Эй, дядька, не зевай! весело выкрикнул пострелёнок в холщовом рубище. Подскочив ужом, он успел спасти пропажу и весело подкинул вверх.
Одной рукой Маркел перехватил чёбот:
Спаси тебя Христос!
Пока переобувался, люди толкали в спину и в бока. Казалось, что в это утро Петербург превратился в растревоженный пчелиный рой, что гуртом собирается вокруг своей матки. Бежали мужики, бабы, девки. Матери на закорках тащили малышей. Проталкивались вперёд босоногие ребятишки.
Где-то за спинами мастеровых ему почудилось знакомое лицо блаженной, очень спокойное посреди всеобщего кипения. Как всегда, она была одета в красную юбку и зелёную кофту. Маркел подумал, что надобно держаться поближе к ней, чтоб в случае чего оборонить от толпы. Но его уже оттеснили к другому краю.
Царицу убили! вдруг выкрикнул чей-то голос посерёд людского моря.
Заговор, заговор пролетел по головам шёпот и стих в водовороте толпы.
Не зря проклятущий Пётр Третий Миниха с Бироном вернул, снова грядут кровавые времена! возбуждённо вещал господин в старомодном парике. Толпа влекла его вперёд. Помяните мои слова: быть худу!
Слово и дело! петухом клёкнул невзрачный мужичонка в лаптях без онучей. Видать, забыл накрутить второпях.
Два рослых парня шутейно ткнули мужичонку под бока:
Доносчику первый кнут!
И почти сразу, перекрывая звуки, коровьим рожком загудел густой бас, ровно диакон молитву вывел:
Да здравствует государыня Екатерина Вторая!
Да здравствует!
Виват императрице!
Виват! Виват! Виват! вихрем закрутилось в накалённом воздухе.
Казалось, высеки искру, и мост полыхнёт ярким пламенем вместе со всем честным людом.
На Петропавловской крепости пробило десять часов. И вдруг стало боязно: куда-то сейчас пойдёт Россия-матушка? Вправо ли свернёт, к голштинцам, влево ли, замиряться с королём шведским, либо двинет прямо, своим путём, до сибирских лесов, не оборачиваясь и не оглядываясь?..
Крики на Дворцовой площади нарастали, и скоро неясный гул перерос в громадный вал тысячи глоток, что дружно орали единое имя:
Екатерина! Екатерина!
Вдруг откуда ни возьмись навстречу рванулась ватага мальчишек, и каждый пострелёнок прижимал к животу островерхую шапку, похожую на шутовской колпак.
Откель несётесь, как заполошные, поди, ограбили кого? растопырила руки баба в широком сарафане, расшитом понизу красной тесьмой.
Не боись, тётенька! звонко выкрикнул один, самый мелкий. Это солдатики выбрасывают прусскую форму, требуют, чтобы каптенармусы старую со складов возвертали! А ты, тётенька, беги шибче, не то опоздаешь, купцы на радостях вдоль проспекта бочки с пивом выкатывают. А новая царица уже молебен в Казанском соборе отслужила. Туда четыре полка пехоты подошло да артиллерия с пушками! Вот потеха!
Маркел охнул:
Слава Тебе, Господи! Не свершилось смертоубийства, жива царица!
Сорвав шапку, Маркел перекрестился и тут заметил, что крестится не один, а вместе со всем народом.
* * *
«Нет, время не шло оно летело, подобно пуле, выпущенной из первоклассного штуцера. Давно ли на трясущихся ногах провожал супружницу на Смоленское кладбище, а глядь, четыре года пролетело, подумал Маркел Волчегорский. И слава Тебе, Господи, за великую милость, что послал на порог добрую кормилицу, не дал погибнуть сыну-малютке».
В тот страшный день за окном выла буря, поворачивая вспять волны залива. И он тоже выл, обхватив руками голову, потому что в люльке умирал сынок Егорка. Малодушно думалось, что надобно пойти к целовальнику и напиться в хлам, чтобы не смотреть, как в последний раз шевельнётся бледный ротик, похожий на крошечного червячка. Соседская жёнка пыталась покормить Егора, но он не брал грудь, токмо безучастно смотрел огромными голубыми глазами, словно просился на небо к новопреставленной мамушке. Стук в дверь раздался вместе со стуком ветра о ставни. Маркел не удивился незваному гостю в доме умершего двери всегда отперты для поминок. Но вошедшая женщина с ребёнком пришла не наниматься в плакальщицы. Положив низкий поклон, она без сил опустилась на пол возле печи, покачала своего младенца, завёрнутого в тряпьё, и едва слышно проговорила:
Не выгоняй, хозяин, дай ночь пересидеть, а то мою избёнку в реку смыло.
Он поднял голову и налитыми от слёз глазами поглядел на бледное лицо в тёмном платке, с трудом признавая в пришедшей вдову золотаря Неонилу, что жила на Мокруше, вблизи болотной протоки. Была она бабой бойкой, нахрапистой, из тех, что лучше за версту обойти, чем парой слов перемолвиться. Срамно сказать, но пару раз он видел, как простоволосая Неонила наподобие мужика к бражке прикладывалась. Ещё подумал: не дай бог с такой окаянной женой повенчаться.
С трудом ворочая языком, он спросил, только для того, чтобы не молчать:
Как смыло избу? Почему?
Она пожала плечами:
Знать, Бога прогневили. Вода нынче поднялась, подтопила берег, вот наш домишко и ополз в яму. Сама не пойму, каким чудом мы с Любушкой успели спастись. Видать, пригодимся ещё кому-то на этом свете.
Словно поняв, о чём говорят, девчонка в свивальниках выгнулась дугой и заорала благим матом. И, о чудо, в ответ на её ор тихонько блямкнул жалобный писк Егорушки.
Неонила встрепенулась:
Никак у тебя там дитё?
Сынок умирает, едва ворочая губами, произнёс Маркел и без всякой надежды сказал: Мамка померла, а без неё младенец не жилец. Счастье, что окрестить успели. К утру придётся новый гроб колотить. Из дубовых досок сделаю.
Окстись, живого хоронить! возмутилась Неонила. А ну-ка дай мне ребетёнка! Её голос внезапно окреп.
Ткнув Маркелу в охапку свою вопящую девку, она подошла к люльке и вытащила Егора:
Иди ко мне, желанный, дай я тебя приголублю.
Маркел закрыл глаза, а когда открыл, то Егор лежал у Неонилиной груди и сладко причмокивал.
В благодарность Неониле, что помогла сына выпестовать, Маркел поставил ей новую избёнку. Хоть и невелика чуть побольше баньки, а всё же свой угол. За добро надобно добром платить, а оно в свой черёд порождает новое добро, и идёт тогда человеческая жизнь по-людски, без смертных грехов.
Не зря блаженная Ксения взяла его копеечку, ой не зря. А ведь спервоначалу орал, кулаком грозил, корил небо за жену и опомнился, лишь когда Егорка на ножки встал и, держась за отцовский палец, протопал на крыльцо. До сих пор приходится в церкви каяться за своё неверие да злые словеса. Простит ли Господь?
* * *
Маркел посмотрел на белую головёнку сына, торчавшую из кадушки, изготовленной для погребов графа Строганова, и нарочито строго прикрикнул:
Эй, Егорка, смотри, не балуй, сия кадушка под солёные грибы заказана, а не для мальцов!
А вот и для мальцов! А вот и для мальцов! тугим, валяным мячиком запрыгал Егорка.
Маркел обтёр руки о тряпицу и подошёл к жонке солдата из Пушкарской слободы, что приценивалась к кадушке под кипяток. Харитина была бабёнкой разбитной, прилипчивой, поэтому Маркел держался с ней настроже. Не ровён час, брякнет кто её мужу, что бондарь на чужих жён заглядывается не отмоешься от греха. На всякий случай он придвинулся ближе к своему мальчонке и живым щитом взял того на руки.
Харитина понятливо усмехнулась:
Не бойся, не съем. У тебя костей много, а я мягоньких люблю. Сколько за эту бадейку запросишь? она указала на кадушку в самом дальнем углу. Надо сказать, глаз на товар у неё был намётан. Сразу самую лучшую вещь углядела.
Рубль с полтиной возьму, бо из первоклассного дуба сработана. До следующего царствия достоит, похвалил товар Маркел. У меня подобную голландский шкипер купил с торгового судна. Головой качал да языком цокал.
Скинешь цену на пятак возьму.
Харитина подбоченилась, как бы невзначай приподнимая подол юбки, чтобы показать новые берёзовые лапотки, ладно выплетенные по размеру. Знала, что хороша в зелёном сарафане (крапивой крашен) да со связкой стеклянных бус на груди.
«Хоть в пляс пускайся», сердито подумал Маркел и, чтобы грешные мысли не лезли в голову, согласно кивнул:
Забирай бадейку. Поступлюсь пятаком, но ежели увидишь у себя в слободе блаженную Ксению, то кланяйся ей от меня.
А чего ж не увидеть? Увижу. Она частенько мимо моей избы ходит. Правда, в последнее время сама не своя. Плачет и плачет.
Плачет? Широко шагнув, он оказался напротив Харитины. Может, обидел кто? Разузнай да мне скажи! Уж я разберусь с обидчиком!
Обняв бадейку, Харитина пожала плечами:
Мы её тоже пытали, что, мол, Андрей Фёдорович, плачешь? Зайди, угостись щами, а то и пирожок возьми.
А она?
А она пуще слезами заливается да твердит одно: «Кровь, кровь. Там реки налились кровью.
В каналах кровь». Мы с бабами так и не уразумели, о чём она балакала. Одно слово блаженная. Мало ли что ей в голову взбредёт?
Это из твоей головы, Харитина, думки вылетают, что дым через трубу, сказал Маркел, а Ксения зазря плакать не будет. Помяни моё слово, что страшная весть уже не за горами.
* * *
Через три недели после пророчества блаженной в Шлиссельбургской крепости, что запирает водный путь в стольный град, был убит тайный узник. Его имя находилось под запретом, и в бумагах узник числился как «неизвестный арестант». Годовалым младенцем он утратил свободу ещё в правление царицы Елизаветы Петровны, и его осязаемый мир состоял из тюремных стен, звука шагов часовых, стука ложки об оловянную посуду и облаков, летящих за решётчатым оконцем, что зимой покрывался инеем, а летом сочился каплями влаги. В Шлиссельбург узника доставили четырнадцатилетним мальчишкой, дрожащим от страха и одиночества, и десять последующих лет слились для него в бесконечность, подобную серым водам вокруг высокого крепостного вала.
Узника хорошо кормили и добротно одевали, но ничья рука не протягивалась к нему с лаской и ничей голос не нашёптывал на ухо добрых слов. От жизни в постоянной полутьме его кожа приобрела матовый оттенок пергамента. Рыжеватые волосы спускались на шею путаной гривой.
Указ запрещал стражникам разговаривать с заключённым, но он откуда-то выучился читать и попросил принести себе Библию. Ещё он знал, что его зовут Иван и что он государь Российской империи Иоанн VI[19]. Кто сообщил ему сиё, осталось неизвестным, потому что одним из первых указов императрица Елизавета Петровна повелела стереть память о существовании царя Ивана через изымание денег с его профилем и уничтожение документов с его именем. Лица, у которых обнаруживали монеты Иоанна Антоновича, подвергались пытке и ссылке как государственные преступники.
Опасение, что узник вырвется на свободу, оказалось столь велико, что коменданту крепости поступил приказ при попытке освобождения арестанта оного умертвить и живым никому в руки не отдавать. Взойдя на престол, Екатерина Вторая оставила положение узника без изменений, хотя и питала надежды, что он вскорости примет постриг в монастыре. Но как ни тщились охранники хранить тайну неизвестного арестанта, она сумела просочиться наружу и сделалась известной подпоручику гарнизона Шлиссельбургской крепости Василию Яковлевичу Мировичу[20].
* * *
Всю долгую ночь подпоручик Мирович писал царский манифест. Рвал бумагу, бросал перо, метался из угла в угол и снова садился писать. За окном стояло мутное марево уходящих белых ночей, зудело комарьё, шумели листьями редкие деревья вдоль плаца внутри крепости. Глядя на огарок свечи в медной плошке, он впитывал в себя эти звуки, чтобы запомнить момент, который перевернёт судьбу империи наподобие песочных часов. И каждая песчинка тогда станет драгоценна, потому как отсчитывает первые минуты царствия нового императора Ивана Шестого. Говорят, историю вершат цари. Нет! Историю вершат сильные личности и гении.
Ощущение опасности заставляло кровь бурлить в жилах. Внутреннее нетерпение переходило то в панику, то в ледяное спокойствие. Мирович схватил со стула кафтан, шляпу, шпагу. Пристегнув шпагу, поднёс к глазам руку и посмотрел на пальцы. Длинные, ровные, с плоскими лунками ногтей. Завтра эта рука ничтожного подпоручика Смоленского полка станет могущественной дланью второго человека в империи. Её будут лобзать благодарные народы, свободные от ига неправедной власти.
Одёргивая мундир, Мирович мельком вспомнил о прадеде, что служил гетману Мазепе и сбежал в Польшу, и о сосланном в Сибирь отце. Тот был уличён за тайные поездки в Варшаву. Злой рок, нависший над его семьёй, должен быть повержен. Оставалось всего ничего поднять гарнизон в ружьё, отдать солдатам приказ арестовать охрану тюрьмы и принудить коменданта освободить законного императора Иоанна Антоновича.
И задуманное шло как по маслу! Растерявшиеся солдаты, повинуясь команде, наставили оружие на тюремщиков.
Вперёд, ребятушки! крикнул Мирович, почему-то представив себя на коне впереди войска. Со шпагой наголо и пистолетом в другой руке он ворвался в тёмное узилище, состоявшее из длинного коридора с железными дверями по обе стороны.
Тайная комната была точно здесь! За спиной его толпились солдаты.
У двери, обитой железом, он остановился:
Сдавайтесь! Именем государя!
У нас государыня, глухо раздалось из камеры, словно из-под гнёта в дубовой бочке.
Ответная тишина отдалась толчками сердца о рёбра. Там два охранника, не откроют обоих ждёт пуля. Резкий вскрик за стеной ударил картечью по натянутым нервам.
Переведя дух, Мирович воскликнул вдругорядь:
Отворите именем государя, иначе прикажу стрелять из пушки шестифунтовым ядром!
Не стреляйте, сдаёмся.
Дверь каземата распахнулась, и в полной темноте угадалась фигура охранника.
Огня! Подайте свечу! закричал Мирович, не узнавая своего ликующего голоса. Действуя почти вслепую, он навёл дуло пистолета на охранника. Подите прочь, душегубы, иначе сделаю вам расчёт! Грядёт новый государь и новый век для России!
Фигура отшатнулась, и почти тотчас над головами солдат промелькнул тусклый отблеск фонаря, которой передавали из рук в руки.
Мерцающий луч озарил лицо охранника с безумным взором человека, находящегося в крайнем потрясении.
Прежде чем ворваться в узилище, Мирович ударил его в лоб рукоятью пистолета. Другой охранник жался к стене. Круг света от фонаря качнулся по полу, и Мирович увидел там в луже крови распростёртое тело. «Не может быть! Государь?! Как же так?!» точным выстрелом ужас прокатился по мыслям и застрял пулей в груди.
Не помня себя, он рухнул на колени и облобызал руку покойника. Грязную, со сломанными ногтями, что царапали в агонии доски пола. От собственного воя у Мировича заложило уши:
Бессовестные!! За что пролили невинную кровь?!
Уже без сопротивления всё было кончено он позволил себя разоружить и взять под караул.
* * *
А ну, живо слезай да пятками не елозь! прикрикнул Маркел на Егорку, когда сын взобрался на тополиную ветку, опасно скрипнувшую под его весом. Уши надеру!
Хотя знал, что не надерёт. Не любил он ни драк, ни ссор, ни крови из разбитого носа. Курице и то через силу топором голову тюкал да старался так, чтоб животина не мучалась. Его передёрнуло от мысли, что на сегодня назначена казнь изменщика Мировича. Указ об этом глашатаи до хрипоты зачитывали на всех углах: «Собрание вынесло приговор: Мировичу отсечь голову и, оставя тело его народу на позорище до вечера, сжечь оное вместе с эшафотом. Из прочих виновных разных нижних чинов прогнать сквозь строй, а капралов сверх того написать вечно в солдаты в дальние команды».