Но разве многостороннее, длительное и одностороннее занятие ума огромным материалом памяти, неизбежное при пользовании этими источниками, разве привычка позволять разуму делать каждый свой шаг за барьером истории, разве исключающее почитание исторических результатов в сочетании с пренебрежением к философским, которое это вызывает, Разве эти обстоятельства, взятые вместе, не содержат естественного объяснения того факта, что наши юристы, не исключая даже некоторых из самых выдающихся и заслуженных среди них, и при всем прогрессе их науки до сих пор продолжают строить позитивное право, не только в той мере, в какой оно позитивно, но и в той мере, в какой оно вообще является правом, на одних лишь исторических данных?
Поскольку могут существовать и существуют позитивные законы, которые, при всей их политической реальности, морально невозможны, моральная возможность позитивного закона никак не зависит от его политического существования; и поскольку все права, за исключением единственного, более сильного, могут определяться только законами, которые морально возможны, эта моральная возможность должна быть первым основанием всех прав, следовательно, и позитивных. Это высшее правило, по которому должен определяться смысл позитивных законов; и как только возникает случай, что один из этих законов не допускает никакого смысла, который мог бы быть с ним соединен, то священнейшим долгом юриста является доказать законодательной власти недействительность такого закона и довести его до ее признания.
Если же это верховное правило права не установлено в каком-либо общезначимом принципе, защищенном от всякой двусмысленности; если оно отброшено позитивными корифеями права как неразрешимая и бесполезная проблема метафизики; да! Если упускаются из виду даже исторические причины положительных законов, то на их место в тот же миг встает утомительная буква тех законов, которые увековечивают варварство прошлых веков, в которых они возникли, также тех законов, в существовании которых корысть и властолюбие более сильного угнетателя имели по крайней мере не меньшую долю, чем стремление зарождающегося разума обеспечить соблюдение прав людей, которые находятся под мрачным подозрением. Не дай Бог, чтобы среди защитников этого письма оказался хотя бы один из самых известных и заслуженных юристов!
Но позитивная юриспруденция в настоящее время, как и позитивная теология, имеет больше, чем когда-либо, своих ортодоксов и своих ненавистников, историческую партию и философскую партию, из которых одна старается опираться на традицию и корыстные интересы, а другая на нравственный долг. Их борьба время от времени распространяется на несколько более важных предметов, и в настоящее время касается не только княжеского права в целом, законности смертных приговоров, собственности на тело, работорговли и т.д., и тем более трудна для решения, что, ввиду еще не установленного пограничного различия между позитивным и естественным правом, она ведется то на территории одного, то на территории другого.
Ученый-правовед исторической партии будет менее виноват в том, что окончательно придерживается фактов, если учесть, что его философские оппоненты фактически согласны только с утверждением о существовании верховной нормы права, но отнюдь не с вопросом: в чем она состоит? Спор об основополагающем понятии и первом принципе естественного права, который в последнее время становится все более острым и заметным ровно в той же пропорции, в какой усерднее разрабатывается эта философская часть юриспруденции, в немалой степени способствовал тому, что человек привык отличать естественное право от позитивного только путем своего рода противопоставления и оценивать первое как решенное, второе как спорное.
Философы, конечно, имеют несколько первых принципов естественного права, среди которых может быть только один или вообще ни одного; но философия еще не установила ни одного, если не хотят называть философией мнение одного человека или одной партии в ущерб всем остальным. Вскоре основание естественного права путают с принципом; вскоре основание познания отделяют от основания существования и обязательности оного. Один писатель считает, что естественное право совершенно независимо от морали; другой полагает, что эти два понятия так сильно перетекают друг в друга, что следует совершенно воздержаться от определения их границ.
Основание естественного права одни ищут в состоянии природы, которое предшествовало всем гражданским конституциям, другие в уже существующем обществе. Для одних естественное состояние называется просто состоянием иррационального животного мира, в котором нет иного права, кроме права более сильного; другие же называют его воплощением изначальных склонностей человеческой природы, которые представляются в их полной чистоте и беспрепятственном использовании. Первоначальная предрасположенность, которая, как предполагается, содержит в себе основу естественного права, принимается иногда за корыстный, иногда за бескорыстный инстинкт, иногда за главную пружину самосохранения, иногда за врожденную социальную склонность, иногда за простую потребность чувственности, иногда за особый образ действия разума.
В результате каждого из этих различных дедуктивных выводов получается свой первый принцип естественного права, который достаточно явно заявляет о своей неопределенности и неадекватности различными формулами, в которые его облекают даже те, кто считает себя согласным с его сутью. Разумеется, только половина тех, кто работает над естественным правом, считает нужным спорить между собой об этих формулах, каждая из которых объявляется ее защитником как единственно возможный первый принцип. Остальные объявляют эту вражду простым спором о словах, поскольку, по их мнению, дело не столько в выражении, сколько в смысле принципа; поскольку разнообразие человеческих представлений об одном и том же объекте требует и разнообразия формул, а естественное право, очевидно, выиграет гораздо больше, если его будут поддерживать несколько принципов, чем если бы его поддерживал только один.
Но само это безразличие к единству принципа должно еще больше, чем пылкие споры о нем, доказывать, как далеки мы еще от универсально определенного фундаментального понятия естественного права, которое, как только оно будет открыто и разъяснено, сделает все разнообразие концепций и, поскольку философский язык не имеет синонимов, даже выражений, столь же безусловно невозможным, поскольку оно само должно быть уникальным и основываться на характере человечности, общем для всех людей.
Но как возможно последовательное определение этого важного фундаментального понятия: до тех пор, пока у нас нет ничего, кроме спорных мнений об отношении чувственного импульса к самодеятельности разума? До тех пор, пока у самостоятельно мыслящих людей существуют разногласия относительно существенного различия и существенной связи между чувственностью и разумом, и, следовательно, остаются совершенно нерешенными те пункты, на основании которых только и можно определить характер требований чувственности, основанных на нашей потребности, и ограничения этих требований, основанных на положительной силе нашего духа? До тех пор, пока у нас нет науки, основанной на общепризнанном принципе, о первоначальном учреждении нашего воображения и способности познания, чтобы показать?
Поэтому шок от области естественного права и всех связанных с ним областей позитивного права должен либо продолжаться вечно, либо ускорить открытие и признание этой новой науки, без которой невозможно будет объединить самостоятельно мыслящих людей на первом принципе естественного права или даже на каком-либо определенном понятии права вообще.
Нелегко было бы признать незаменимость упомянутой новой науки для основания нравственности, о которой нельзя повторять достаточно часто, что она стоит на непоколебимом фундаменте и уже доведена до доказательства, мало чем уступающего математическому. "Природа, говорят, сделала бы очень плохо для благосостояния человечества и для своих великих намерений по отношению к нему, если бы она оставила необходимое знание морального закона для спекуляций и споров философов".
В самом деле, мораль заявляет о своем присутствии и отсутствии в человеческих поступках недвусмысленными, приятными и малоприятными предчувствиями, против которых даже долгая привычка к дыхательной трубе вряд ли может достаточно закалить, в то время как та же самая мораль вызывает непонимание и споры, как только человек пытается постичь ее разумом.
Люди самых низших классов и мальчики, едва вышедшие из детского возраста, не только умеют отличать нравственные поступки от безнравственных, но и точно указывать степени нравственности; стоит только ясно и определенно представить им внешние обстоятельства нравственного поступка. Во всех учебниках теоретической философии можно найти более или менее существенные ошибки и противоречия; но трудно было бы дать сборник морали, в котором безнравственный поступок выдавался бы за нравственный, или понятие нравственности было бы ошибочно в одной из своих существенных черт. Из всего этого следует, что мораль настолько же надежна и определенна, насколько она является самой важной и благотворительной из всех наук. В то же время эта надежность морали отнюдь не настолько всеобъемлюще правдоподобна, чтобы ее не отрицали так же упорно, как ее защищают; и справедливо, что мы должны услышать и ее противников. Если, как говорят, среди моралистов больше согласия, чем среди метафизиков, то это следствие позитивных законов и установленных форм в целом, которых требует гражданское общество для своего сохранения, и которые связали честь и стыд, награду и наказание с идеями, необходимыми для этого сохранения.
Воспитание и привычка, измененные этими типами зачатия, содержат причину так называемых моральных чувств, которые делают то, что согласуется с преимуществами общества и его позитивными защитами, непознаваемым удовольствием, а то, что противоречит им, неудовольствием; чувства, которые, однако, имеют место только там, где внешние обстоятельства климата, организации и т. д. побуждают и благоприятствуют этим искусственным институтам. Но они имеют место только там, где внешние обстоятельства климата, организации и т. д. побуждают и благоприятствуют этим искусственным учреждениям, и которые у всех культурных народов, вышедших из состояния природы, должны быть тем более заметны у мальчиков и в низших классах, потому что этот возраст и эти классы наиболее восприимчивы к воспитанию и привычке, и новые впечатления, получаемые через них, менее всего способны быть изменены самостоятельным мышлением.
Формулы моралистов, в силу самой двусмысленности своего значения, всегда, даже в самых разнообразных системах, могли бы принять тот смысл, который соответствует введенному и политически необходимому способу представления; но который также немедленно начинает оспариваться, когда хотят проследить их до так называемых внутренних причин морали.
В той самой пропорции, в которой смысл этих формул поднимается над общим и запутанным типом концепции, при каждом усилии мыслящих умов скрасить его полностью, при каждой попытке подчинить их все общему принципу, их несовместимость становится все более заметной, а спор между их защитниками все более запутанным, который, сведенный к своим простейшим пунктам, не оставляет ни одного наблюдательного зрителя в сомнении, что среди моралистов как раз меньше всего решено, существует ли моральный закон или нет?»
Самое поразительное в этом споре между противниками и защитниками достоверности морали, на мой взгляд, заключается в том, что и те и другие, по общему недоразумению, путают науку с ее объектом, мораль с нравственностью, а причину последней с принципом последней.
Один переносит существование, необходимость и святость морального закона на науку о нем, другой неопределенное и колеблющееся в науке на сам моральный закон. Оба считают мораль неисправимой; один потому, что признает за ней принципы, уже полностью развитые и доведенные до чистоты; другой потому, что отказывает ей во всех возможных принципах. И те и другие тем самым препятствуют, как бы они ни старались, прогрессу науки.
Разум и солнце осветили и оплодотворили лицо и сферу деятельности человечества со всех сторон. Светящая и согревающая сила солнца была известна по его благотворному воздействию задолго до того, как началось научное исследование действия этих сил.
Или же было бы столь же непоследовательным путать знание о независимых от нашей проницательности силах, которые всегда существовали и всегда действовали, с наукой об их действии, которая только путем постепенного прогресса может стать собственно наукой и отчасти зависит от соответствующего состояния других наших проницательностей, столь же непоследовательным, говорю я, как и отрицать существование этих сил, потому что знание об их действии еще не поднялось до ранга законченной науки.
Утверждать вместе с популярными философами, что мы должны наслаждаться и пользоваться благами солнца и разума, не задумываясь над тем, каким образом мы к этому пришли, было бы равносильно тому, чтобы скрывать не меньшую непоследовательность аллегорией. Чем дальше разум продвинулся в своем действии в культурном народе, тем больше возрастает его потребность действовать в соответствии с ясным представлением о его законах.
Та же самая идея, которая стала ясной в результате анализа ее непосредственных черт, становится неясной в тот момент, когда речь заходит об особенностях этих черт, и определение ее порождает спор. Есть болезни, от которых человеческое тело защищено нежным младенчеством, и которые никогда бы не прижились без развитых органов, без пищи и занятий зрелого возраста; И есть ошибки, которые предполагают значительную степень культуры ума, невозможны в состоянии полной неясности понятия, которого они касаются, и только постепенно устанавливаются в ходе постепенного развития того же самого, которое совершается только после многих неудачных посещений; но также должны становиться все более и более сомнительными по питанию, которое они черпают из большего количества полуправдивых озарений, и по более практичной проницательности их защитников. Возможно, это относится к любой другой идее в такой степени, как к идее морали. Чем больше о ней думают в эпоху, чем настоятельнее становится потребность в ней, тем больше опасность того, что эта идея не верна.
Она мыслится неверно, как только при размышлении о ней либо упускается одна из ее существенных черт, либо из ее воплощения вырывается черта, которой в ней не место; и от этой неверности ее может предохранить только совершенно законченное развитие ее черт, доведенное до пределов всякой постижимости. До тех пор, пока она не будет расчленена до ее последних делимых составляющих; пока найденные составляющие не будут полностью определены и признаны в качестве первых принципов; пока не будет уверенности в том, что в неразработанных составляющих не скрыт недостаток или избыток какого-либо существенного свойства; идея не является ни чистой, ни полностью задуманной, а представляет собой более или менее игру случая.