То, что он увидел, изумило и его, настолько изумило, что он чуть не сел на землю: по трамвайным путям, изрядно проржавевшим и почерневшим за зиму, ставшим неровными, шла кошка. Грациозная, гибкая, с внимательными, все засекающими глазами. Она все видела, но ни на что не обращала внимания, никого не боялась ни людей, ни гитлеровских снарядов, опасно шелестящих над головой (немцы работали по хронометру, стреляли по одиннадцати часов в сутки, все светлое время, в общем), ни гудения самолетов за облаками, откуда могли посыпаться бомбы.
Кис-кис-кис! давясь хриплым шепотом, позвала кошку одна из изумленных старух.
Кошка даже усом не повела в ее сторону.
Тишина, внезапно наступившая, была какой-то всеобъемлющей, едва ли не вселенской, одна на всех: ни далекой канонады не стало слышно, ни взрывов на улицах немцы, исполняя план, утвержденный далеко от Питера, в ненавистном Берлине, ежедневно перемалывали город, превращали его в битый камень, и конца-края этой бесовской работе не было видно.
А тут и немцы перестали стрелять.
Кис-кис-кис, каким-то заискивающим, истончившимся от напряжения голоском позвала кошку вторая старуха костлявая, с широкими мужскими плечами, высокого роста, едва ли не под два метра, но и на этот зов кошка не откликнулась, она умела держать стать, говоря языком петербургских извозчиков.
Господи, не всех кошек съели в этой голодухе, послышался еще один голос, негромкий, по-деревянному скрипучий.
Эта кошка не здешняя, не питерская, знающе проговорила двухметровая старуха, озабоченно помяла рукою шею слишком уж тонкий был у нее голос, эта кошка привозная, не боится нашенских ужасов, тут старуха закашлялась и умолкла, словно бы в горло ей попала какая-то едкая пыль.
Кошка прошла метров сто по трамвайному следу, показывала себя, как на подиуме, собственной независимостью демонстрировала, что жизнь возьмет верх над смертью, люди, глядя на нее, это понимали, выпрямлялись торжествующе, лица у них светлели; затем кошка свернула на тротуар и очень неторопливо, зная себе цену, проследовала в подворотню с надкушенным полукруглым сводом сюда всадился крупный снарядный осколок.
Мам, сегодня люди видели на улице кошку сказал вечером Вольт усталой матери, едва пришедшей с дежурства домой и теперь с отрешенным лицом думающей только об одном как добраться до постели? А доползти до нее уже не было сил.
Положение матери в госпитале упрочилось, месяц назад она была введена в штат, работала теперь врачом, петлицы на воротнике ее гимнастерки украсились двумя кубарями и отныне к ней обращались, уже вытягиваясь по строевой стойке:
Товарищ лейтенант медицинской службы!
Вообще-то Вольт хорошо понимал, насколько новость о появлении кошек в Питере ошеломила народ, люди сейчас рассказывали друг другу только об этом Раз в Ленинграде кошки начали совершать променады по улицам значит, крысам пришел конец?
Мать наконец-то справилась с собою, с усталой оторопью, в которой находилась, всплыла на поверхность самой себя, в глазах у нее появилось живое выражение.
Да-да, наконец-то проговорила она, в госпитале об этом шла речь: привезли два вагона кошек Кажется, из двух областей. Так что есть надежда, что они передавят всех ленинградских крыс.
Вольт не выдержал, растянул рот в улыбке доволен был, что мать пришла в себя, заговорила, у нее вон, даже лицо посветлело, в нем появились живые краски.
Это не крысы, мам, это хуже специальное подразделение немецко-фашистских войск, ведущее диверсионную работу против Красной Армии, я в этом уверен твердо. Но этому подразделению, как и всем другим фрицам, глаз на задницу натянут обязательно.
Мать поморщилась.
Фу, Вольт, как плохо ты выразился глаз на задницу
И на передницу тоже натянут, начал горячиться Вольт, он говорил что-то еще, но мать уже не слушала его, потянулась к узелку, который принесла с собой из госпиталя, быстро и ловко, несмотря на саднящую боль в мышцах, звон в голове и усталость, распаковала его, обнажила небольшую алюминиевую кастрюлю с насечкой из нескольких букв, свидетельствующей о том, что посуда принадлежит котлопункту госпиталя, определила ее на невзрачное тельце буржуйки.
Это тебе суп, Вольт, сказала она, разогреть надо
Поковырявшись еще немного в кульке, утвердительно кивнула и извлекла черный ноздреватый сухарь с искривленными боками, готовыми согнуться в свиное ухо, отдала сыну.
Это тебе к супу, сказала она, хлеб очень вкусный, имей в виду с Большой земли Настоящий.
Мам, давай поужинаем вдвоем, хлеб разделим пополам, а? Вольт сунул в буржуйку несколько листков из старого школьного учебника, украшенного чернильными пятнами (учебник он нашел сегодня на чердаке дома валялся бесхозный, перекошенный, корявый от времени и того, что много раз попадал под дождь, под мороз и ветер, Вольт подсушил его на сквозняке и солнышке получилась хорошая растопка), подпалил их.
По бумаге, над которой усердно корпели несколько поколений старательных школяров, побежали проворные рыжие языки, втянулись в коленчатую жестяную трубу, печка обрадовалась пламени, загудела, заклокотала звучно, Вольт ее еще утром зарядил топливом топором раскромсал большую доску. В рассветную пору неподалеку от их дома снаряд растрепал жилую сторожку, разбросал ее убогое нутро по всей улице Вольту досталась доска.
Языки огня впились в обрубки раскуроченной доски и добычу свою уже не отпустили, госпитальный суп Вольт вскоре разлил в две тарелки, себе и матери.
Нет, Вольт, мать упрямо покачала головой, это тебе, я же сказала.
Вольт вздохнул осуждающе и принялся есть. Сухарь был настоящий, хлебный, из ржаной муки, и такой вкусный, что только от одного духа его рот буквально забивало слюной не продохнуть. Его можно было потреблять, как сахар, с одним маленьким осколком выпить пару стаканов чая И суп был вкусный у госпиталя существовало больше возможностей, чем у обычных блокадников по части пайки и продуктов
Мам, поешь супа, Вольт сделал еще одну попытку втянуть мать в ужин, но и эта попытка оказалась неудачной мать, свесив голову на грудь, спала.
Вольт виновато отставил тарелку с супом от себя слишком радостно шумел, скреб ложкой по дну тарелки, стучал пальцами по поверхности стола и двигал ногами по полу, стараясь зацепить носками ботинок перекладину табуретки и подтащить ее к себе, с громким звуком откусывал от сухаря твердые вкусные дольки, чтобы рассосать их, как сахар, он мешал матери хотя бы немного отдохнуть и теперь ругал себя. Сильно ругал употреблял взрослые матерные слова
Сейчас мать проснется, вскинется с таким же виноватым, как и у Вольта лицом, проведет перед глазами рукой, словно отодвинет от себя слой тумана, мешающий смотреть, но мать не проснулась. Шевельнула только головой устало и вновь затихла. Вольт почувствовал, как у него дернулся и в следующее мгновение успокоился кадык, во рту возникли и тут же растворились соленые слезы.
Словно бы и не было их.
Как не было? Соль-то осталась. А может, он просто-напросто прикусил себе язык?
Он сидел и неотрывно смотрел на мать, боялся пошевелиться, чтобы не разбудить ее, но мать скоро проснулась сама внезапно открыла чистые внимательные глаза, спросила шепотом:
Чего же ты не ешь суп, Вольт? Доедай!
Вольт почувствовал, как внутри у него, в груди, разлилось тепло.
На тебя, мам, смотрю Любуюсь, тихо проговорил он. Ты ведь тоже должна поесть.
Я уже поела В госпитале, мать протерла глаза, улыбнулась, улыбка ее была грустной. Впрочем, улыбаться весело и радостно блокадники уже разучились, если и раздвигали губы в неохотной улыбке, то улыбка эта обычно бывала горькой.
Ну, смотри, мам, не ругай потом меня, если в кастрюльке ничего не останется.
Ешь, ешь, улыбка, возникшая на лице матери, исчезла.
Ты чем-то озабочена, мам?
Озабочена, сказала мать. Наш госпиталь командование фронта решило перевести на север. На сборы дали два дня.
У Вольта из руки чуть ложка не выпала.
Вот те, бабушка, и Юрьев день, мигом осипшим голосом проговорил он. А как же я?
Оставлять тебя в Ленинграде одного не хочу, здесь ты очень быстро дойдешь до ручки А взять с собою не могу не положено, мать вздохнула, в голос ее натекла сырость, пробовала уговорить начальника госпиталя ничего из этого не получилось: госпиталь не имеет права даже иметь своего сына полка, мать умолкла, перегнулась через стол, со вздохом погладила Вольта по щеке. Оставлять тебя здесь равносильно смерти.
Вольт ощутил, как что-то невидимое, жесткое перетянуло ему горло, к такому сюжетному повороту он не был готов совсем не ожидал, что жизнь его может сделать такой крутой поворот. Освобождаясь от обжима, сдавившего ему шею, он покрутил головой, пошмыгал носом вел себя, как юный детсадовец, но он уже не был юным, матери показалось, что она даже видит в его голове серебристые нитки.
Что делать, мам? Вольт залез платком под оправу очков, протер стекла.
Я думаю так: ты поедешь с госпиталем до конечного пропускного пункта на Ладожском озере Ладогу мы пройдем колонной на машинах, дальше придется разделиться: мы уйдем на север, а ты на юг
Как так? не понял Вольт.
Очень просто. Ты поедешь в Среднюю Азию, там у тебя живет двоюродная тетка. Она и подкормит тебя, и на ноги поставит, и подлечит, если понадобится, она хороший врач Поедешь не один.
С кем же?
С детской группой, которую также вывозят из Ленинграда. Готовься, сын.
Мам, а как же ты?
За меня не беспокойся, я в составе госпиталя Не пропаду.
Новость насчет отъезда в Среднюю Азию произвела на Вольта впечатление оглушающее, он еще никогда так далеко не ездил, только в пионерский лагерь за тридцать километров от города Но тридцать километров по сравнению с дорогой в Среднюю Азию это так себе, мелочь, это даже поездкой считать нельзя.
Услышав эту не самую лучшую новость, в прихожей с подстилки поднялась Лада, заскулила обеспокоенно. Через несколько секунд она нарисовалась на кухне.
Лада, дружочек мой надежный, Вольт потянулся к овчарке, обхватил ее за голову, потрепал уши. Мам, а Ладу я могу взять с собою?
Нет. Этот вопрос я тоже проговаривала Лада служебная собака, она должна остаться в Ленинграде это раз, и два ты ее не сможешь увезти так далеко И кормить ее тебе будет нечем.
Вольт шумно втянул в ноздри воздух ему показалось, что от острого обидного ощущения, возникшего внутри, с ним что-то произойдет, но не произошло он закрылся, с трудом сдерживая себя В следующее мгновение потряс головой, вышибая изнутри боль, обиду, не вышиб и прижался к собаке:
Эх, Лада, прошептал он, сглотнул что-то соленое, натекшее в рот, снова потряс головой. Как же ты будешь жить без нас?
Не волнуйся, Вольт, попыталась успокоить его мать, Ладу возьмет к себе инструктор питомника.
Это объяснение Вольта не успокоило, он почувствовал, как в глотке у него вспух соленый пузырь расстроился он, сильно расстроился.
Нельзя сказать, что он много занимался Ладой, к сожалению, не очень много; чему-то, конечно, учил, натаскивал, заставлял бегать и ползать с миной на спине, как это было в школе, где собак учили уничтожать немецкие танки, важнее было другое Лада стала частью его жизни. Вообще в их доме она сделалась полноправным членом семьи, теплым преданным существом, без которого Вольт даже дышать, наверное бы, не сумел Да и мать жизни своей без казенной собаки тоже не мыслила.
Эх, Лада, Лада, он вновь обнял собаку. Ему захотелось заплакать
Улегся он в постель в вечерней темноте, равнодушно прислушиваясь к лёту снарядов, к тому, что происходит за стенами дома, отметил, что немцы сделали несколько внеочередных залпов обычно они этого не делали, видать, план недовыполнили, сволочи, а очнулся, когда было уже светло, на улице громко разговаривали люди, вывезшие из дома мертвеца.
Все это время Вольт не спал, ни одной минуты не спал пребывал в каком-то странном прозрачном состоянии.
Уезжать Вольту из Ленинграда не хотелось Но и оставаться тоже не хотелось, вот ведь как. И потом, он очень боялся за мать госпиталь ведь перемещался в прифронтовую зону, а это в несколько раз увеличивало возможность погибнуть. Не дай бог, мать попадет под какую-нибудь мину или шальную пулеметную очередь А с другой стороны, чего теперь бояться? Есть же пословица: «Двум смертям не бывать, а одной не миновать», судьбу обмануть никому не дано и последнего шага в жизни не избежать.
Вопрос лишь во времени неведомо, когда это произойдет. С другой стороны, ежу понятно чем позже произойдет, тем лучше
Днем в дверь квартиры Сусловых постучали.
Вольт, открой! прокричала мать с кухни, ночью ей предстояло заступать на дежурство последнее на старом месте, в госпитале, и ей дали два часа на отдых. Сын открыл, увидел за порогом незнакомого седого человека с черными петлицами на бушлате Лейтенант инженерно-технических войск, староват был лейтенант для своего звания, в его возрасте люди уже носили полковничьи шпалы.
Вольт понял, в чем дело, и спросил хмуро:
Вам кого?
Мне? Собаку породы «западноевропейская овчарка» по имени Лада. Лицо у лейтенанта было невеселым, каким-то желтушечным, словно бы он только что переболел печеночной хворью. Вполне возможно желтухой.
А бумага у вас это самое бумага на Ладу есть? лейтенант с черными петлицами Вольту не понравился.
Есть, спокойно и очень равнодушно отозвался пришедший. Он хорошо понимал, что происходит на душе у паренька, стоявшего перед ним, но до понимания этого не опустился И уж тем более не опустился до того, чтобы посочувствовать ему.
Вы это Покажите ее, попросил Вольт.
Лейтенант залез под борт бушлата, достал из кармана гимнастерки сложенную в несколько раз бумагу, протянул, Вольт взял ее, развернул, постарался сделать важную «морду лица», но не смог, и прочитать ничего не смог строчки перед глазами начали двоиться, поползли в разные стороны. В глотке возник ком, Вольт протестующе потряс головой, но в следующий миг отдал незваному гостю бумагу и сделал шаг в сторону:
Проходите!
Лейтенант безошибочно, без всяких подсказок направился в место, где лежала Лада. Взгляд ее глаз был угрюмым, Вольт это засек, склонился над собакой.
Обхватил ее за голову.
Лада, прости, прошептал он едва слышно. Мы с матерью уезжаем.
Лейтенант прицепил к ошейнику Лады поводок, скомандовал жестким голосом:
Пошли!
Счас! Погодите, пожалуйста, Вольт своей головой прижался к голове Лады, сглотнул что-то тугое, соленое, возникшее во рту, прощально потрепал собаку за уши, затем ткнулся губами в Ладин лоб.
У меня нет времени, жестким, словно бы вымороженным голосом произнес лейтенант на Вольта он уже не обращал внимания, только на собаку. В глазах собачьих неожиданно возникли слезы Пошли! с силой дернул поводок.
Через минуту Лада и лейтенант уже находились на улице, по которой с тонким надрывным стоном проезжала полуторка-труповозка.
Состояние у Вольта было такое, да еще подогретое надрывным звуком, что хоть плачь
Он с трудом сдерживал слезы, подступившие к горлу, в висках громко колотились яростные обиженные молоточки.
Из Ленинграда выехали на рассвете, когда тоненькая рыжая полоска зари возникла над краем земли и наметила линию отрыва от далеких неровных очертаний горизонта, видимость была хорошей, погода, наверное, тоже будет хорошей, так что следовало опасаться немецких самолетов: «мессеров» и лаптежников «юнкерсов», летавших с тяжелыми, по-коровьи неловко раздвинутыми ногами шасси. Шасси у «юнкерсов» не убиралось.