Книга все еще здесь, сказал Томмазо. Это его собственный экземпляр. Он указал куда-то слева от меня. Там, на шкафу. Можешь взять ее?
Я встала. Медея сразу настороженно подняла морду. Но, увидев, что я иду к шкафу, успокоилась и улеглась опять. Книги все были свалены набок.
Она точно там, у нее корешок
Уже нашла.
Я сжала томик в руках. Полное название звучало так: «Единственный и его достояние». Я ощутила тепло, исходившее от любой вещи, которая, как мне было известно, принадлежала Берну. Томмазо взял у меня книгу и стал перелистывать.
Посмотри, сколько он тут подчеркнул. Чуть ли не каждую строчку. Не могу понять, зачем это было нужно.
Он прикасался к книге так бережно, словно это была реликвия. Потом закрыл ее и положил на угол комода.
Голова раскалывается, пожаловался он.
Верю. Дать тебе таблетку?
Кажется, их там больше не осталось. А ты как себя чувствуешь?
Нормально.
Тем хуже для меня, сказал Томмазо, потирая лоб. Когда он отвел руку, на лбу остались красные отметины.
Спускаться в погреб с Коринной вошло у меня в привычку, продолжил он свой рассказ. Мы ходили туда после окончания смены. Долго беседовали, передавая друг другу самодельный стакан, а потом залезали на резервуар. С этого момента все становилось зыбким и неясным. Я хотел залезть еще раз, Коринна не пускала, тащила меня вниз за пятки. «Хватит, Блэйд! Ты хочешь убить себя?» возбужденно визжала она, но я не слушал ее, горло у меня горело, а я все нюхал, пока не становился совсем легким, невесомым, как алкогольные пары, которые вдыхал.
Под конец Коринна всегда произносила одну и ту же фразу: «Ты совсем себя не контролируешь». Это было как сигнал: пора расстаться, иначе придется сделать следующий шаг, совершить нечто такое, на что я, быть может, не имел права. Я первым поднимался по лестнице к выходу из погреба, и в следующие несколько дней мы старались держаться подальше друг от друга.
Как-то вечером синьор Наччи послал за мной.
Говорят, ты играешь в карты, сказал он. При этом он сидел, положив руки на стол, а я стоял, держа руки за спиной.
Я не играю в карты.
Не лги мне, Томмазо. Я же понимаю: каждому человеку надо как-то расслабляться.
Он достал из ящика две колоды карт.
Во что ты умеешь играть?
В скат, бридж и канасту. И еще в скопу, но не очень хорошо.
Говорят, кое-кто играл с тобой в покер.
Да, и в покер.
Я же сказал, Томмазо: не надо мне лгать. А в блэкджек играть приходилось?
Я медлил с ответом.
Да или нет?
Это то же самое, что двадцать одно?
Играть в двадцать одно меня научил отец. Как и в другие карточные игры, кроме ската, любимой игры Берна, которой мы так увлекались в домике на дереве.
Ну, двадцать одно, если тебе так больше нравится.
Да, в нее я играю.
Он пододвинул обе колоды ко мне. Карты были новенькие, упругие, блестящие.
Смешай.
Я, как обычно, рассыпал одну колоду поверх другой. Наччи внимательно следил за моими руками.
Нет, не так. По-американски.
Я разделил колоду пополам, положил карты на стол так, чтобы он их видел.
Умеешь оставлять одну сверху?
Это значит передергивать.
Умеешь или нет?
Я показал, что умею, но при этом одна карта, четверка треф, выскользнула у меня из рук и упала на пол.
Извините, пробормотал я.
Ты неловкий и медлительный, сказал он. Но можешь стать лучше. В пятницу вечером ко мне придут друзья. Мы любим поиграть. Я заплачу тебе, как за день работы. А еще можешь взять себе десять процентов от выигрыша банка. Договорились?
И мы договорились. Если компания желала играть в покер и недоставало четвертого, Наччи одалживал мне деньги, чтобы я мог сесть за стол. Впрочем, как правило, он и его друзья предпочитали блэкджек. Они очень мало разговаривали, но курили не переставая и пили виски из стаканов для воды. Они пугались, если я останавливал их, когда они тянули руки к картам. На рассвете они все чаще ходили в туалет и мочились, даже непотрудившись закрыть за собой дверь. Мне в эти ночи совсем не хотелось спать, то ли потому, что я не пил, то ли потому, что карты всегда возбуждали меня до предела.
Когда усталые, отупевшие гости расходились, я наводил в гостиной порядок: складывал и убирал в ящик зеленое сукно, ссыпал фишки в коробку. Опорожнял пепельницы, мыл стаканы. А перед тем как вернуться в общежитие, прогуливался по винограднику. В это время суток не спали только дикие звери.
Из денег, полученных за эти вечера, и того, что удалось отложить от заработной платы, скопилась некоторая сумма. И вот однажды, сунув в карман смятые купюры, я отправился в торговый район Массафры и долго слонялся среди квадратных много этажек вроде тех, где я жил когда-то. Наконец, я набрел на автомагазин, перед которым были выставлены на тротуаре мопеды подержанные, не в лучшем состоянии, но мне было все равно. Я показал хозяину деньги и спросил, что я могу на них купить.
А права у тебя есть? недоверчиво спросил он.
Я снова предложил деньги. Откажись он я нашел бы другого.
И правда, это не мое дело, сказал хозяин. Он схватил деньги и быстро пересчитал. Это были мелкие купюры, в основном по десять и пять тысяч лир, и только несколько по двадцать тысяч, как будто я украл их в табачной лавке. По-моему, хозяин автомагазинатак и подумал.
Могу дать вот этот, он указал на один из мопедов. Это «Атала-Мастер». У него все в порядке.
Он выкатил мопед и предложил мне сесть на него, но я не знал, как он заводится. Не задавая лишних вопросов, хозяин показал, как включить мотор, быстро дал еще некоторые указания. «На велосипеде ездить умеешь? Тогда проблем не будет».
Я поехал, икры у меня тряслись, каждые два метра я опускал ногу на землю, чтобы не потерять равновесие. Хозяин магазина наблюдал за мной. Когда я сумел преодолеть какое-то расстояние, за секунду до того как я исчез за углом, он крикнул: «Надо заправиться, там почти нет бензина».
Я понемногу привыкал к новой жизни в «Замке сарацинов». У меня были рабочие смены, карты по ночам, а теперь еще и «Атала-Мастер», чтобы разъезжать по окрестностям, когда мне хотелось. Так можно было жить. Можно было бы.
Но тут во дворе «Замка» появился Берн, весь в черных тритонах, в испачканных илом брюках, словно переправился вброд через болото. Увидев его, я сильнее сжал ручки корзины, которую нес в это момент.
Что ты тут делаешь? спросил я и осторожно поставил корзину на землю. Мне хотелось обнять брата, но я ожидал, что он сделает это первый. А он не двинулся с места.
Я пришел освободить тебя. Возьми свои вещи и пойдем отсюда.
Пойдем? Куда пойдем?
Я покажу. А сейчас поторопись.
Тут пришел синьор Наччи. Я объяснил ему, что это мой друг, он подал Берну руку, и только я один заметил, с какой враждебностью Берн ее пожал.
Наччи взглянул на парковку там не было ни одной машины. Он спросил Берна:
Как ты сюда добрался?
Пешком.
Пешком? Откуда?
Из Специале.
Наччи расхохотался, но, когда до него дошло, что Берн не шутит, замолчал.
Теперь я понимаю, кто ты. Ты племянник Чезаре и Флорианы. Они всегда описывали тебя как чудаковатого парня.
Да неужели? холодно произнес Берн.
Наччи настоял, чтобы Берн поужинал с нами. Это был единственный раз, когда мне довелось есть вместе с хозяином, хотя он все время говорил только с Берном.
Отведи этого парня в общежитие, сказал он мне, вставая из-за стола, он не держится на ногах. А ты передай от меня привет Флориане и Чезаре.
Когда в соседней комнате включили телевизор, Берн вскочил на ноги. Он собрал в салфетку хлеб и еду со своей тарелки, затем молча, одними глазами приказал мне сделать то же самое. Потом достал из холодильника две банки кока-колы и йогурт и спрятал их под толстовку.
Что ты делаешь?
Я возьму только это. И еще вот это, добавил он, доставая упаковку яиц.
Так нельзя, Берн!
Никто не заметит. Здесь полно всякой еды.
Мы выскользнули из дома Наччи и пробрались в общежитие. Берн остановился на пороге и оглядел комнату.
Вот моя кровать, сказал я, но Берна, похоже, это уже не интересовало.
Поторопись.
Я не могу вернуться на ферму. Чезаре ясно дал мне это понять.
А мы туда и не собираемся.
Он сделал шаг вперед и чуть не упал на одно колено, но успел ухватиться за дверной косяк.
Что с тобой?
Ерунда, в спине кольнуло. Надо посидеть.
Но он не сел, а лег поперек двух кроватей. Лежал и глядел в потолок, дыша сквозь стиснутые зубы. Грудь под толстовкой вздымалась на несколько сантиметров вверх, и я заметил, как сильно он похудел. Потом он закрыл глаза и надолго замолчал.
Что случилось, Берн? спросил я наконец.
Он уничтожил все мои книги.
Кто?
Чезаре. Показал, кто он на самом деле.
Наступила пауза. Но я знал, что последует продолжение. Так и вышло.
Однажды вечером он вошел в нашу комнату и вывалил все книги из шкафа на пол. Он кричал: «Ты больше не будешь позорить наш дом!» Потом подобрал одну книгу и стал вырывать из нее страницы. Я не остановил его, я был словно загипнотизирован. Хотел увидеть, как далеко он зайдет. Он раздирал книги пополам, одну за другой. Но книги были не мои, а библиотечные, их надо было вернуть. Вспомнив об этом, я очнулся. Попытался вырвать книгу, которая в тот момент была у него в руках, но он не отдавал. Он говорил: я делаю это ради тебя, Берн, позволь Господу освободить тебя! Дал мне пощечину. Потом какое-то время стоял с наполовину разодранной книгой в руке, ошеломленно глядя на меня. А затем, наконец, ушел.
В уголке левого глаза у него выступила слеза. Я лег рядом с моим братом, наши головы были совсем близко. Когда он повернулся лицом ко мне и заговорил снова, я ощутил его терпкое дыхание.
После того вечера мы не сказали друг другу ни слова. Я дал себе клятву больше никогда не говорить с ним.
Мы с Берном молчали. Снаружи умирало солнце, и комната стала лазурной.
В дороге он сидел позади, обхватив меня за пояс, и в какой-то момент приложил ухо к моему плечу. Потом вытянул руку и раскрыл ладонь, словно хотел остановить встречный поток воздуха. Пакет с остатками еды, которые я прихватил из ресторана, унесло ветром.
Мне никогда еще не приходилось так долго вести мопед. Когда мы добрались до окрестностей Специале, у меня болели руки.
Сверни к морю, сказал Берн, заедем в Скало.
Сейчас весна, там никого нет.
Заедем туда.
Чтобы попасть к морю, надо было сначала проехать по холму, по кольцевой дороге вокруг Остуни. Взглянув на город, я так удивился, словно успел совсем его забыть. Я отпустил тормоз, и мы по инерции плавно спустились на берег моря. Там, где начинались кусты, мы остановили мопед и дальше пошли пешком. Тропинка была грязная, заросшая, ее с трудом можно было различить, однако Берн продвигался по ней вполне уверенно.
Он свернул к башне. Приподнял кусок сетчатой ограды, пролез внутрь и зашагал по зарослям крапивы. Потом достал фонарик и его слабеньким лучом указал на нишу в стене башни.
Помнишь, как туда залезать?
Берн залез первым. Он был все такой же ловкий, как в те времена, когда у нас был домик на тутовнике.
Давай сумку, сказал он, добравшись до лестницы. Он посветил мне фонариком, и я пробрался внутрь, правда, оцарапал колено о торчащий камень.
В башне все осталось в точности как было летом, только без умиротворяющего рокота музыки снаружи. В тишине это место казалось призрачным. Когда мы почти уже добрались до комнаты наверху, я заметил слабый свет.
Мы пришли, сказал Берн.
Я уже собирался ответить «знаю», как вдруг заметил, что мы с Берном не одни. В комнате, которую освещал портативный фонарь, были еще Никола и какая-то девушка. Они сидели на матрасе, девушка поджав под себя ноги, Никола вытянув их во всю длину, так, что они почти касались противоположной стены.
Привет, Томмазо, сказал он, как если бы в том, что он находился здесь, не было ничего удивительного.
Это ваш третий? спросила девушка. Она не сочла нужным встать, чтобы поздороваться со мной, зато показала на сумку:
Что вы привезли?
Берн бросил сумку на матрас, и девушка принялась рыться в ней с лихорадочным нетерпением.
А сникерсов ты не взял?
Что было, то и взял, ответил Берн. И добавил, обращаясь ко мне: Виолалибера любит сникерсы. Достань их в следующий раз, если получится.
Так он что, не останется здесь? спросил Никола.
Нет, ему нравится там, где он сейчас. Там, где оливы растут в горшках и похожи на настольные безделушки.
Это правда, что туда приезжают актрисы с телевидения? спросила Виолалибера.
Я кивнул, все еще не опомнившись от удивления.
И какие они? С огромными титьками?
Никола хихикнул.
Нормальные.
В чем дело, тебе не нравятся актрисы? спросила Виолалибера. Она носила на кудрявых волосах ободок, который поднимал их, и они окружали ее голову, как корона. Волосы были очень густые и пышные. Они намного красивее, чем я?
Виолалибера была здесь еще раньше нас, сказал Берн. Ты, наверное, думал, что приедешь в такое место и здесь никого не будет, кроме разве что крысы.
Крыса и правда была, уточнила Виолалибера.
Когда я вошел, то чуть не умер от страха, продолжал Берн, не обращая на нее внимания. Виолалибера спала в полной темноте, я направил на нее фонарик, она проснулась, увидела меня и ни капельки не испугалась.
Тем временем он тоже бухнулся на матрас, почти рядом с Виолалиберой. Я один остался стоять.
Виолалибера мгновенно заглотнула йогурт, потом стала вылизывать стаканчик, засунув туда язык. Я понял, чем пахнет в этом убежище плесенью.
Берн положил ей руку на ногу выше колена. Если бы он поднял большой палец, то достал бы до живота. Она открыла второй йогурт, отпила глоток и отдала остальное Николе.
Здесь не поместится еще один, сказала Виолалибера.
Возможно, Берн слишком сильно сжал ее ногу.
Я же тебе сказал: он здесь не останется.
У меня закружилась голова, надо было сесть, но на матрасе оставалось слишком мало места, а садиться на пол я не хотел.
Ты ночуешь здесь? спросил я Берна.
Когда хочу. Мы можем жить, как нам хочется.
Никола улыбнулся, в свете фонаря блеснули его зубы. В нем появилось что-то новое, какое-то возбуждение.
А ниже пояса ты такой же белый? спросила Виолалибера.
Там он еще белее, ответил за меня Никола.
Значит, это ваш третий, сказала она.
Берн развернул еще один сверток с едой, бумага успела промаслиться.
Берите и съедайте всё, сказал он, и Никола с Виолалиберой набросились на еду.
Ты тоже здесь ночуешь? спросил я у Николы.
Только когда утром не надо на лекцию.
Мы тут можем жить, как нам хочется, повторил Берн. Порывшись в куче какого-то хлама, он вытащил кассетный магнитофон.
Поставь кассету сначала, попросила Виолалибера.
Берн перемотал кассету, послышалась музыка. Звук получался неважный, потому что кассета была заигранная, а магнитофон крошечный. Виолалибера вскочила с матраса, протянула одну руку к Берну, другую к Николе. Оба послушно встали и начали извиваться рядом с ней, словно приклеенные. Никола зарылся носом в ее волосы за ухом, может быть, поцеловал ее, а она повела плечами, как от щекотки.
Она тронула большим пальцем ноги мое ободранное колено.
А ты чего ждешь?
Берн одной рукой держал ее за талию, а другой размахивал над головой. Я шагнул к ней, а она притянула меня к себе. Никола и Берн подались в сторону. Я ощутил запах бумаги, исходивший от ее волос, и кислый запах йогурта изо рта. Никола и Берн сомкнулись в кольцо вокруг нас.
Мне надо пробормотал я, и это было все, на что меня хватило.
Здесь нам никто не приказывает, прошептал мне на ухо Берн. Мы пожрали небо.
Потом кто-то начал раздевать меня, а может, я разделся сам. Мы раздевали друг друга, а потрескивающая музыка царапала стены. Затем мы рухнули на матрас, сплетясь, как клубок. Мое лицо оказалось совсем близко от груди Виолалиберы. Никола, лежавший рядом со мной, обхватил губами ее сосок, и я почувствовал, что должен сделать то же самое. Берн втиснулся между нами, мы с ним соприкасались повсюду, кажется, на несколько секунд я потерял способность двигаться. Мы по очереди ловили и втягивали ртом соски Виолалиберы, как пьют воду из фонтана. Кто-то, возможно она сама, взял мою руку и опустил вниз, к той части тела, о которой я до сих пор не осмеливался думать, и тут я заметил, что мы, все четверо, были обнажены и возбуждены. Я позволил направлять меня и двигать, затем рука, управлявшая мной, исчезла, и я продолжил сам, вслепую, пока не наткнулся на Берна. Я был в панике, когда сжал в руке запретную часть его тела, в точности так, как уже тысячу раз проделывал в воображении, будучи уверен, что в реальности этого никогда не случится. Но наши тела переплелись так тесно, что он ничего не заметил, а если и заметил, то промолчал. Я знал: будь мы с ним одни, он бы мне этого не позволил, но здесь, в башне, было позволено все.