гладь, грузовую машину, крытую брезентом. Место, где она стояла, было одним из любимых нами. Мы его называли омутом.
Переговариваясь между собой и робея, мы все же решились подойти к машине, возле которой суетились четверо мужчин. Мы заметили, что в руках у них имелись сачки, как у рыболовов, извлекающих рыбу из воды с лодки. Нас с Толькой поразило, почему такие увертливые голавли на этот раз услужливо заплывают в сачки? Рыбаки спросили нас, водятся ли в реке сомы. Мы ответили, что не знаем, но сами мы их не ловили.
Долго топтаться возле машины мы не стали. Нам бросилось в глаза то, что все номерные знаки машины были тщательно замазаны тиной и грязью. Мы перешли мост и на противоположном берегу значительно ниже того места, где были браконьеры, начали разматывать удочки. Пока шли к этому месту, все гадали: кто они, эти незнакомцы?
Мы выдвинули версию, что это люди из числа монтажников, которые обслуживают буровые вышки в окрестностях Альметьевска, находящегося в 50 км от наших мест. Скорее всего, так оно и было.
Но, как говорится, не пойман не вор. Хотя и этот вопрос мы с приятелем тоже обсуждали. Мы по-детски толковали о том, что неплохо было бы сообщить куда-нибудь и помочь задержать этих хапуг. Но никакого телефона в нашей деревне никогда не было. Не было и более быстрых средств передвижения, кроме колхозных быков да истощавших на изнурительной работе нескольких кобыл. Да к тому же про Павлика Морозова мы тогда уже читали, и его трагическая судьба нам была хорошо известна. Но мы по существу и не понимали, почему мужики наловили столь много рыбы, не ставя сетей и других душегубок: ничего похожего возле машины мы не увидели.
Забросив удочки, мы долго ждали клева, но его совсем не было. Толька предложил сменить место, и мы собирались уже уходить, как вдруг заметили в кустах противоположного берега деревенского старичка Романа. Он шумно забрасывал свои удочки и что-то бубнил себе под нос. Заметив нас, он с горечью сказал: «Всю рыбу отравили эти злодеи с машины». Мы с Толькой спросили, что они сделали. Дедушка нам ответил, что чуть выше того места, где стояла машина, они высыпали в Кичуй из больших бумажных мешков какой-то белый порошок. Рыба, наглотавшись его, стала вяло всплывать наверх, а браконьеры стали черпать ее сачками и полуживую бросать в машину. Дед показал нам несколько рыбин, которые он вытащил из воды голыми руками. Те еще разевали рты, но из рук деда не выпрыгивали. Мы спросили, будет ли рыба после этого съедобной. Дед пожал плечами и сказал, что не знает.
После этого мы с Толькой смотали удочки и помчались посмотреть то место, где высыпали в воду отраву. Пока мы бегали, заметили, что грузовик с браконьерами уже выезжал с Кичуя на большую дорогу. Мы подошли к пустым пакетам. Никаких надписей на бумаге не было. Мы принюхались к белой пыльце, рассыпанной на берегу. Никакого особого запаха мы не почувствовали. А в воде заметили несколько приличных рыбин, еле шевелящих плавниками и хвостом. Сачка у нас не было. Мы вдвоем решили охотиться за ошалевшими рыбинами. Один из нас приближал удилищем рыбу к берегу, а другой, изловчившись, цапал ее руками.
В некотором азарте, но смешанном с тревогой и жалостью, мы с другом насобирали в общей сложности 6-7 кг довольной крупной рыбы. У нас и класть-то ее было не во что. Обычный улов мы таскали домой в карманах пиджаков и штанов. Мы поспешили сбегать в деревню, рассказать о случившемся на Кичуе и подержать совет, что делать с пойманной рыбой и нельзя ли ее еще насобирать по реке.
Выйдя на проселок, заметили в поле женщин нашей деревни. Они серпом жали созревшую рожь. Толька разглядел среди женщин свою мать. Моей мамы, к тому времени, к сожалению, уже не было: она умерла два года назад. Мы подошли к женщинам. Тетя Ефросиния, Толькина мама, обрадовалась нашему неслыханному улову. Она с радостью и улыбкой поднимала голавлей и сорожек над головой, показывая другим жницам.
Женщины отправили нас домой. Толькина мама посоветовала спустить всю рыбу в их погреб и положить на сохранившийся в нем снег. Она пообещала, что вечером, придя с работы, она поможет разделить улов на двоих. А другие женщины попросили передать их собственным сорванцам, нашим сверстникам, чтобы те тоже сбегали на Кичуй и набрали рыбы к ужину: с питанием были сплошные перебои.
Вечером мы с Толькой в присутствии взрослых стали делить улов. До сих пор улыбка не сходит с моего лица, как только начинаю вспоминать тот дележ. Рыбу мы вычистили, распотрошили и вымыли. Абсолютно равных рыбин по длине и весу не было. Мы додумались разрезать рыбины пополам. Из половинок образовались две абсолютно равные кучи. Но и тут демократия деревни и пристрастие к равенству не остановились и пошли дальше. Мы по-честному разыграли, кому надо будет отвернуться. Выпало мне. Я ушел в дальний темный угол и плотно закрыл лицо руками. В это время тетя Ефросиния взяла в руки одну кучу и громко произнесла: «Кому?». Я ответил, что мне. Наконец сверхсправедливый дележ закончился. Я пришел с рыбным полуфабрикатом домой. Бабушка, выслушав мой рассказ о происхождении улова, задумалась и спросила: «А если сами отравимся?». Я молчал, но в конце беседы произнес: «Не выбрасывать же такое добро!».
К этому времени рыбы с реки натащили в деревню довольно много. Некоторые уже успели ее пожарить и съесть. Скушали ее мои же сверстники и резво носились по улице. После этого готовкой занялись и мы: и жарили, и варили очень тщательно. А когда сели за стол, все решили досыта не наедаться. И вечером, и даже утром мы все продолжали осторожничать. Но все обошлось благополучно. Никто в деревне не отравился. Да и допустить, что в рыбе находились ядовитые для человека вещества, было трудно. Браконьеры увозили рыбу с берега уж точно не выбрасывать. Но, поживившись одной машиной с рыбой, злодеи загубили ее по всему Кичую.
Вот такая история случилась в моем далеком детстве. После нее рыбы в нашей речке с каждым годом становилось все меньше и меньше. Неудержимый процесс ее исчезновения, как говорится, пошел. Пошел необратимо. Сейчас в Кичуе, можно сказать, никто не рыбачит: нет рыбы. А как жаль! Сколько и какой было ее там в моем незабываемом детстве!
Удар молнии
В теплое росистое утро 14 июня 1954 года с группой ровесников я оказался с удочкой на берегу Кичуя. Там мы разбрелись по своим излюбленным местам. У каждого из нас такие места были. У кого-то именно там сорвалась с крючка большая рыба голавль весом в 2 кг. У другого попался когда-то на крючок голавль еще крупнее. И хотя он до конца боролся за свою жизнь, все же был вытащен каким-то чудом на берег и позднее угодил в домашнюю уху. Каждый из нас помнил такие места и ждал повторения былого, но на более удачной основе.
С утра уже жарко палило солнце, было душно. Через час-другой мы наверняка стали бы собираться в одном месте, и началось бы в сопровождении фонтанов брызг азартное купание. Но до этого радостного события дело в этот раз не дошло. Потягивал легонький юго-западный ветерок, на небе появились мощные кучевые облака, а издали стали доноситься до нас глуховатые раскаты грома.
Надо признаться, что летней грозы в сельской местности боятся сильнее, чем в городе. Деревня и вся окружающая ее местность полностью открыты перед любой стихией: нет там искусственных громоотводов и более надежных укрытий, кроме кроны раскидистой ветлы да ветхих соломенных крыш деревянных изб. В пору моего детства считалось, что переносить грозу в открытом поле или на лугах у реки еще опаснее, чем дома в деревне. Поэтому родители, уходя на работу, наказывали нам, чтобы мы бежали домой при виде надвигающейся свинцово-лиловой тучи.
Услышав на Кичуе первые раскаты грома, мы как-то разочарованно засуетились и стали обсуждать, что же нам делать. Тем временем туча взмывала, приближаясь, и заняла собой едва ли не половину неба. Поколебавшись, мы начали сматывать удочки и заторопились домой, постепенно ускоряя шаг. От Кичуя до наших хат было примерно 2,5 км пути. Бежали мы прямо навстречу двигающейся на нас туче. Тут мы, не зная того, действовали прямо по совету полководца А. В. Суворова: «Не ждать приближения опасности, а двигаться навстречу ей». Гроза уже вовсю бушевала. Раскаты грома следовали почти мгновенно за многочисленными молниями. Гремело же так, что даже содрогалась земля под нашими босыми ногами. У леса, что находился за нашей деревней, темной свинцовой стеной шел уже мощный ливень. Попасть под него нам очень не хотелось, и бегу своему мы прибавили жару. Но когда бежали, грозы боялись еще больше: старшие нам советовали, что в грозу лучше не бегать, и приводили пример, свидетелями которого мы были сами. Однажды к соседскому дому во время сильной грозы и ливня мчался теленок, и в него попал разряд молнии. Мы видели, как он упал замертво, будто подкошенный. И все-таки мы бежали столь быстро, что успели заскочить в свои родные хаты, и одновременно с этим на деревню обрушился сильнейший ливень.
Бабушка была дома. Она обрадовалась моему возвращению. Она и моя сестра готовили ведра и тазики, поскольку из опыта знали, что наша ветхая крыша пропускает через себя, намокая, практически весь дождь в нашу «горницу».
Гроза и дождь усиливались: на улице стало сумеречно, как будто наступило полное солнечное затмение. Вскоре в ведра и тазики через крышу и потолок избы струйками и ручейками потекла желтовато-коричневая, как заварка чая, дождевая вода. Посуды явно не хватало: с потолка на пол текли все новые и новые струйки воды. От них уже негде было укрыться, и мы вымокли до нитки.
В самый разгар этого буйства стихии кто-то из взрослых пробежал по улице с отчаянным криком: «Пожар!». В деревне это слово наряду со словом «смерть» считается самым страшным. Бабушка рассказывала нам, как много раз горела деревня. Бывали случаи, когда не оставалось в целости ни одного дома: выгорало все подчистую. Люди после пожара ютились в погребах и землянках. В невероятных лишениях и муках на расчищенном пепелище снова стучали топоры и звенели пилы. Люди, как муравьи, строили себе новый приют, к сожалению, зачастую только до очередного пожара.