Потом я иду с бабушкой обедать и сажусь делать свои первые уроки. Я рисую дом. А так как деревенского дома я никогда не видела, я рисую квадрат, на него ставлю треугольник, потом по указанию бабушки пририсовываю три окна и крыльцо. А дальше свободно фантазирую на тему бабушкиных рассказов про деревню. Рисую козу, которая зимой забралась на крышу деревенского дома столько выпало в тот год снега, что она могла на нее забраться. А на другом рисунке весна. Всё затопила талая вода, и деревенский дом тоже, и все вещи пришлось вытаскивать и относить на горку за деревней, чтоб не замокли. Рисую бабушку с двумя узлами в руках и горку с кучей вещей со всей деревни. И конечно, синюю воду, которая доходит аж до самых окон дома.
Потом в окнах бабушкиной квартиры темнеет и приходят две её дочери, внося в квартиру волнующий запах молодости.
Валя в отдельной комнате всегда одаривает меня богатствами, я это жду с нетерпением: костюмы и платья, которые трогать нельзя, рулоны ткани, которые трогать нельзя. Я конечно, не трогаю, жду минуты, когда тетка переоденется и достанет из чемодана драгоценности. Их она подарила мне, чтобы я только здесь играла и никуда не увозила.
Приучайся запоминать, какие кусочки где лежат, как называются, какие нитки подойдут в тон или по контрасту. С иголкой только с семи лет, с ножнями тоже. А теперь посмотрим с тобой очень интересные картинки из женского журнала, привезенного, ну, хорошо подаренного мне аж из самого Парижу. Садись поудобней, я тебе достану этот журнал. Ах, как мне хочется сшить тебе что-нибудь фантазийное, а то как пойдешь ты в школу, да как дадут тебе форму, которая всё особенное в человеке затыкает. Но фантазийное приходит не сразу. И потом ты должна хорошо учиться. Только отличницам такие подарки можно делать, не правда ли?
Ах, вот вы где! кричит бабушка. А мы вас ждем ужинать! Пойдемте! Картошка уже на столе!
Ну что же? Руки вымыла? перехватывает инициативу Рита. Да, вот так. Сначала пойди вымой, а потом сядешь. Будь культурной девочкой.
Я гляжу на себя в зеркало перед рукомойником. Конечно, плохо, что ни у одной из теток нет ребеночка. Ни большого, ни маленького. С маленьким я бы катала коляску. А с большим поиграла. Но с другой стороны раз им некого любить, они любят меня. А это хорошо. Я люблю, когда меня все любят.
Ни в коем случае никаких телевизоров! говорит Рита после ужина. Все на трассу! И нечего отпираться! В Петровском парке хорошая лыжня и везде фонари. Правда, не развалишься, форму надо соблюдать.
А тетенька Валя не идет. Ей что? Можно?
Тетенька Валя будет толстая и некрасивая, и её никто не будет любить. Ты этого хочешь?
Что это вы против меня замышляете? улыбается Валя.
Наоборот, мы хотим пригласить тебя с нами на лыжи.
А можно я с вами в воскресенье пойду? А то у меня много работы.
Спроси у Кирюшки. Если она тебе разрешит, пойдешь в воскресенье.
Глава 13
Род Николаевых-Артамоновых
Советское государство подавило крестьянский род, хотя и не сразу. Еще бабушка Дуня, бессребреница, в бытность молодой матерью, уповала на какие-то высказывания Рыкова на Красной площади. А дедушка, по обычаям деревни, женившись, купил сруб для дома. Троететие справляло свое детство играми в нем, надеясь, что скоро подведут фундамент, покроют крышей и можно будет жить семьей отдельно. Но он так и остался белым срубом на зеленой траве. И так это было обидно. Пришлось дедушке продать сруб и податься выживать город.
Род, узнав о его решении, это не одобрил. Род держался до бессмысленности за старое. Как же? Тут земля, тут дом. Как же это все бросить? Да земля-то и дом теперь не ваши, а колхозные! Это же нужно понять! Но никто понять не хотел. Его осудили, и он уехал один, с женой и детьми, убежденный в своей правоте. Недаром он служил прожекторщиком на военном корабле. А что такое прожекторщик? Это тот, кто должен высветить цель, которую потом орудия поразят. И он ее высветил и уехал в самое-самое время. В городе как раз богатые рванули за границу, тоже поняв, что для них здесь всё закончилось.
Приехав в город, он устроился в магазин электротоваров «Мюр и Мюрелиз» и пожаловался в профсоюзе, что ему негде жить.
А занимай, где хочешь! сказал председатель профсоюза.
И если в деревне не дали поставить свой дом, то в городе важно было не обольститься и заранее срубить жилплощадь себе по плечу. Много позже, после войны, когда наступило взрослое время троететия, а старая эпоха совершенно забылась, не было ни одного застолья взрослого «тутти», чтобы кто-то из троететия не вспомнил: «Ах, как же! Все дома были пустые! Чего ты не взял особняк Рябушинского с большой белой лестницей в сад, вазонами цветов и картинами во многих комнатах?»
У дедушки был шанс перехитрить судьбу, обмануть государство, которое было против крестьянского рода, и это ему удалось. На пятьдесят лет он свою жизнь и жизнь троететия, вплоть до замужества дочери, освободил от коммунальности. Зато как соберутся, по русскому советскому обычаю, и выпьют обязательно вспоминают свои промахи. Мне кажется, это только у русских привычка негатив гнать за столом, вспоминать промахи. Евреи, наоборот, выпив, о своих добродетелях, об удачных делах всегда вспоминают, о позитиве жизни. Какие молодцы! Будто неясно, что последовало бы потом, возьми он такой особняк. Да миновали ли их точно репрессии? Нет. По одной версии старший сын Вася, будучи призванным в армию, сказал свое мнение: «Троцкий хороший русский оратор». Сказал в 1937 году, а через год его взяли. А по второй-то версии (тетеньки Вали) на второй деревянный этаж въехал милиционер, позавидовал их хоромам, и дело сфабриковал.
Дедушка не искусился. Он взял прожиточный минимум на семью и тем обманул судьбу на пятьдесят лет вперед, и как впоследствии оказалось, для всего рода. Походив по району, дедушка выбрал трехкомнатную квартиру в доме золотарика, хотя я долго не понимала, что это значит. Рита смущенно улыбалась, ведь золотариками звали и тех, кто вывозил по ночам нечистоты, и ювелира, построившего этот дом.
Род не согласился с оценкой социальной ситуации дедушкой Иваном, но потом, поджавшись и поизвинявшись, как нитка в игольное ушко, прошел через его квартиру в город, оставив Староартамоново и подтвердил тем самым, что мнение прожекторщика дорогого стоит.
О троететии в детстве мне известно, что у старшей обнаружили порок сердца, и врачи просили родителей не перегружать девочку. Сама же она взяла рюкзак, положила туда кирпичей и лечила себя ходьбой с этими кирпичами. Про среднюю в семье остался бытовой оберег «Не ешь сухомятки, а то будет, как у Риты. Она вот любила сухомятку теперь у нее пониженная кислотность». О младшей, Вале, в анналах семьи сказано, что любила сидеть в бочке с холодной водой, и как её мать ни ругала не вылезала из нее летом. С тех пор у неё почки пошаливают.
Трехкомнатная квартира на первом каменном этаже двухэтажного дома. Прихожая с покатым потолком это нависает лестница на второй деревянный этаж. Здесь я все время оставляла коньки после катка, здесь у бабушки ведра с водой. Узкая комната Васи, в ней теперь живет тетенька Валя. Зеленое пасхальное яйцо на комоде у зеркала. Стопка пластинок с любимым Лещенко и главное коробочки с пуговицами и кусочками материи. Три окна на улицу, на остановку автобуса, и крохотный палисадник с подсолнухами и пивным ларьком на углу. Одно окно кухонное во двор, там по периметру идут сараи каждого, а в середине стоит деревянный стол с лавками. Если было лето и хорошая погода, бабушка всегда сидела за столом со своей хозяйственной работой ягоды перебирать или стирала, вынеся для этого случая железное корыто, железную ребристую доску и кусок хозяйственного мыла. Наливала полкорыта воды, быстрыми и мелкими движениями взбивала пену. Мне нравилась ее улыбка, ее говор, ее общение со всем двором. Общение с завсегдатаями пивного ларька нравилось меньше. У ларька очередь только отоваривались, а распивать мужики, уже красные и улыбчивые, приходили к палисаднику, и бабушка всегда давала им стаканчик. Весной нравился праздник посадки подсолнухов в палисаднике. А зимой нравились долгие разговоры за столом, похожие на сказку, про то, как богатырь дедушка, сначала служивший на крейсере «Варяг» прожекторщиком, с революцией разобрался.
Был еще период, когда я часто гуляла там, перекатывала старые названия «Петровский парк, Нижняя Масловка», еще и еще раз вглядывалась в место, где стоял дом. Когда род отвернулся от меня, несогласный с моим мнением выбрать себе партнера по любви, подверг меня остракизму, лишил троететия и фотоальбомов рода, меня опять выручила семейная одиночка Кира. А один раз троететие разрешило детям приехать к Рите на Бауманскую в моем сопровождении, и я тут же, войдя, бросилась к своей бабушке Дуне, как католик бросается в церкви к стопам деревянной богоматери с мольбой: «Он говорит, что любит меня, но не может оставить своих детей и ту женщину, с которой прожил пятнадцать лет. Я тоже его люблю. Я не знаю, что делать?» И бабушка, одна из всей семьи, ободрила меня: «Поступай по сердцу».
Глава 14
Надо брать участок
Где бы я ни родилась (а это, конечно, Фасадная), с кем бы я ни жила с командировочной мамой, с несочетаемым папой, со злыднями соседями или чуждой няней дома я чувствовала себя только у бабушки, в Мишином переулке. В детсадовском возрасте все праздники, болезни, нежелание идти в детский сад я добегивала у бабушки на Околоточной. Но из школы на Околоточную каждый день не наездишься, и бабушка постарела, ей трудно все дни сидеть со мной, например, в летние каникулы. Поэтому у мамы встал вопрос, куда ребенка деть на лето, если она командировочная. Первая мысль её была отвезти в свою деревню, где она в 1930-х проводила лето. Отвезти в Голубцово и всё. Они там все каникулярничали, и было нармально. Но когда она приехала со мной никакой бабушки Матрены, отправляющей их к соседке за сковородкой, в живых не было. Ругающегося матом, вечно ходившего в баню по выходным дедушки Егора то же самое. Осталась пыльная дорога и на ней сидел коклюшный мальчик. Никто его не лечил и подходить к нему было нельзя. Только тогда мама поняла, что та деревня 1930-х, куда они ездили, где в каждом дому было по десять-двенадцать человек, к 1950-м годам рухнула. Тут сидеть с её дочерью некому и гулять не с кем. Даже не заходя в дом, она развернулась и уехала. И наверное, всю обратную дорогу проплакала бы, если бы не её вымуштрованное пленными немцами общественное поведение внутри рыдай, как хочешь, а снаружи, хоть каменная, а сиди без слез.
Ах, как жалко было русскую деревню, как жалко расставаться с этой идеей где родители жили и я бегала школьным летом, так и дочь побегает. Но нет. Русская деревня Голубцово осталась в прошлом. Война, неурожаи, необдуманная политика государства низложили её, и сейчас это развалина. Поэтому мама, приехав домой, переговорила с мужем Леонидом, разумеется, отчитавшись о поездке в деревню: «Видимо, нам надо пойти по другому пути: снять для дочери дачу. Мы на ней будем в четыре руки, по очереди сидеть».
Дачу сняли по совету сотрудницы по Белорусской дороге, в Голицыно, недалеко от дома творчества писателей. Но если деревня безвозвратно осталась в прошлом, то дача галопом неслась в будущее. Маме казалось есть деревянный дом, перед ним лужайка и днем ребенок бегает по ней, играет в мяч, ловит бабочек, загорает, читает книжку. А вечером, хотя бы в воскресенье, на ней же, постелив одеяло, сидят взрослые. Откушивают, разговаривают, может и песни поют. А что? Разве у вас не так?
Оказалось совсем не так. Оказалось на подстриженную поляну нужно смотреть только эстетически. Как на феномен природы. Ни ходить, ни трогать, ни рвать цветы, ни ловить бабочек нельзя. А что можно? Оказывается, можно идти на прогулку. Никаких сборищ, компаний, откушиваний не разрешается. А также не разрешается много и громко говорить. Надо только слушать звуки природы. Ей, как матери, такая программа показалась едва ли не издевательством над ребенком и оскорблением самого понятия «летом снять дачу для себя и для ребенка». Правда, она не поверила и попробовала. Но её хватило только на два дня.
Вернувшись в Москву, мама начала думать о пионерском лагере в Аникоевке. От Мингео. Пришлось послать меня туда и уехать командировку. В пионерском лагере был другой бич перенаселение. Ни на чем не сосредоточишься, не почитаешь книгу, ты должен подчиниться некоему стихийному процессу, которым управляют нахрапистые и здоровые подростки средних классов, которым некуда деться и нечем заняться, кроме как отслеживать, вникать во все тонкости любви вожатых и гадко и грубо копировать это. Причем никаких внутренних позывов у них к этому нет. И ещё втягивать в это младших. То есть на вопрос нахрапистого подростка: «Кто тебе нравится?» ты не можешь ответить иначе, чем: «Мне нравится твой выбор» и выслушать всё о любви подростка к этому персонажу, часто недостижимому, потому что это всё тот же вожатый. Тогда ты друг. А если он тебе не нравится или вообще не нравится вся эта затея тогда ты враг. От бесконечных подражательных любовей у меня разболелась голова. Ну хоть чем-то здесь можно заняться в спокойной обстановке? Оказалось нет. Или ты так же, как все, влюбляешься и рассказываешь другому про это, или ты враг. Это первая проблема. Но была еще вторая: то ли я перекупалась, то ли ночью надуло ведь спали-то в нетопленных бараках разболелось ухо. Я еще перемогалась пару дней в надежде, что это пройдет, а когда не прошло, пришлось идти к врачихе и показывать ей подушку, которая была вся желтая, что-то всё время вытекало на нее из уха. Врачиха сначала хотела отмахнуться от меня, а потом ужаснулась, глядя на облитую гноем подушку, и в строгой форме поговорила по телефону с мамой:
Приезжайте и забирайте или ребенок оглохнет, а я на себя ответственность лечить его не возьму.
Конечно, когда мама приехала, она была рада распрощаться с коллективным отдыхом, едва пригубив его. Мама, конечно, человек выдержанный, но и её эта ситуация поставила в тупик.
Как она ни прикидывала, выходило только одно: ей надо взять тот участок, который уже предлагал ей начальник и от которого она, будучи человеком командировочным, которому некогда заниматься строительством на личном участке, отказалась. С тяжелым сердцем мама все-таки пошла написать заявление и очень стыдилась, что обязывает начальника второй раз проговаривать и заботиться об этом.
Увидев её в своем кабинете, начальник обрадовался, неожиданно для нее, а заметив заявление и прочитав его, обрадовался дважды.
Спасибо, что вы откликнулись на мое предложение. Теперь мне можно спокойно уходить с работы, ибо я хоть чем-то отблагодарил вас за вашу целомудренную любовь ко мне, за ваше теплое отношение. Да, я посылал вас (я уже это говорил) с проверкой к Рукову и ревновал, зная, что он не упустит возможность жениться на вас. Но теперь это всё позади. Раз родилась такая крошка, и вот она уже в первом классе? Да? Надо же! Приятно слышать! Я очень рад, что вы возьмете этот участок для нее. И не буду повторять сказанного в первый раз: семьдесят пятый километр это всего лишь на два-три года. Дальше пойдет сотый и сто двадцать пятый. И люди будут брать. Так что идите и смело начинайте. Ради дочери. Ради её здорового будущего. А это так важно. Мне бы хотелось проститься с вами на такой высокой ноте и не занижать никакими бытовизмами наших высоких отношений. Заверяю вас теперь я спокойно уйду на пенсию, раз вы согласились.
Мама ведь не хотела признать его платоническую любовь к ней и не хотела принять то, что он говорил, буянила и не соглашалась. Это он видел по её глазам. Но он отпускал её и прощался с нею, поэтому сказал при последней встрече то, чего и не говорил многие годы. И это было прекрасно. Ну, просто ария Гремина из «Евгения Онегина» Чайковского. Жаль, я была еще ребенком и не слышала этого. А так бы хотелось.