Подойдя к огромному платяному шкафу из белого дуба, я распахнула дверцы и оглянулась на свою кровать, где теперь лежало, угрожающе глядя на меня и скалясь в отвратительной ухмылке, дорогое платье из благородного атласа жемчужного оттенка. Мне захотелось разорвать его в клочья. Я упорно продолжала подавлять в себе это желание, пока не встретилась со своим взглядом в отражении зеркала, прикреплённого к дверце шкафа. Дьявольщина. Она мелькнула в моих чёрных зрачках зловещим блеском и прошептала мне: «Сделай это». Всего лишь маленькая глупая шалость, как в детстве. Всего лишь открытое выражение протеста. Я не терплю, когда с моим мнением не считаются и строят козни за моей спиной. Я не столь наивна, как Шарлотт, чтобы не догадаться об истинных причинах проведения сего безобразия.
Направившись к комоду, я отодвинула второй ящик и гордо улыбнулась, заметив блеск маленьких канцелярских ножниц.
Я набросилась на платье с милосердием палача. Кромсала его, как старую газету, не жалея трудов и денег, вложенных в него, не жалея даже своих сил клочки невесомой ткани летали по комнате подобно перьям изжившей свой век подушки. Никакого облегчения и удовольствия не наступало, однако я знала, что заменить платье в столь короткий срок невозможно мне останется надеть что-то из своего гардероба. Это станет настоящей катастрофой, истинным оскорблением для Розалинды Маклауд. А для меня долгожданным триумфом. Просто маленькая победа. Она была необходима мне, как воздух.
Наконец, расправившись с платьем, я наспех переоделась в шёлковую юбку оливкового цвета, белую блузу с рюшами и тёплый шерстяной жакет июнь выдался по обыкновению промозглым. Теперь из отражения в зеркале на меня смотрела абсолютно довольная собой и своим поступком женщина. «Пакость, не достойная ни моего статуса, ни моего возраста», добавил голос разума, но я его проигнорировала, поправила завитки на голове и вышла из спальни, отправившись в сад на поиски своей матери. Кучка разорванного тряпья так и осталась валяться у кровати. Мариетт, должно быть, придёт в ужас, когда увидит это безобразие, и сразу доложит мисс Синклер о случившемся. Она, в свою очередь, все расскажет Розалинде. Превосходно.
В весьма приподнятом настроении я, наконец, добралась до нашего грушевого сада. Розалинда стояла у тропинки, ожидая меня и, услышав шорох травы под моими ногами, даже не удосужилась обернуться.
Ты знаешь, Эйла, как я не люблю, когда меня заставляют ждать. Вопиющее неуважение.
Прошу прощения, я остановилась рядом. Пришлось немного помучиться, подбирая жакет под цвет блузы.
Разумеется, это сработало. Розалинда была атеисткой, если не считать того, что она фанатично и влюблённо поклонялась моде. Полагаю, это единственное, что вызывало в ней страсть стильные наряды, роскошные образы, дорогие украшения Её знали и уважали во многих модных домах Лондона и Парижа. Она была одержима модой и требовала, чтобы люди в её окружении самозабвенно разделяли эту манию.
Губы матери дернулись, когда она обернулась ко мне и критично оглядела мой наряд. Больше она ничего не сказала. На её языке это означало «недурно». Мы двинулись вниз по узкой тропинке, проложенной сквозь безупречно ровные ряды груш. Зелёные ветви, нагромождённые поспевающим сладким грузом, почтенно склонились перед нами, пока мы молча брели по густому коридору. Здесь пахло свежестью, едва наступившим летом, морским ветром и влажной почвой сочетание этих ароматов и ассоциировалось у меня с Роузфилдом. Я провела в нашем небольшом саду, не насчитывающим и двух руд, всё своё детство: играла в прятки с Лотти, собирала с Морной груши для пирога, читала «Вот бы закупорить этот запах в маленькую бутылочку и увезти с собой!» сокрушалась я, уезжая в Кембридж четыре года назад. Я не была привязана к Роузфилду, но я без конца купалась в горько-сладких воспоминаниях, связанных с ним. И все они были крепко пропитаны запахом нашего грушевого сада, даже несмотря на то, что главным достоянием поместья Роузфилд всегда были розы. До той злосчастной зимы тридцать четвёртого.
И теперь так странно было находиться здесь вновь.
Ты, верно, знаешь, что разговор будет не из приятных, Розалинда прервала тишину, сбавив темп.
Я обратила взор к небу, укрытому тяжёлыми оловянными облаками, и вздохнула.
Ну, разумеется.
Мне не нравится твой тон. И глубокая складка у тебя между бровей. Что я говорила тебе о морщинах? Розалинда сказала это, даже не повернувшись ко мне. Я нахмурилась сильнее, но затем расслабила лицо. Полагаю, так на тебя подействовала новость о грядущем маскараде? Право, я думала, ты будешь рада. Ты всегда любила наряжаться.
Это ты любила наряжать меня, проблеяла я, зная, как она терпеть не может, когда я бубню себе что-то под нос, будучи обиженной до предела. Не могу поверить, что всё это ты провернула у меня за спиной!
Внезапно она остановилась. И, как встревоженный часовой, повернулась ко мне резко и с опасностью, от неё исходящей. Как хорошо, что мы были одного роста. Это делало меня менее уязвимой перед ней.
Да, провернула. И что с того? Я имею на это полное право. И не могу поверить, что ты смеешь высказывать мне свое недовольство.
По-твоему, я не должна?
С самого твоего рождения мы с отцом потакали всем твоим прихотям. Хочешь готовить завтраки с Морной вместо уроков музыки? Пожалуйста. Хочешь изучать только французский? Хорошо, мы отошлём твоего учителя итальянского обратно в Эдинбург. Ах, ты решила изучать литературу в Кембридже, а не поступать на медицинский факультет в Сент-Энрюсе, где училась твоя сестра? Мы и в этом не прекословили, её тон вдруг вновь приобрёл эти ужасные обвинительные нотки. Ответь мне, Эйла, остался ли хоть один твой каприз, который был проигнорирован хоть кем-либо в этом доме? И теперь, когда что-то вдруг идёт не по-твоему, ты смеешь портить мне обед своими уничтожающими взглядами и раздражающими ёрзаньями на стуле?
Выслушивая упрёки Розалинды, колючие и холодные, как осколки льда, я так крепко сжимала кулаки за спиной, что ногти начали больно впиваться в ладони, и от этого лицо моё наверняка казалось ещё более напряжённым. Да как она смеет? Все мои незначительные прихоти были платой за жизнь в этой тюрьме! Я всегда стремилась к свободе, но была вынуждена днями и ночами смотреть на настоящий мир сквозь окно, забранное железной решёткой. И писать об этих мирах, о мирах, о которых я ни черта не знаю! Я молила отпустить меня в Кембридж, только бы быть как можно дальше от Розалинды и этого жуткого дома. «Не прекословили». Ха! Как же! Ни мать, ни отец не приняли мою просьбу сразу, пока она не превратилась в безжалостный ультиматум. И как она могла посягнуть на святое на готовку завтраков с Морной? Разумеется, ведь наша добродушная кухарка заменяла мне мать.
Почувствовав себя котёнком, которого ткнули в изодранную его когтями мебель, я насупилась и уже собралась до последнего отстаивать свою правоту, когда Розалинда подняла в воздух ладонь и уже более спокойно продолжила:
Если ты хочешь знать, я нисколько не жалею о своём решении не рассказывать тебе о готовящемся маскараде вплоть до твоего приезда. Я же знала, что ты закатишь истерику в любом случае. Одно письмо ничего не изменило бы.
Я обиженно сверкнула взглядом.
Разве я когда-либо закатывала истерики?
А разве я когда-либо давала тебе для этого повод? парировала она. Клянусь, Эйла, Кембридж сделал тебя просто невыносимой. Хотя, будь здесь твой отец, ты была бы покладистой, как голодная кошка. И это несмотря на то, что он сделал.
Я ошарашенно вздохнула, а она кивнула в сторону тропинки и возобновила путь. Догнав её, я выпалила то, что яростно бурлило во мне с того самого момента, как я увидела это злосчастное платье в руках Шарлотт.
Я не глупая девочка, мама, и я прекрасно знаю, для чего ты устраиваешь этот маскарад!
О, неужели?
Последний бал в нашем поместье проводился тогда, когда у отца на фабрике начались проблемы. В те дни ты тоже что-то напевала о «необходимости» и «тяжёлом годе», но ведь было очевидно, что истинная причина крылась в наличии у вас сразу двух незамужних дочерей. Разумеется, когда дела плохи, почему бы не показать нас миру в самом выгодном свете! Ты ведь всегда играла по-крупному, простые приёмы не для тебя нужен выбор, огромный выбор неженатых снобов во фраках, получивших позолоченные приглашения с твоей печатью! Тогда это сразу сработало: у Шарлотт, наконец, появился ухажёр, который в случае их женитьбы не откажет в финансовой помощи новоиспеченным родственникам. Итак, осталось выполнить несложные арифметические махинации: каков будет ответ, если в условии задачи у нас имеется ещё одна незамужняя молодая девушка и грядущий бал-маскарад?
В самом деле, Эйла, каков же?
У нас заканчиваются деньги, слова мои горьким привкусом отозвались на кончике языка. Розалинда посмотрела в сторону. Ты поэтому наплевала на наш с отцом уговор? И насколько все плохо? Не могу поверить! Это так на тебя похоже! Спустить остаток средств на какие-то смотрины! И снова с размахом, ведь ты не можешь допустить новой волны сплетен о нашем материальном состоянии! Уму непостижимо!
Разоблачение глубокой тенью легло на её лицо. В то время как мои лёгкие работали почти как насосы, она, кажется, и вовсе не дышала. Розалинде совершенно не нравилось, когда её загоняли в угол, а мне не нравилось то, что той, кого загнали в угол, на самом деле была я. Чувства во мне полыхали настолько жгучие, что контролировать их с каждой секундой становилось всё труднее. Я уже проявила слабость и поддалась гневу, разодрав платье в клочья, но этого было недостаточно. Мне хотелось волосы на голове рвать, выть и молить о пощаде, но только ни за что и ни при каких обстоятельствах не соглашаться с уготованной для меня судьбой. С повторением судьбы Шарлотт бросить учёбу и все свои мечты возложить на алтарь материального благополучия нашей семьи для меня это стало синонимом самой смерти.
И Розалинда, будто насквозь меня видя и слыша каждый мой мысленный вопль, гордо улыбнулась, прежде чем елейно пролепетала:
Сообразительным женщинам непросто живётся в современном обществе. Почаще притворяйся дурочкой. Кандидаты в твои мужья имеют склонность к безмозглым девицам.
Так пусть ищут себе безмозглых! Я не собираюсь принимать в этом участие!
Полагаю, ты хочешь быть, как твоя тётушка Меррон? Жить одной в большом городе, по утрам собирать виноград, а по вечерам грязные слухи о своей личной жизни? Моя сестра так же, как и ты, слишком много грезила, а по итогу осталась совсем одна!
Что плохого в том, чтобы быть, как тётя Меррон? Она ещё молода, встретит свою любовь! У неё замечательная жизнь, я бы ни за что от такой не отказалась! Ты ничего в этом не смыслишь. Тебя заботит лишь выгода.
Ради бога, Эйла, оставь при себе свои детские капризы. Ты закончила университет. Пора вступать во взрослую жизнь и брать на себя ответственность. Замужество твой единственный выход. Это твой отец обещал не давить на тебя с браком, а не я. И именно его ты просила дать тебе время на написание этой своей книги. Теперь его же ты можешь благодарить за то, в каком положении мы оказались.
Как ты можешь говорить такие вещи? вспыхнула я. Папа никогда бы не поступил со мной так. Он знал, как это для меня важно. Я возвращалась сюда и знала, что проведу весь следующий год не за поиском супруга, а за написанием книги. Но тебя заботит только одно!
Не смей дерзить мне, Розалинда фыркнула, с вызовом посмотрев мне в глаза. Твой отец был далеко не святошей. Ты не знаешь и половины того, что он делал при жизни, и за что мне приходится отвечать после его смерти. И поскольку ты всё еще часть этой семьи, тебе придётся отвечать тоже. Я ясно выразилась?
У меня не нашлось слов, чтобы ответить ей. Как она смеет винить отца в чём-либо, о какой ответственности говорит? Папа был замечательным человеком. Он управлял целой фабрикой, и даже во время безжалостного кризиса находил средства, чтобы платить зарплату рабочим. Он всегда ставил чужие нужды превыше своих, и сердце его слишком много болело за других. В конце концов, это его и сгубило в конце января прошлого года отец скончался от сердечного приступа. А Розалинда ей управляет гнев за то, что он её оставил. Она не верит, во что говорит.
Так почему же должна верить я?
***
Дверь за мной захлопнулась с неистовой силой. Влетев в свою спальню, я подбежала к кровати и рывком опрокинула стоящий возле неё чемодан. Всё содержимое тотчас оказалось на полу. Рухнув на колени, я принялась разбирать завалы своих вещей, когда заметила капли, падающие на жёлтые страницы то были мои слёзы. Как глупо, Эйла! Утерев их тыльной стороной ладони, я схватила маленькую записную книжку, открыла её и совершенно бессердечно вырвала оттуда несколько последних страниц. Под порыв моего гнева попали самые живые, самые красивые сцены: главный герой догоняет уезжающую героиню на мосту, признаваясь в своих чувствах, ссора и поцелуй влюблённых под проливным дождём, ночные откровения во время шторма Я сжала губы, замечая среди вороха вырванных страниц ту, где каждая строчка была безобразно зачёркнута. Кажется, это было бесполезное описание рыжеволосого бармена, который не сыграл бы в моей истории совершенно никакой роли.
Внезапно дверь за моей спиной скрипнула.
Эйла, что ты делаешь? шикнула Лотти, разглядывая учинённый мною беспорядок.
Я горько всхлипнула, отвернувшись. Послышался стук это Шарлотт закрыла за собой дверь. А затем тихие, осторожные шаги. Лотти приземлилась рядом со мной, положив ладонь на моё содрогающееся от тихих рыданий плечо, и, недолго думая, я уткнулась носом ей в грудь в надежде хотя бы на мгновение ощутить себя в безопасности, ощутить себя дома.
Что же она тебе наговорила? сестра погладила меня по волнистым волосам, прижав моё тело к себе. Так я и знала: нельзя вас оставлять наедине!
Лотти, прохрипела я, отстраняясь и заглядывая в её тёплые карие глаза. У неё совершенно нет совести.
У кого? изумилась она. У матери?
Ну, конечно! высвободившись из объятий Шарлотт, я поднялась на ноги и вырвала ещё несколько страниц из своей записной книжки. Сестра тоже встала, поднимая с пола исписанные листы. Год! Я просила их не трогать меня с этим треклятым браком всего год! Разве я просила о невозможном?! Разве нам есть, куда спешить? Я возвращалась домой, зная, что напишу прекрасный роман, и у меня будут сотни возможностей для этого, но что теперь?..
От отчаяния мне хотелось лезть на стены. Больше всего на свете я любила писать. Тяга к сочинительству росла во мне с самого раннего детства, и я знала, всегда знала, что однажды напишу прекрасную книгу о любви, о горе, о счастье да о чём угодно! В Кембридже у нас был маленький писательский клуб, где мы делились своими зарисовками, критиковали и восхваляли других. Там же во мне и взрастили эту уверенность по приезде в Роузфилд я должна написать книгу. Мой преподаватель по зарубежной литературе, мистер Мэнфилд, вызвался первым её прочесть и взял с меня обещание через год я вернусь в Кембридж с увесистой стопкой собственной рукописи. Но теперь теперь, кажется, я вернусь туда лишь с увесистым камнем на безымянном пальце и крикливым младенцем на руках.