Когда у человека серьезное недомогание, мне думается, чтец как раз тот, кого можно допустить к больному помимо лекарей и слуг, заметил я. Мне поручено обсудить дела лично с владыкой и ни с кем иным, поэтому и я даю отказ на ваше предложение. Я буду взывать о том, чтобы хворь оставила правителя, и, если отсрочка для повторного прошения равна месяцу, значит, я подожду этот срок.
Для этого вам необходимо дозволение на проживание, ухмыльнулся чиновник. Вы им располагаете?
Оно мне не требуется, отрезал я. Утес моя родина. Я родился на нем в семье Амлофа-оружейника и, таким образом, следуя законам Кимра, имею неограниченное право на пребывание в родном городе.
Верно, если только город вас не изгонит. Я помню господина оружейника. Это был достойный и состоятельный человек, но не советую вам рассчитывать на то, что его имя способно открывать двери. Если не ошибаюсь, наш служащий, Двирид-стряпчий, приходится вам братом.
Да, но какое это имеет отношение к делу?
Прямое, господин чтец. Для того, чтобы остаться в городе, вам нужно жилье, и ежели вы собираетесь остановиться у брата, не забудьте уведомить об этом нас.
Где бы я ни остановился, Управа узнает об этом в надлежащий срок. А теперь я хотел бы получить разрешение на встречу с владыкой через месяц.
Советник взял перо и сноровистым движением нацарапал на свитке несколько строк.
Через месяц, прошипел старик, протянув мне лист, предъявите страже. Это пропуск. Ко мне. Разумеется.
Последние слова он явно произнес через силу я окончательно убедился в том, что его мучает боль. Мне вдруг безумно захотелось уйти. Внезапное малодушие убедило меня, что пытаться выбить из этого злобного недужного конторщика нечто большее, чем повторное свидание было занятием столь же бессмысленным, как уговорить лягушку петь соловьем. Запрятав разрешение под полу плаща, я с трудом оперся на одеревеневшие ноги и направил их к двери, так и не выпрямив до конца окаменевшую спину и дивясь тому, как быстро в этой горнице стройные превращались в горбатых. Тем не менее, на полпути к выходу я овладел собой и остановился, потому что второе ходатайство оставалось неоглашенным.
Я не отпускал вас, господин чтец! в то же мгновение окатил меня резкий оклик из угла. (Вероятно, хозяин горницы преодолел приступ). Какого рода делами вы собираетесь заниматься, проживая на Утесе?
Голос советника прозвенел теперь невыносимо мерзко и даже пугающе.
Я обернулся. Чиновник-карлик облокотился на стол, нависнув над конторкой, будто потревоженная гадюка, не способная причинить врагу вреда силой тела, но полная такого количества желчи и яда, чтобы отравить его насмерть. Старик вонзил в меня свои крохотные расширенные зрачки, словно иглы, пытаясь разгадать мои намерения и будто уже приступить к их казни. Его яростный порыв был настолько резок и властен, что пару мгновений я не мог разомкнуть губ.
Служением, наконец прозвучал мой ответ тихо, но четко. Я чтец, читальная служба мое призвание и мой долг. Дозволить мне его мое второе прошение.
А почему вы полагаете, что вам удастся служить здесь? усмехнулся советник.
Я в два шага возвратился в угол, в этот раз оставшись на ногах.
Потому что Управа дозволяла служить чтецам на Утесе и до меня.
Чиновник обрадовался этим словам, как будто ждал их.
По дороге к нам, господин Арфир, вы, вероятно, слышали о вашем предшественнике. На Утесе, и правда, около трех лет трудился посланник Братства. За грядущий месяц вам, быть может, представится случай разузнать о его жизни и смерти, но предупреждаю: люди неохотно станут говорить о нем. Как случилось, что весной этого года он почил? Не верьте сплетням про серку: на его коже и языке не обнаружили следов этого проклятья, обрушившегося на наш несчастный град. Он умер от удара изнутри. Буря пронеслась в его груди и истрепала его сердце так, что то более не стало ему повиноваться. Полагаю, его кончина стала следствием мук совести, мук от сознания содеянного.
Вы описываете его, как преступника, господин советник! воскликнул я негодующе, какая же вина ему вменялась?
На вопросы отвечаете вы, господин чтец, отрезал чиновник. У меня достаточно более важных забот, чем сплетни и домыслы о ваших собратьях. Я лишь хотел показать вам, что в своем будущем служении на Утесе вам следует опасаться не Управы.
Кого же в таком случае? глухо спросил я.
Вы скоро поймете. Управа в лице советника владыки по духовным вопросам, продолжил он чеканно, подтянув к себе новый лист, удовлетворяет ваше прошение и настоящим дозволяет вам, господин Арфир-чтец, осуществлять читальное служение и сопряженные с оным действия вплоть до следующего посещения вышеуказанного советника. Для этих целей вам во временное пользование предоставляется здание читальни на городской набережной. Ваша деятельность не может препятствовать торговле, ремеслам и прочим необходимым занятиям горожан, не должна ввергать их во вредоносные лжеучения и настраивать против действующей власти, в связи с чем Управа берется осуществлять необходимый надзор. На том прощайте.
Я пораженно принял еще один свиток из рук старого чиновника.
Карид да будет вам спутником! простился я.
Старик не ответил.
На полдороги к двери я вновь обернулся.
Господин советник, прикажите своим слугам остричь вашу собаку и набить ее шерстью пояс.
Что? недоуменно посмотрел на меня чиновник.
Это поможет от спинной боли.
Какое вам дело до моей боли?
Быть может, вам представится случай разузнать, произнес я и вышел.
IV
Длинный обломок крашеного бука, служивший некогда подлокотником, отгораживал от меня заветные лари. По всей видимости, он был небрежно прислонен, а вернее, брошен здесь в те бурные дни, когда этот дом, утративший хозяина, превратился в ярмарку для всех желающих, «чтобы добро не пропадало». Перенеся обломок к ближайшему столбу, я, к великому счастью для себя, обнаружил, что посетители ярмарки не сочли содержимое сундуков добром. По мере нетерпеливого сдувания мною серого налета переплеты начали раскрывать свои имена, среди которых обнаружились такие исполины, как «О древесном владычестве», «О движении тел», «О хворях». В первые горсти мне показалось странным, что горожане не позаимствовали этот кладезь, поскольку большинство книг было обтянуто добротной кожей, а некоторые даже окаймлены железом, но я объяснил это себе все тем же суеверным страхом, в этот раз оросившим чтецкую мельницу.
Эй ты, не делай вид, что не слышишь, долго там еще торчать намылился? проорали снизу.
Да, торжественно провозгласил я, не отрываясь от осмотра.
Что да? не понял спрашивающий.
Да, долго, уточнил я.
Ну, ну. У меня помощник уже всадника сюда ведет. Слышишь, всадника, повторил голос в некотором замешательстве, будто удивляясь, что это слово само по себе не вернуло меня на первый ярус.
Я слышу вас, но на вашем месте не стал бы беспокоить власти.
А-а, не хочешь кнутом по спинке. Так выметайся!
Простите, но я все же останусь, а насчет подметания вы совершенно правы, его давно пора здесь произвести.
Оскорбленный обладатель голоса собирался извергнуть в ответ что-то нелицеприятное, но его прервал мерный железный звон, знакомый каждому жителю Утеса. Впервые со времени моего проникновения к полкам я взглянул на нижнюю залу. Между двух полос-столов, протянувшихся вдоль всего нижнего яруса стоял, подбоченясь одной рукой, а другую опустив на рукоять меча, страж города, верзила-мо́лодец с выдающейся челюстью. Чуть поодаль от него притаился и тот самый помощник, белобрысый паренек с ухмылкой на лице. Навстречу этим двоим, взволнованно семеня ножками, устремился хозяин дома, столь трусивший подняться ко мне в одиночку.
Почтенный господин страж, почтенный господин страж, проворковал он, достигнув всадника, вон там он наверху, забрался и не уходит.
Он один? уточнил страж безучастным басом.
Да.
Что ж сами не выгнали?
Понимаете, он одет, как чтец.
И что?
Ну, как же, понизил голос хозяин, тут все-таки читальня была, а вдруг он с притязанием явился.
Не скрывая отвращение к владельцу, всадник махнул рукой и направился к лестнице. Хозяин и помощник двинулись за ним.
Спустя полгорсти страж города уже находился в трех шагах от меня. Его рука по-прежнему лежала на рукояти. Обитатели дома замерли на значительном расстоянии ближе к ступеням.
Имя, занятие, чего ходишь тут супротив воли управителя? объявил всадник.
Арфир-чтец, к вашим услугам, поклонился я. Дело в том, что этот человек больше им не является. Простите, что не объяснил сразу, обратился я к хозяину, я торопился осмотреть книги и свитки и потому вел себя невнимательно по отношению к вам.
Да ты что, из ума выжил?! взвизгнул хозяин, бросившись в мою сторону, но затем удержавшись, не заходя дальше всадника. Ты кто такой, чтоб вламываться в мое заведение и говорить, что я им не владею?! По какому праву?! Может, ты и не чтец вовсе, нарядился, вишь, и полез голову дурить. А если и чтец, так Управа мне отдала читальню, и дозволения за подписью стряпчего у меня имеются.
Я посланник Братства, спокойно произнес я, и вы всегда сможете удостовериться в этом, а право, по которому я действую, здесь.
Я извлек из котомки свиток, недавно полученный на третьем ярусе Управы, и протянул его всаднику.
Власть имущий наморщил лоб, вгрызаясь в содержимое листа, было заметно, что читал он с трудом.
Подписано советником Идвалом, пробурчал он, наконец.
Дайте, кинулся к листу хозяин, в смятении утративший даже страх перед стражем.
Он несколько раз пробурил глазами раскатанный сверток, его губы пустились в пляс, вторя ногам, но не могли выдать ничего членораздельного.
У тебя день, чтоб вывезти скарб, все тем же безучастным басом распорядился страж, повернувшись к хозяину, и зашагал обратно к ступенькам.
Некоторое время все молчали. Я и помощник испытующе смотрели друг на друга, слушая затихающее внизу бряцанье. Хозяин же, вероятно, не видел никого и ничего, выглядя полностью уничтоженным. Неожиданно он вышел из оцепенения.
Господин чтец! взревел он, кинувшись мне в ноги. Милосердный господин чтец! Дом игр для меня всё, моя пища, мой воздух, моя жизнь. У меня больше ничего нет. Вы знаете, господин чтец, как играют дети? Веря в игру, отдаваясь ей без остатка, самозабвенно. Окружающее не властно над ними так, как над взрослыми, потому что у каждого ребенка лежит в кармане ключик от мира игры, и он волен убегать туда, когда вздумается. Повзрослевший не теряет тягу к игре, но игра все же преснеет, она превращается в досуг, в частичку окружающего, самостоятельная вселенная гибнет, и если бы появилось такое место, не поганый угол в кабачке с парой подгнивших столешниц, а настоящее место, где взрослый мог бы препоручить себя игре, оторвавшись от этого проклятого сущего снаружи, тогда, о, тогда он на какое-то время вновь стал бы счастливым, по-детски счастливым.
И осчастливленный новоиспеченный ребенок проиграл бы последние пожитки в кости, вставил я, нахмурившись.
Да, проиграл бы! в каком-то бешеном восторге согласился владелец. А на что он потратил бы их там? Просто пропил, или, в лучшем случае, вложил бы в хозяйство. Один человек ведет веселую жизнь в игре, другой скучную без игры, смерть придет к обоим. Моя мечта была в том, чтобы дать возможность второму стать первым, и ради этой мечты, господин чтец, я пожертвовал даже тем немногим, что имел.
Он приостановился. Его тело продолжало трястись, а легкие жадно втягивали воздух.
Признание, выдохнул он вдруг. Я стоял к нему вполоборота, опираясь на перегородку, отделяющую кайму верхнего яруса от проймы зала, но тут невольно взглянул на его искаженное отчаянием лицо. Этот человек, судя по всему, готов был отгрызть мне ноги, если я, не отказываясь от своих намерений, пойду убирать его игровые столы.
Вы же чтец, и обязаны выслушать мое признание, продолжил он с какой-то жуткой решимостью. Так, слушайте. Я родился в семье некогда зажиточного портного. Мой отец был легкомысленным и недалеким человеком, он почти не занимался делами, свалил всю работу на подмастерьев, а сам только кутил. Мать в противоположность ему была бережливой женщиной и из-за отца становилась бережливей и осторожнее день ото дня. Меня почти все время держали взаперти, боясь, как бы я не поранился на улице или не попортил одежды, что неминуемо повлекло бы за собой траты. Как следствие, у меня не было ни друзей, ни толком игрушек. А я так хотел играть! Я воровал дощечки у соседа-плотника и пытался вырезать человечков, но как-то раз раскровил палец. Меня наказали и отняли все, что я выстругал. Я подбирал обрывки ткани в мастерской и вышивал зверюшек. Это тоже признали воровством, и меня наказали еще сильнее. По счастью, мне удалось научиться читать, писать и считать, до того как деньги и заказы закончились. Отец, как выяснилось, влез в большие долги, и однажды за ним пришли всадники, больше я его не видел. Потом всадники выгнали нас с матерью из дома. Мы некоторые время шатались по Утесу, мать сумела подрядиться мести одну лавку, но вскоре сильно заболела: закашляла кровью, и нас вновь погнали. Следующей ночью мать умерла. Я пошел бродить по пристани, полуживой от голода и стужи (надвигалась зима). Как приблудному псу, мне доводилось кормиться лишь объедками из помойной ямы. Я оборудовал себе уголок на складе между тюками, но кладовщики, конечно же, быстро узнали об этом. На меня устроили облаву. Если бы я был сытым, они ни за что не поймали бы меня, но на деле я лишь едва переставлял ноги. Меня отвели к начальнику, и тот распорядился «поговорить насчет оборвыша с гостями». Эти слова не предвещали мне ничего радужного: гостями были работорговцы, в ту пору стоявшие у Утеса на якоре. Мое маленькое сердце сжалось от страха и отчаяния: в одно мгновение я был приговорен к медленной мучительной смерти в колодках, как вдруг меня выручило неожиданное обстоятельство: писарь, вносивший записи в судоходную книгу, попросил соседа сложить трехзначные числа, но пока тот тянулся за абаком16, я уже выпалил ответ. Все с удивлением уставились на странного мальчика. Мои слова проверили и попросили сложить еще, от сложения перешли к вычитанию, и весьма скоро выяснилось, что я считал лучше всех в ведомстве. Так я стал помощником пристанного писаря. Правда, до учетных книг меня почти не допускали. Писарь ненавидел меня за мои способности. Ему была невыносима мысль, что какой-то грязный вонючий червяк считал лучше, поэтому большую часть дня я чинил перья и писала,17 мыл полы, чистил выгребные ямы и корыта, но зато вечерами до того, как свернуться на своей соломе в подвале, вечерами я получил возможность играть.
Я играл во все и со всеми. Я забирался на корабли и соревновался с моряками в кости, две доски и девять плясунов. Я возвращался на берег, проскальзывал к писарям и, после того как меня трижды выгнали и выпороли, сел за стол с начальником пристани. Мне разрешили ради смеха, но я сразился с ним в «Смерть владыки» и победил, став с тех пор неотъемлемой частью их сборищ. Я просчитывал ходы, просчитывал мухлёж, иногда и продувал, ревя и стуча кулаками по столу, и все же играл лучше прочих. Поначалу это бесило их, они даже всерьез объединялись против меня, но и тогда мне удавалось брать верх, в конце концов они смирились. Я пользовался все большим уважением, меня, в общем-то, полюбили все кроме моего руководителя писаря, который все продолжал драть меня за уши и оскорблять моих мертвых родителей, но начальник пристани, обратив на это внимание, приказал ему дать мне больше своей работы, и постепенно произошло неизбежное: я вытеснил его с места.