Ты наклоняешься ко мне и шепчешь, касаясь уха губами:
Водопады разбиваются, милая. Всегда разбиваются, о камни или о воду из которой сами и состоят.
Я открываю глаза, холодное осеннее солнце заливает комнату, на мне темно зеленое платье, на ногах высокие ботинки, на простынях следы земли и листьев и крови. Я поворачиваюсь к тебе и беру за руку. В этот раз она холоднее, чем моя. Ты лежишь боком ко мне красивая и бледная, глаза открыты. Ты смотришь на меня тем взглядом, которым обычно уезжающие в какое-то далекое путешествие смотрят на остающихся.
Прошло уже два дня, милая, говоришь ты позвони кому-нибудь. Просто позвони. Ну ты знаешь куда.
Максим Жегалин
Я убил человека. Не укокошил, не задавил подушкой, не отравил ртутным шариком нет, но в какой-то момент дал слабину, чем и успел воспользоваться Василий Андреич скончавшийся. Я не виноват, но измучен. Крылатые эринии висят в ночном воздухе прямо за моим окном.
Денег на нормальную квартиру у меня не было, было десять тысяч рублей. Столько стоила комната в Перово, в двушке на втором этаже хрущёвки: окна выходят во двор, закрывается на ключ. Из мебели: диван-кровать, стол, современный шкаф, советский стул. На стенах мрачные обои в зеленый узор. В соседней комнате проживает хозяин спокойный, порядочный, без вредных привычек. (Враньё. Василий Андреич пил до белки и курил сигареты Тройка).
Вообще-то он был похож на Луи де Фюнеса до такой степени, что наткнувшись недавно на фотографию актера, я замер: не Василий ли Андреич это передаёт привет. Но наш Фюнес был запущен: кружок лысины и грязные патлы по краям, живот, земля под ногтями, волосы из носа, средняя беззубость, небритость. Лет шестьдесят, только начал получать пенсию. Его грустную жизнь я узнал в первый же вечер: он прихлёбывал трехлетний Киновский и закусывал тушёнкой, прямо холодной, размазывая по хлебушку. Я ограничился чаем с печеньем «Юбилейное». Кухня у нас была маленькая и вся промасленная, Василий Андреич говорил слишком громко.
С двадцати лет он работал автомехаником в Кузьминках. Работа ему нравилась, с детства любил технику и возиться в запчастях. Сам из Балашихи, мать уже 16 лет в могиле, а отца никогда не видел. Квартира не его, жены. Жена была москвичкой. Двадцать лет назад она пропала без вести, ушла за молоком и не вернулась. Дочь давно в Америке. Она было привезла ему компьютер, чтобы общаться. Но Василий Андреич машину эту разобрал от скуки, а собрать не смог. Так они 5 лет, получается, без связи. В свободное время (всегда) смотрит телевизор. Влюблён в Софию Ротару.
Сосед пил коньяк маленькими глоточками, как чаёк, отвратительно причмокивая. Ел жадно, коркой вытирая жир со дна банки. Я его боялся. Чего ждать, человек явно немного того. Разевает иногда челюсть ни с того ни с сего, голос неуправляем (постоянный крик, иногда с тремоло). Вдруг Василий Андреич завалился на бок и нечленораздельно взвыл. Потом встал, оправился, истеричными грязными пальцами достал три сигареты из моей пачки (без спроса) и ушел в свою законную комнату, где включил телевизор.
Через три недели он умрёт. События развивались быстро и тупо.
Несколько дней я не видел Василия Андреевича. Из-за двери слышался неестественный хохот, иногда буквально блеяние. Вокруг помойного ведра стояли пустые бутылки, по нисходящей: от трехлетнего Киновского (о,5) до Беленькой (порционной), потом уже появились склянки одеколона, огуречного лосьона, жидкости для выведения блох. Бедный мужик. По ночам он воровал мою еду. Сожрал банку малинового варенья, проглотил полкастрюли супа.
В шесть утра в его комнате что-то упало. «Уж не повесился ли», первая мысль. В мою дверь застучали, будто началась война или пожар. В трусах и замешательстве я открыл. Луи де Фюнес был совершенно раздет и смотрел мимо меня: «Сосед, у меня там черт на шкафу сидит, пойдем покажу». Белая горячка. В шумном страхе мы зашли в его комнату, шкаф был опрокинут, нечистым духом не пахнет, пахнет рвотой. Дальше я по-медицински напоил его водой, вызвал скорую помощь, и Василия Андреича, раскрывшего рот, увезли.
Через три дня, когда я убрал бутылки и смирно, как монах, отмыл пол в его комнате, он вернулся. Прошмыгнул мимо мышиной тенью.
Василий Андреич, ну вы как?
Не ответил.
Телевизор за дверью больше не работал и гогот не раздавался, но что-то в той тишине происходило, какое-то слабенькое дыхание. Еду больше никто не воровал, и я решил накормить соседа чуть ли не силком, серьезно опасаясь, что умрет. Разогрел куриной лапши, нарезал хлеба, насластил чаю и постучался. Василий Андреич открывал долго, а потом сразу лег. Под глазами у него набухли синие мешки, вспух живот.
Что же вы, это, не едите совсем?
Молчит.
Поешьте, пока горячее. Так же нельзя. Что вам врач сказал.
Молчит.
Ну, ладно. Я оставлю, а вы ешьте.
И на пороге уже он меня задержал, жалко пролепетав «Покорми меня». Я помог ему приподняться, обняв тело и потянув на себя. Он оказался младенчески теплым и пах почему-то машинным маслом; рот открывался со щелчками, не слушалась нижняя челюсть. Хлеб пришлось размочить в бульоне и тоже давать с ложечки. Чай остыл. Зрелище, в принципе, было отвратительным.
Наевшись, он с выдохом лег.
Возьми деньги и купи мне две бутылки хорошей водки. Деньги в девяностом номере «Сделай сам».
Вы что, Василий Андреич, вас только откачали, нет.
Купи мне водки, я хочу выпить.
Нет, я не пойду. Вам нельзя.
Купи, я хочу сдохнуть, все равно сегодня сдохну.
Хватит.
Купи.
Всё.
Не будь тварью. тут он взревел, уродливо исказив лицо.
Я выскочил из комнаты, надел куртку (начало марта), спустился в магазин и купил одну бутылку, еще квашеной капусты и минеральной воды.
Нате! Если что, никто не виноват. сказал я с сильным раздражением, сквозь здоровые зубы.
Спасибо! Теперь иди к черту.
Прошла ночь. Утром я всё уже понял в соседях у меня свежая смерть, но отправился по своим делам, как бы не при чем. Возвращался вечером, когда ужас опустился вниз живота и тошнило. В квартире было темно, не пахло, но никакого дыхания, никакого живого пульса. Постучался в дверь, не раздеваясь. Постучался ещё, прислушался ноль. Ещё. Постучался не открыли. Ни скрипа. Что-то звякнуло на кухне, испугав. Постучал, помолчал. Мертв.