Обыденное понимание довольствуется ближайшими причинами и поэтому остается с фактами опыта; философский разум занимается последними причинами и таким образом выходит за пределы фактов опыта к их причинам. До сих пор он заслуживал своего названия лишь постольку, поскольку искал конечные причины. Чтобы не искать эти причины наугад, а следовательно, путем многих неудачных заполнений, он должен был бы иметь совершенно определенное представление о своеобразном характере их, чего, однако, он не мог иметь раньше, когда он еще не открыл, наконец, по-настоящему эти причины сам (руководствуясь смутными представлениями о них (простыми предчувствиями. и наставляемый сравнением своих неудачных попыток..
До этого момента он путал трансцендентальные причины то с эмпирическими, то с трансцендентными и вскоре поверил, что нашел последние основания в трансцендентных причинах.
Он искал их через эмпириков в реальном опыте, где путал следствия конечных причин, которые только и могут иметь место в опыте, с конечными причинами, которые должны мыслиться как таковые вне всякого опыта; принимал факты, для которых нужно было искать причины, за сами эти причины, и вместо того, чтобы исследовать силы опыта, подчинял свои собственные силы притязаниям простого опыта.
Он искал конечные причины опыта через рационалистов вне всякого возможного опыта; и так как он не находил следствий якобы открытых причин в реальном и, более того, во внешнем опыте, то он объявил реальный внешний опыт, в той мере, в какой он зависит от чувственных восприятий, т. е. в той мере, в какой он является нашим опытом. За обманчивую видимость, чувственность за простую неспособность ума, из которой ничего не может произойти как обман, понимание за способность представлять себе вещи такими, какие они есть сами по себе, а разум за способность представлять себе связь, определяемую в этих вещах самих по себе, и, таким образом, полагал, что нашел конечные причины, помимо субъекта, приносящего пользу, в царстве трансцендентного, в котором он уступил рассудку и разуму способность воображать трансцендентное, и полагал, что признал объективные конечные причины для представлений этих двух способностей, помимо субъекта, в вещах самих по себе. Через скептиков он обнаружил, что конечные причины опыта не могут быть обнаружены ни в реальном опыте, ни отдельно от всего возможного опыта, и слишком поспешно заключил из этого, что они вообще не могут быть обнаружены. Прикрываясь тем, что поиск и предположение таких причин абсолютно необходимы в силу ее собственной природы, он объявила все конечные причины трансцендентными в первую очередь.
Как философствующий разум, он всегда разворачивался в сторону конечных причин. У своих догматических представителей он считал трансцендентные конечные причины постижимыми, которыми, как он полагал, обладают эмпирики через опыт, рационалисты через разум. В своих скептических представителях он считал все реальные конечные причины трансцендентными и непостижимыми, полагая, что должен довольствоваться относительными причинами.
Таким образом, он постоянно ошибался в оценке трансцендентных причин, либо считая их трансцендентными и непостижимыми, либо полагая вместо них трансцендентные и непостижимые постижимыми. Открытие трансцендентальных причин было отведено им в лице его первого критского представителя, который сначала отличил последние постижимые причины от трансцендентальных, искал и нашел их не в реальном опыте и не вне всех возможных, а в воображаемом субъекте, и именно в определяемой в нем возможности опыта, в той мере, в какой он зависит от субъекта.
Кант говорит эмпирикам, что философствующий разум всегда должен исходить только из фактов опыта и класть их в основу своих возвышений конечных причин; однако он показывает им, что сам опыт вообще не содержит конечных причин и что следствия конечных причин, то есть их непосредственные, надлежащие, единственно понятные следствия, могут возникать в опыте только из тех конечных причин, которые априори даны в субъекте.
Он признает за рационалистами, что философский разум ни в коем случае не может обнаружить конечные причины в опыте и особенно во внешнем, поскольку он зависит от чувственности; Но он показывает им, что постижимы только те конечные причины, непосредственные следствия которых проявляются в опыте, что эти причины не могут быть иными, чем условия опыта, данные в простом субъекте, поскольку опыт зависит от субъекта, а не от объектов, похожих на него, и что поэтому конечные причины, насколько они мыслимы и постижимы, не могут быть объектами, расположенными вне нас.
Он признает за скептиками, что конечные причины, которые ищут вне нас, трансцендентны и никогда не будут найдены; но он показывает им, что «реальный опыт, который они признают», не может быть определенно осмыслен иначе, как без различения внешних причин его возникновения, среди которых не может быть обнаружено никаких конечных, и тем более внутренних, которые должны быть полностью даны в субъекте, насколько это необходимо для возможности опыта, и должны заявлять о себе своими непосредственными последствиями в опыте.
Формы идей внешнего и внутреннего чувства (пространство и время), идей разума (категории) и рассудка (безусловное единство), которые были впервые открыты и установлены в «Критике чистого разума», являются непосредственными следствиями, которые действительно имеют место в опыте, в той мере, в какой он зависит от воображающего субъекта, той последней величины, которая дана в субъекте до всякого опыта, а именно, способности чувства, понимания и рассудка, которая установлена в субъекте и связана неизменными законами, и которая должна быть предпослана для возможности опыта.
***
В то время как вполне доступные для познания конечные причины были неправильно поняты философствующим разумом, искавшим их в эмпиризме, рационализме и скептицизме, а также в разнообразных модификациях этих трех типов концепций, они постоянно действовали как всегда уже ранее существовавшие в благополучном субъекте, невостребованные и неизвестные (но по этой самой причине также не понятые) в обычном и здравом уме.
Их последствия всегда присутствовали в опыте; и как лучи света с незапамятных времен были причинами цветов и видимости, без и до того, как они были известны в этой железной штольне: так и трансцендентные причины опыта с незапамятных времен были причиной того неизменного и нетленного, что содержалось в человеческом знании, во всех его несовершенствах и ошибках.
Обычный и здравомыслящий человек, который в отношении истинности своих знаний всегда придерживается только фактов опыта, до сих пор неизбежно пользуется следствиями трансцендентальных причин, содержащихся в них, и поэтому руководствуется этими причинами, хотя и инстинктивно, но по этой самой причине гораздо более уверенно.
Поскольку у него нет необходимости исследовать абсолютные конечные причины, он остается в полном неведении о них, что защищает его от всех надуманных ошибок, которым подвержен философский разум в поисках этих причин и которые сами по себе относятся к условиям их обнаружения.
Поэтому даже обыденное познание, если оно здраво, обладает гораздо большей истиной, чем философский разум, пока он не озвучил последние понятные причины, которые ему совершенно необходимы для того, чтобы очистить и облагородить обыденное знание строго научными принципами. В поисках последних причин философский разум должен исходить из убеждений обыденного познания, которыми он может безопасно руководствоваться лишь в той мере, в какой они обоснованы.
Это уже само по себе всегда имеющее ограниченный характер здоровье, даже если бы оно было безупречным само по себе, должно было бы быть ослаблено в философе аберрациями философствующего разума.
Поэтому запросы этого разума должны встретить бесчисленные препятствия на пути к своему счастливому успеху, частично через естественные ошибки общего познания, содержащиеся в исследуемых материалах, частично через заложенные в них искусственные ошибки, которые он сам вводит в эти материалы и в отношении которых этот успех может быть достигнут только постепенно и с запозданием.
Но как здравый смысл и философский разум ограничивают друг друга своими несовершенствами на пути развития культуры, так же они не менее поддерживают друг друга своим постепенно достигнутым совершенством, и ошибки здравого смысла так же часто отменяются более глубокими прозрениями философского разума, как ошибки последнего здравыми убеждениями этого рассудка.
***
В котором разум (под которым я понимаю здесь и разум, и разум в более узком смысле) является особой способностью разума, которая имеет свой особый и неизменный образ действия: постольку, поскольку он не содержит ничего, кроме чистых условий истины, зависит только от своих собственных законов и не подвержен никаким болезням, равно как и никаким степеням здоровья. Разум как таковой никогда не может ошибаться.
Но способность использовать разум, помимо законов, которыми неизменно определяется чистый или простой разум, также связан с другими, более того, очень изменчивыми условиями, и в той мере, в какой он зависит от них, подвержен болезням и способен к бесчисленным степеням здоровья.
Способность использовать разум частично зависит от физических условий, организации, расположения и природы инструментов внешних чувств, нервов, мозга и так далее; отчасти от психологического состояния эмпирических способностей разума, чувств и сенсорных нервов, воображения, фантазии, памяти, способности обозначения и т.д.; и природы этих способностей, измененных как талантом, так и культурой; отчасти от морального состояния свободы воли, как через прямое влияние решения, так и посредством влияния непроизвольных и необузданных склонностей на наши суждения; отчасти от условий, существующих совершенно вне человека, или внешних обстоятельств, которые предполагаются как для произвольных и непроизвольных проявлений всех способностей ума, так и для культуры этих способностей во внешнем опыте.
Ввиду этих условий, здоровье и болезнь разума являются либо моральными, либо психологическими, либо и теми, и другими одновременно. Ибо всякая болезнь разума состоит в ограничении его использования; а это заложено либо только в самом субъекте, и то отнюдь не в трансцендентных способностях, связанных неизменными законами и непогрешимых, но в свободе личности, либо помимо субъектов в подвергающихся эмпирическим изменениям и сверху определяемых способностях. В первом случае, поскольку каждый акт воли предполагает использование рассудка, их высказывания являются злоупотреблением; во втором случае, поскольку применение неизменных законов отчуждает здоровье от эмпирических способностей ума, они являются более или менее бесполезным использованием рассудка.
Моральная болезнь разума, правда, не может быть связана с совершенным здоровьем эмпирических способностей разума, которое, хотя и не невозможно само по себе, было бы невозможно из-за злоупотребления одной лишь свободой: но со значительной степенью этого здоровья, от которого зависит блеск разума, который ни в коем случае нельзя путать со здоровьем того же разума.
Использование способности непосредственно производить понятия из чувственных впечатлений, или разума в узком смысле слова, является неизбежным следствием силы мысли, поскольку она связана, с одной стороны, с формами чувственных представлений (пространство и время., а с другой с формами понятий (категории.; и поскольку оба вида форм неизменны, обусловленное ими выражение понимания единообразно, непогрешимо, универсально достоверно, а само познание не способно ни на какие заболевания по отношению к ним.
Ясные, но неотчетливые, конкретные представления об отдельных объектах внешнего опыта, в той мере, в какой они не выработаны путем рефлексии, содержат в сознании самого беспечного невежды и самодура первого ранга точно такое же содержание, которое, помимо эмпирического содержания, создаваемого внешними впечатлениями, вытекает также из трансцендентальных характеристик объекта, темно представленных в общем представлении о нем, также из трансцендентальных характеристик экстенсивного наибольшего (по отношению к видимому, интенсивного (по отношению к разумному, субстанциального (по отношению к тому, что может быть помыслено в явлений и т.д., которые априори определены в чувственности и понимании и темно представлены в общем понятий объекта. и т. д., складывается. Мыслящий и самостоятельно мыслящий представляют себе одну и ту же вещь одинаковым образом при этих характеристиках, если только они не используют их иначе, чем конкретное, непроизвольное и неизбежное использование, которое является необходимым и непосредственным следствием трансцендентальных законов чувственности и рассудка, с которыми связан мыслящий субъект и через которые внешний опыт со всей изменчивостью его содержания, зависящего от одних впечатлений, получает установку, определенность и общую действительность.
Но поскольку эти трансцендентальные атрибуты используются уже не простой чувственностью и разумом в узком смысле (рассудком А.В.), а разумом, то сразу же возникает случай, когда они должны быть представлены обычным познанием и философским разумом принципиально иным образом.
Тот, кто даже в своих более абстрактных понятиях никогда не выходит за пределы фактов опыта, все равно в своих рассуждениях мыслит эти признаки как неизвестные составные части эмпирического прежде чем получить способ исцелить себя, интересуется разумными и яркими признаками, и всегда может сделать их понятными для себя только через чужие признаки, через примеры, но не через свои собственные.
Другой, напротив, по своей природе должен всегда продвигаться к предельно постижимому, искать конечные основания фактов, в которых проявляются трансцендентальные характеристики, и сразу же бороться за чистые понятия этих характеристик, отделив их от всего эмпирического.
Но в этих попытках он должен считать трансцендентальное нечистым и, следовательно, неверным, пока ему еще не удалось отделить в своих представлениях о нем случайное от существенного, то, что создано из впечатлений, от того, что априори основано в самом субъекте, и тщательно отделить трансцендентальное от чисто эмпирического.
Обыденное познание (конкретной формой обыденного познания является «здравый смысл» А.В.) никогда не расходится с самим собой относительно трансцендентных и отчасти только метафизических характеристик физического мира, по той простой причине, что оно может представить их себе только как неизвестные компоненты физического, только в конкретном, следовательно, никоим образом не как метафизические предикаты; в то время как философствующий разум очень часто не соглашается с собой даже относительно физических характеристик, в мудрых попытках подчинить их метафизическим, как высшим принципам, которые оцениваются им многообразно до тех пор, пока он не подчиняет их характеру трансцендентных (т.е. таких, какими они являются в Авансирующем Подчинении. принципов. Первое это метафизические принципы, которые он пытается подчинить метафизическим, как высшим принципам.