Она перечислила факты. Количество участников. Вес заявки, которая принесла охотнику победу. Общее число животных, ежегодно убиваемых на соревнованиях по всему штату. Воздействие потерь на разрушенные экосистемы. После этого взвешенного, красноречивого выступления моя жена два часа рыдала в постели, и я никак не мог ее утешить.
Мне хотелось отдубасить себя за то, что я вообразил, будто Робби с таким справится. Но мой мальчик хотел увидеть свою мать, и, по правде говоря, держался достойно. Девять лет возраст великого перелома. Может, человечество как таковое было девятилетним ребенком: еще не взрослым, уже не малышом; внешне спокойным, но вечно пребывающим на грани нервного срыва.
Речь Алиссы подошла к концу. Она мастерски подвела итог. Всегда приберегала самые важные аргументы напоследок. Она объяснила, каким образом этот законопроект восстановит славные традиции и почет охоты. Сказала, что с точки зрения веса девяносто восемь процентов оставшихся на Земле животных либо Homo sapiens, либо пища, выращиваемая в промышленных масштабах. Только два процента были дикими. Неужели так трудно дать горстке выживших диких тварей короткую передышку?
От ее заключительных слов я вновь похолодел. Мне вспомнилось, как она сочиняла их, как в течение нескольких недель работала над речью. «Обитающие в этом штате существа не наша собственность. Их нам доверили. Те люди, которые поселились здесь первыми, знали: все животные наши родственники. Предки и потомки следят за тем, что мы делаем. Давайте поступим так, чтобы они гордились нами».
Ролик закончился. Я отменил автовоспроизведение следующего. К счастью, Робин не возражал. Он прижал к губам три пальца. Этот жест сделал его похожим на Аттикуса Финча, только ростом в четыре фута.
Папа, законопроект приняли?
Пока нет, дружище. Но что-то подобное примут, рано или поздно. Взгляни на количество просмотров. Люди по-прежнему слушают ее.
Я взъерошил его волосы. У Робби были буйные кудри. Он только мне позволял их стричь. Это не очень-то способствовало его социализации.
Почему бы тебе не приготовиться ко сну? Мы засидимся допоздна.
Эта кодовая фраза означала, что мы будем вместе читать двадцать минут после того, как он ляжет в постель в восемь тридцать.
Можно мне сначала выпить сока?
Сдается мне, сок не лучший вариант перед сном.
Лучше обойтись без катастрофы в два часа ночи. Клеенчатая простыня на кровати унижала Робби, и я ее снял.
Откуда ты знаешь? Может, так оно и есть. Может, сок это как раз то, что нужно перед сном. Надо провести эксперимент, применив двойной слепой метод.
М-да, не стоило ему об этом рассказывать.
Нетушки. Мы просто подделаем данные. Ну, вперед!
Когда я вошел в комнату Робина, он был задумчив. Лежал под одеялом в пижаме клетчатых штанишках и майке с эмблемой каякинга, которую запретил отдавать на благотворительность. Рукава были на два дюйма короче положенного, а пояс сжимал живот так сильно, что над ним виднелся валик жира. Когда Али купила пижаму, та была великовата. Судя по тому, как Робби ее берег, он собирался носить ее и в свой медовый месяц.
Я собирался читать «Химическую эволюцию атмосферы и океанов», а он «Маньяка Маги». Я сел рядом с ним на кровати. Однако Робин чересчур погрузился в размышления, чтобы читать. Он положил руку мне на плечо Али всегда так делала.
Почему она сказала, что предки следят за нами?
И потомки. Это просто такое выражение. Например, можно сказать, что будущее вынесет нам вердикт.
Правда?
Что правда?
Будущее действительно вынесет нам вердикт?
Мне пришлось поразмыслить над ответом.
Ну, полагаю, в этом смысл будущего.
А они и правда на нас смотрят?
Наши предки? Робби, это фигура речи.
Когда она это сказала, я представил их всех вместе на одной из твоих экзопланет. Траппист номер забыл. И у них был огромный телескоп. И они наблюдали за нами и смотрели, все ли у нас в порядке.
Отличная метафора.
Но все не так.
Ну да, ты прав. Все не так.
Робин кивнул, открыл «Маньяка» и притворился, что читает. Я сделал то же самое с «Химической эволюцией». Но я знал, он выжидает подходящего момента, чтобы задать следующий вопрос. Так получилось, что терпения ему хватило на две минуты.
А как насчет Бога, папа?
Я надул губы, как рыба в аквариуме Гатлинбурга.
Знаешь, когда люди говорят «Бог» Ну, я не уверен, что понимаю, как они Я имею в виду, существование Бога нельзя доказать или опровергнуть. Но судя по тому, что известно мне, эволюция самое главное чудо из всех, какие случились в этом мире.
Я повернулся к сыну лицом. Он пожал плечами.
Понимаешь, в чем дело Мы же сидим на камне, который летает в космосе, верно? Существуют миллиарды планет, таких же славных, как Земля, населенных существами, которых мы даже не можем вообразить. Так с какой стати Бог должен быть похожим на нас?
Я снова вытаращил глаза.
Почему же ты меня о нем спросил?
Хотел убедиться, что ты не заблуждаешься.
Ох, господи, я расхохотался. Ну что мы за пара. Уникальная. Обыкновенная. Я и мой сын. Я щекотал Робина, пока тот не взмолился о пощаде, что случилось примерно через три секунды.
Потом мы посерьезнели и стали читать. Шуршали страницы; мы без труда путешествовали, где хотели. Затем Робин спросил, не отрывая глаз от книги:
Так что, по-твоему, случилось с мамой?
На одно ужасное мгновение я подумал, что он имеет в виду ночь аварии. Перебрал множество вариантов вранья, прежде чем сообразил, что речь о чем-то более простом.
Я не знаю, Робби. Она вернулась во Вселенную. Стала чем-то другим. Все хорошее, что было в ней, перешло к нам. Теперь мы сохраняем ее в живых, когда вспоминаем о ней.
Он чуть склонил голову набок. Лицо моего сына сделалось отрешенным, как будто он удалился от меня.
Мне кажется, она теперь саламандра.
Я повернулся к нему.
Постойчто? Почему ты так решил?
Я знал почему: в Дымчатых горах обитали тридцать видов саламандр.
Ну, помнишь, ты рассказывал, как Эйнштейн доказал, что мы не можем ничего создать или уничтожить?
Это верно. Но он говорил о материи и энергии. Они постоянно переходят из одного состояния в другое.
Так и я об этом! Робин выкрикнул эти слова с таким пылом, что мне пришлось его утихомирить. Мама была энергией, верно?
Мое лицо отказалось мне повиноваться.
Да. Если мама и была чем-то, то энергией.
А теперь она перешла в другое состояние.
Вновь обретя самообладание, я спросил:
Почему саламандра?
Легко. Потому что она быстрая и любит воду. И ты сам говорил, что саламандры сами по себе, они отдельный вид.
Амфибия. Мелкая, но вредная. Дышащая кожей.
Есть саламандры, которые живут пятьдесят лет. Ты знал об этом? В голосе Робби зазвучало отчаяние. Я попытался обнять сына, но он оттолкнул меня. Наверное, это просто фигура речи. Наверное, она стала ничем и никем.
Я замер, услышав эти слова. Посреди фразы внутри Робина переключился какой-то жуткий тумблер и я понятия не имел, какой.
Два процента, папа? Он зарычал, как загнанный в угол барсук. Только два процента животных дикие? Остальное заводские коровы, заводские куры и мы?
Пожалуйста, не кричи на меня, Робби.
Это правда? Да?!
Я взял наши брошенные книги и положил их на тумбочку.
Если твоя мать сказала об этом законодательному собранию штата да, правда.
Лицо Робби сморщилось, как будто его ударили. Хлынули слезы, рот открылся в беззвучном крике, который миг спустя перешел в рыдания. Я протянул к сыну руки, но он покачал головой. Что-то внутри него возненавидело меня за то, что я позволил этому быть правдой. Он отполз в угол кровати, прижался к спинке и склонил голову набок, отказываясь верить в услышанное.
А потом так же внезапно сдался. Снова лег, спиной ко мне, одним ухом прижавшись к матрасу. Робби лежал и слушал гул поражения. На ощупь принялся искать меня, протянув руку назад. Когда нашел, то пробормотал в одеяло:
Новую планету, папа. Пожалуйста.
Поверхность планеты Пелагос превосходила земную во много раз и была полностью покрыта водой единым океаном, по сравнению с которым Тихий показался бы одним из Великих озер. Лишь цепочка крошечных вулканических островов, отдаленных друг от друга, пронизывала эту необъятность. Они были похожи на знаки препинания, разбросанные по сотням пустых страниц огромной книги.
Бескрайний океан в одних местах был мелким, в других имел глубину в несколько километров. Жизнь распространилась в нем от влажных до заледеневших широт. Сонмы существ превратили дно в подводные леса. Гигантские живые аэростаты мигрировали от полюса к полюсу, не останавливаясь; когда они засыпали, то половина мозга всегда бодрствовала. Разумные водоросли длиной в сотни метров общались посредством цветовых волн, которые путешествовали по всей длине стебля. Кольчатые черви развивали сельское хозяйство, ракообразные строили города с высотками. Клады рыб придумали общинные ритуалы, неотличимые от религии. Но никто из обитателей Пелагоса не мог использовать огонь, плавить руду или создавать что-либо, превосходящее простейшие инструменты. Поэтому жизнь на планете неустанно эволюционировала, и новые, разнообразные формы были еще причудливее существующих.
Эпохи сменяли друг друга, и жизнь процветала подле островов, как будто каждый из них был отдельной планетой. Все они оказались слишком маленькими, чтобы появились крупные хищники. Каждый клочок земли представлял собой герметичный террариум с таким количеством видов, что хватило бы для маленькой Земли.
Десятки разумных видов, рассеянных по всему Пелагосу. Миллионы языков и сотни пиджинов. Города размером в лучшем случае с деревушку. Каждые несколько миль мы натыкались на говорящее существо невиданного цвета и формы. Кажется, на этой планете самым ценным качеством, касающимся адаптации, было смирение.
Мы вдвоем проплыли вдоль мелководных рифов, направляясь в глубокие подводные леса. Прошлись по берегам островов, населенных сложными сообществами и связанных огромными торговыми сетями. Чтобы завершить какую-нибудь сделку, караванам приходилось странствовать на протяжении многих лет, а то и поколений.
Никаких телескопов, папа. Никаких ракетных кораблей. Никаких компьютеров. Никаких радиоприемников.
Зато они изумительные.
Если вдуматься, весьма милое местечко.
А сколько есть планет, похожих на эту?
Может, ни одной. Может, они повсюду.
Значит, мы никогда ни о ком из них не услышим.
Я продолжал сочинять детали для нашего общего творения, а потом понял, что в этом нет необходимости. Я наклонился. Дыхание Робина стало легким, медленным. Поток его сознания расширился и превратился в дельту шириной в несколько миль. Я соскользнул с кровати и беззвучно добрался до двери. Однако щелчок выключателя заставил его резко сесть во внезапной темноте. Он вскрикнул. Я опять включил свет.
Мы забыли мамину молитву. И они все умирают.
Мы произнесли ее вместе:
Пусть все разумные существа будут избавлены от ненужных страданий.
Увы, но мальчик, которому потребовалось еще два часа, чтобы ощутить себя в достаточной безопасности и снова уснуть, больше не был уверен, что от этой молитвы есть толк.
У астрономии и детства много общего. И то и другое путешествия на огромные расстояния. Они связаны с поиском фактов, недоступных пониманию. Они неистово сочиняют теории и позволяют возможностям неограниченно множиться. Они каждые несколько недель испытывают унижения. Они действуют вслепую. Они озадачены временем. Они всегда в начале пути.
Десять лет благодаря своей работе я чувствовал себя ребенком. Сидел за компьютером в своем кабинете, просматривал данные с телескопов и играл с формулами, которые могли бы эти данные описать. Бродил по необъятным чертогам в поисках разумных существ вдруг кто-нибудь выйдет навстречу, чтобы поиграть? Лежал в постели с канареечно-желтым блокнотом и черным рапидографом, воссоздавая путешествие к Лебедю А, через Большое Магелланово Облако, вокруг Головастика когда-то я уже побывал в тех местах, читая дешевые фантастические романы. На этот раз никто из аборигенов не говорил по-английски, не практиковал телепатию, не парил в ледяном вакууме, слившись с каким-нибудь симбионтом, и не соединялся в коллективный разум для осуществления неких масштабных замыслов. Они усваивали питательные вещества, дышали и все. Но по младенческим меркам моей науки это было настоящее чудо.
Я создавал миры тысячами. Моделировал их поверхности, ядра и атмосферы, кишащие жизнью. Изучил соотношение контрольных газов, которые могут накапливаться в зависимости от того, как эволюционируют обитатели планеты. Внес изменения в каждую модель, чтобы она соответствовала правдоподобным метаболическим сценариям, а затем часами следил за изменением параметров, которые высчитывал суперкомпьютер. Я слушал мелодии Геи, которые становились все более замысловатыми. Результатом стал каталог экосистем и соответствующих им биосигнатур. Когда космический телескоп, которого ждали все мои модели, наконец-то запустят, у нас уже будет досье со спектральными отпечатками пальцев. С их помощью мы разыщем всех мыслимых преступников, которые осмелились жить и эволюционировать.
Некоторые коллеги думали, что я зря трачу время. Какой смысл моделировать так много миров, многие из которых, возможно, даже не существуют? Какой смысл изучать цели, если современные приборы не сумеют их обнаружить? На это я всегда отвечал: а какой, по-вашему, толк от детства? Я не сомневался, что «Искатель планет земного типа», который мы с сотнями коллег лоббировали, появится до конца десятилетия и наполнит мои модели реальными данными. И тогда семена принесут невообразимый урожай.
Бытие допускало, как правило, три варианта: никакой жизни, одна разновидность или бесконечное многообразие. С одной разновидностью мы имели дело постоянно, на каждом этапе истории. Мы знали про одну форму жизни, которая однажды возникла в одном мире, в одной жидкой среде, используя одну форму накопления энергии и один генетический код. Но мои миры не были обязаны походить на Землю. Их версии жизни не требовали поверхностных вод, зон обитаемости или даже углерода в качестве базового элемента. Я попытался освободиться от предвзятости, ничего не предполагать заранее, пробудить в себе детское восприятие как будто наш единственный образец доказывал, что во Вселенной существует безграничное разнообразие живого.
Я создал горячие планеты с тяжелой и влажной атмосферой, где живое обитало в струях аэрозольных гейзеров. Я укрыл планеты-изгои толстыми слоями парниковых газов и наполнил существами, которые выжили, синтезировав аммиак из водорода и азота. Я погрузил обитающие в скалах эндолиты в глубокие расселины и наделил их метаболизмом, для которого основой был угарный газ. Я создал миры из жидкого метана, где биопленки питались сероводородом, что лился дождем с ядовитых небес.
И все мои смоделированные атмосферы ждали того дня, когда долго вынашиваемые и долго откладываемые космические телескопы взлетят и заработают, распахнув ворота нашей уникальной Земли с ее уникальной жизнью. Этот день стал бы для человечества сродни тому мгновению, когда окулист вручил моей самоуверенной жене первую пару очков, которыми надо было обзавестись давным-давно, и она громко закричала от радости, потому что увидела своего ребенка с другого конца комнаты.