Какая важная перемена ожидает, наконец, некоторые отдельные области истории в момент, когда прогресс исторической критики предъявит права на доселе неоспоримые документы и решит спор о тех, которые доселе оспаривались! Не только историки, но даже профессиональные богословы еще не пришли к единому мнению относительно исторической ценности священных документов; и даже те, кто считает эту ценность решенной, извлекают из этих памятников, столь важных для истории человечества, прямо противоположные результаты, в зависимости от того, рассматривают ли они их глазами разума, предоставленного самому себе, или сверхъестественно просвещенного разума.
Чем более умножаются материалы истории, а с обработкой их множатся точки зрения, придающие внутреннюю форму каждому историческому сочинению, которое должно быть больше, чем компиляция, тем заметнее становится смущение наших мыслящих голов по поводу высшей общей точки зрения, которая должна объединить под собою все частные и отвести каждой свое особое фиксированное место. То, что потребность в такой точке зрения ощущается, и что существует даже стремление удовлетворить ее, доказывается столь же правдоподобно недавними попытками истории человечества, как и тем фактом, что ни одна такая точка зрения еще не нашла своего обоснования. Только история человечества в целом может и должна лечь в основу всех попыток реформировать нынешнее состояние всех особенных историй. Только через нее может и должна быть исправлена узость и односторонность точек зрения, с которых, например, один писатель своей историей церкви работает в пользу крайне натурализма, другой стихийного натурализма, один католицизма, другой лютеранства, один в своей истории государств деспотизма, другой княжеской ненависти; здесь один помещает религиозные системы, другой государственные конституции в том свете, который светит на них с подсвечника высокого духовного или светского сана их отечества. Но как может история человечества исправить эти пороки, пока ее собственные авторы не согласны даже с определенным понятием о ней, пока значения выражений история человечества, всемирная история, история культуры, история человеческого разума и т.д. беспрестанно пересекаются друг с другом; более того, пока не согласована даже характерная особенность человеческого рода?
Напрасно наши эмпирики утверждают, что определенное понятие этой важной характеристики должно быть установлено путем изучения истории человечества. Оно так мало возможно посредством этого изучения, что оно скорее подвергается возможности и всяческому лишь несколько счастливому успеху как уже существующее. Только оно одно является тем основным правилом, которым может надежно руководствоваться составитель этой истории не только в своем отношении к ней, но даже и в выборе ее направленности. Ибо только благодаря такому правилу из неизмеримого материала, разбросанного по полям всех конкретных историй народов, государств и т.д., можно вычленить факты. Которые должны составить содержание всеобщей истории человеческого рода в целом. О его отсутствии достаточно красноречиво заявляют наши компиляции и рапсодии, в которых фрагменты из естественной истории животного мукоеда в паре с догадками, основанными на ненадежных результатах едва еще окультуренных историй мещанской культуры, религии, философии, называются историей человечества и делают значение слова человечество столь трудноразрешимой проблемой для любого размышляющего читателя.
Поскольку нить, на которую каждый из этих историков человечества нанизывает свои события, определяется самими событиями, точнее, их выбором и расположением по отношению друг к другу, нет ничего более естественного, чем то, что в каждом случае возникает совершенно разная нить. Здесь это постепенное, в целом непрерывное продвижение к нравственному совершенству; там ход развития человеческих сил, который катится по всевозможным извилистым линиям, то продвигаясь вперед, то отступая назад, и направление которого зависит только от внешних обстоятельств; там, наконец, вечный тупик в отношении совершенства и счастья, в котором во все времена пренебрежение одной способностью должно быть связано с развитием другой, уменьшение чувствительности с увеличением разума. Каждое из этих мнений рассматривается мыслителями примерно одинакового ранга как очевидный результат истории человечества; и их защитник обвиняет приверженцев других мнений в том, что они привнесли в историю год, раскопали и упорядочили факты только в соответствии со своими произвольно предвзятыми представлениями.
Причина этого спора, до решения которого мы ни в коем случае не можем похвастаться тем, что владеем актуальной историей человечества, кроется в недоразумении, которое полностью скрыто от спорящих сторон, потому что оно касается пункта, по которому они считают, что находятся в полном согласии, или на который они не хотят обращать никакого внимания как на метафизический вопрос; я имею в виду неясное, двусмысленное. Я имею в виду неясную, двусмысленную концепцию разума и его отношения к животной природе. Поскольку эта концепция касается специфического характера человечества, только через нее может быть установлена высшая точка зрения.
Концепция разума это двусмысленная концепция отношения разума к животной природе. Она не может быть результатом истории, которая предполагает ее, которая должна объяснить и подтвердить ее, но не может сначала установить ее. Данные, на основании которых только и можно его установить, могут быть даны нам только в нашем разуме и через него, и могут быть обнаружены только путем расчленения нашего простого воображения. Искать их для нас в истории значит давать очевидное доказательство того, что человек не знает, что искать. Общие законы интеллектуальных сил могут быть определены историей не в большей степени, чем общие законы физических сил, и как научное знакомство с природой движения совершенно невозможно без математики, так и определенное знание особого способа действия разума предполагает науку, которая должна быть не менее отличной от истории, чем математика.
Поэтому указанный мною переворот в области истории должен либо продолжаться вечно, либо привести к открытию и признанию той науки, на основе которой должна возникнуть высшая точка зрения для всей истории в целом с общим доказательством; и все попытки придать философии лучшую форму через историю должны быть совершенно напрасными, так как история может получить свою форму скорее только через философию, но, конечно, только тогда, когда она сама будет иметь установленную форму.
Второе письмо
Назрела необходимость в высшем правиле вкуса, руководящих принципах для позитивной геологии и юриспруденции, но прежде всего в первых принципах естественного права и морали
Отсутствие неизменных и общезначимых фундаментальных принципов не так бросается в глаза в произведениях вкуса, как в произведениях исторического искусства.
У нас, да и, пожалуй, у всех наших культурных соседей, гораздо больше поэтов, чем историков классической ценности, и если бы и тех, и других судили одинаково строго в соответствии с целями их искусства, последние, возможно, все же оказались бы далеко позади первых.
Эстетическая критика также разрабатывалась у нас с несравненно большим рвением и более удачным успехом, чем историческая. Благодаря изучению, а еще более благодаря наслаждению старыми и новыми шедеврами изобразительного искусства в самом широком смысле этого слова, Германия наконец-то постепенно приобрела то, чего ей совершенно не хватало в начале нашего века, и к чему, как считается, она и сегодня не слишком склонна художественный вкус; и, если быть точным, чувство вкуса, которое, несмотря на то, что искусство может обоснованно возражать против некоторых отдельных его проявлений, в целом является таким же подлинным, как и у лучших наших соседей, и которое не только не уменьшилось за последние десятилетия, но, бесспорно, увеличилось в утонченности так же, как и в широте распространения.
Немалое число немецких ученых уже не считают ниже своего достоинства серьезно заниматься даже прекрасным; наши филологи больше не прославляются вариациями, грамматическими догадками и домыслами; они сами нередко берут на себя обязанность пресекать тех не в меру ретивых, кто все еще забывает среди мертвых букв старых классиков дух, живущий в вечно цветущих красотах этих самых книг.
Даже необразованные люди все больше и больше знакомятся с этим духом благодаря переводам, которые намного превосходят все, чем обладают другие народы, и которые, возможно, наиболее наглядно показывают, что стало с нашим родным языком, еще недавно таким грубым и неотёсанным, под руками наших великих поэтов и прозаиков.
Подлинные же произведения смотрят в сторону самого превосходного, что осталось нам от золотого века Рима и Греции, и как представляется, постепенно исчерпывают все формы красоты. Насколько они используются нашей читающей публикой, и как далеко эта публика должна простираться среди всех классов, уже можно судить по огромному и постоянно увеличивающемуся количеству переизданий, подсчет которых, в случае некоторых из этих произведений, превзошел бы всякое ожидание.
Кто теперь измерит благотворное влияние хотя бы одного писателя, который будучи поэтом, философским мыслителем и ученым высокого ранга, соперничая с самим собой, в своих многочисленных и широко читаемых произведениях соединял бы высокую ясность и силу мысли с тончайшей деликатностью чувства, в своем чарующем языке римскую изысканность с аттическим изяществом? Наши живописцы, скульпторы и артисты по изобразительному искусству все охотнее конкурируют с иностранцами за симпатии ровно в той же мере, в какой они могут все больше рассчитывать на участвующих зрителей и компетентных судей их похвальной борьбы среди своих соотечественников.
Великие и богатые, возможно, более довольны своими владениями, чем любая другая нация; и делятся с публикой наслаждением шедеврами иностранного и местного искусства в своих открытых художественных залах. Более существенные красоты произведений живописцев, скульпторов и глиняного искусства воспроизводятся медными гравюрами, гипсами и фортепианными выдержками под руками среднего класса, и это сословие, которое в некотором уважении является высшим по ступенчатой лестнице человеческого достоинства, в настоящее время превосходит того, кто стоит выше него по ступенчатой лестнице гражданского звания больше пышностью, чем культурой.
Мы могли бы, наконец, даже обратиться к формам нашей одежды и нашего домашнего устройства, к внешней стороне наших нравов, привычек и тону нашего обращения, чтобы снять с себя обвинение в безвкусии, которое высокой степени мы еще недавно заслужили. Если те искусства, которые могут обойтись без внешнего поощрения и поддержки капитала, если живопись, скульптура и родственные им и подчиненные им искусства достигли в нашей стране менее значительных успехов, чем поэзия, более слабых, чем в Италии, Франции и Англии: но эстетическая критика достигла в нашей стране тем более важных успехов; и если наша нация все еще далека от того, чтобы быть арбитром над всеми другими в вопросах вкуса, то причина этого, конечно, не в том, что мы не пошли дальше в научной критике вкуса.
Германия является родиной и воспитательницей так называемой эстетики, или науки, которая определяет принципы, лежащие в основе всей критики вкуса, и устанавливает их в систематическом порядке. Даже если многочисленные попытки, которые мы до сих пор показывали в этой науке, не добавили много нового к первой идее основателя, то никакая думающая голова не сможет отрицать заслугу превосходных из них в том, что они подвели под общую точку зрения, упорядочили, объяснили и исправили множество самых важных мыслей, которые лежат рассеянными в эстетических рапсодиях итальянцев, англичан и французов. Плодотворность принципов Баумгартена проявляется не только в общих теориях, прямо основанных на них, но и в гораздо большем количестве, и в более ярком свете, во многих проницательных и практических замечаниях, которыми наши Лессинг, Энгель и другие обогатили материалы для будущих специальных теорий отдельных жанров поэзии, и которые, конечно, всегда прослеживаются в отдельных случаях, но, вероятно, по большей части могут быть выведены на примерах при условии путеводной подсказке руководящих принципов. Одна из наиболее однозначных характеристик нашего прогресса в критике вкуса состоит в том, что мы все больше признаем, что наша эстетика со всеми ее неоспоримыми преимуществами перед зарубежными, тем не менее, все еще далека от удовлетворения требований науки в самом прямом смысле этого слова. Она еще не предоставила общеприменимый принцип ни к одной из теорий искусства, которые её умоляли. Мы даже не согласны с основным понятием поэзии и различием между ней и искусством речи; и согласия становится все меньше и меньше с тех пор, как некоторые из наших лучших умов занялись установлением этих концепций, которые так чрезвычайно важны для прекрасных наук.
Если один из них принимает живость мысли и красноречие за суть стихотворения: Затем, чтобы спасти поэтическую область от презумпций могущественных людей, он должен сначала добавить, что эта живость эстетична и чтобы отделить высшее красноречие (которое так часто возвышается над некоторыми типами поэзии через живость мысли и выражения) от этой области сначала объявить, что она должна быть поэтической, то есть он должен дать понять, что его объяснение предполагает характерную особенность поэзии, и, следовательно, ни в коем случае не содержит и не указывает на нее.
Если другой постигает эту черту в чувственно совершенном виноградной лозе, то он путает границы поэтического искусства и красноречия, и если он считает эту путаницу тем, что объявляет поэму речью, посредством которой порождается высшая возможная степень удовольствия, то всем предыдущим и будущим шедеврам поэтического искусства он отказывает в праве на название поэмы.
Если третья сторона находит в поэзии характер вымысла, он может только защитить ее от двусмысленности, ограничив понятие поэзии понятием чувственно совершенной речи, конечной целью которой является удовольствие, или, что здесь столько же, определив ее не менее двусмысленной характеристикой. Ибо есть ли согласие в том, что понимать чувственно совершенным и удовольствием? Удовольствие, восклицает очень уважаемая партия художников и ценителей искусства, как бы из одних уст; удовольствие это цель и первый фундаментальный закон всех изобразительных искусств и наук, а то обстоятельство, что это понятие так мало способно объяснить, как оно нуждается в нем, доказывает саму его действенность как первого принципа.
Утверждение о том, что изображенная красота является целью и первым принципом изящных искусств и наук, объединяет вторую сторону, но и только до тех пор, пока не спрашивается о значении слова красота. Ибо в этом случае один отвечает: красоту можно только ощущать, а не мыслить, а следовательно, и не объяснять, а так как ощущения одного и того же происходят только в реальном наслаждении красот природы и искусства, то идеал необъяснимой красоты вообще, разрушенный расчленением, можно абстрагировать только от впечатлений этих ценностей. Другой, напротив, отвечает: прекрасное отличается от просто приятного именно тем, что оно должно быть не таким, как это только ощущается, но в то же время мыслится, и тем самым объяснимо.